Далекое
Покликанный укорливой
памятью,
тяжким ли чувством,
что испытываешь на паперти
иль при виде подбитой пичуги,
я притопал в места моего детства —
в деревню к бабке.
Как после правления деспота —
зябко.
Ветер куражливый
гоняет пылищу.
Обескураженный,
оглядываю пепелище.
Ни колодца, ни дома —
тетеревятник парит.
Да речка знакомая
ту же стежку торит.
Перед болью сердца
боли прочие блекнут.
…Страшно возвращаться в детство —
не к кому.
Глубокая боль
Мои стихи у многих вызывают
чувство протеста:
ни слова о Родине — лагеря, жулье.
Но если вчитаться — в подтексте
они все про нее.
2002.
На реке
Я опять на реке
у неспешной воды.
И ищу на песке
лет мальчишьих следы.
На песке, на песке
затерялись следы.
Лишь дрожит на реке
свет позвавшей звезды.
Чу! — в ночном далеке
ворохнулось весло.
Или это в реке
мать полощет белье...
Я кричу, как в беде,
только эхо в ответ.
Да течет по воде
звездный свет,
звездный свет.
Пенаты
Я вырвался ненадолго подышать родиной —
уголком ее крошечным.
Услышал рык пьяный:
— Убью, уродина! —
И сразу вернулся в прошлое.
Общага. Комнатушек клети.
В дым нажравшись, буянит
разгулявшийся дебошир.
Будто между временем тем и этим
не лежит целая жизнь.
…Я хватаю за грудки бузилу,
гоняющего по коридору свою кралю.
Хочу врезать ухарю за бедную женщину,
кричащую выпью.
Но у меня нет другой страны, другого края.
И говорю архаровцу:
— Давай выпьем!
Падевый мед
В жару на деревьях сок,
будто листья
после грибного дождя.
Кажется: тучка выстрелила
из беззвучного ружья.
Пчелы жужжат. А в памяти —
мед тягучий течет.
Старик пасечник падевым
называл этот мед.
Им лечили меня от хвори.
Я спрашивал, морщась:
— А правда, что он от тли? —
Дед поправлял с укором:
— Все от солнышка. И земли.
В парке
В старом парке пруды
затянул листопад.
Словно нету воды —
только листья лежат.
Но осенняя медь
прячет гиблое дно.
Наступил — и чернеть
будет долго окно.
Жажду спирта гольем,
когда вижу в пруду
знобкий свежий проем.
И в нем чью-то звезду.
Старый сюжет
Синью осенней лес словно придонен.
Журавли в вышине курлыкают.
Щурюсь из-под ладони.
Картина извечная. Но трудно привыкнуть.
Гнезда, родные могилы
бросить, пустить на распыл.
И даже будь крылья и силы,
таких не нашел бы я сил…
…Стая теряется, тает. Мелькнула
в солнечных спицах.
И вот она — грустная строчка на светлой
за лесом кайме.
А я не журавль — синица.
Готовлюсь к нелегкой зиме.
На крыльце
Ночь. Луна. В избе пахнет молоком кислым.
Разбуженный неизжитыми лагерными снами,
выхожу подышать на гуляющие доски крыльца.
Между высокой луной и пугливо трепещущими
глянцевыми листьями
серебристая толчется пыльца,
будто мошкба в луче прожектора.
Глаз высматривает косу, грабли.
В глубине сада в белом женщина —
яблоня.
В этом доме я всего лишь постоялец,
приютившийся на недельку за недорого.
Но испытываю странное состояние —
зарождающегося восторга.
Я могу запросто выйти за ворота.
И, не чувствуя за спиной собак, конвоя,
свободно топать до самого города,
вдыхая аромат остывающей хвои.
Могу… Только зачем?.. Опускаюсь
на прохладные ступени.
Колготившаяся под луной пыльца,
как дыхание, тает.
Проявляются цвета кустов, растений —
светает.
Негаданный привал
Ручей. Мостки. Черная смородина,
спустившаяся к воде со своею даровой ягодой.
Я лежу на прогретых солнцем досках.
Все уродливое
кажется далекой дикой неправдой.
Изредка гладь ручья морщит шаловливый ветер,
палым поигрывая листом.
На взгорке домишко — прилепившееся к планете
ласточкино гнездо.
Хорошо здесь!
В приютном уголке даже хочется
быть похороненным.
И не надо тропы ничьей.
Были бы только эта смородина,
эти мостки, ручей.