Романов Борис Николаевич родился в Уфе в 1947 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, эссеист, критик и составитель поэтических антологий. Живет в Подмосковье.
* *
*
Черноплодки куст лежит кудлатый —
нет его белей.
Иней тополей
желтоватый и оранжеватый
на погасшей плоской синеве,
в фонарях над колеей парящих,
серебро былинок сосчитавших
в снегом припорошенной траве.
Бесконечной осени посул
выморожен, и седой стрелою
пролетел мороз, как в соснах гул,
в оболонь впился, в хвою пахнул,
в каждой капле выглянул иглою.
В старый век упал последний снег,
первый и последний. Всюду нами
вычернен под вечер, он поблек
и растаял вместе с временами.
К портрету Виктора Михайловича Василенко
Забытый зек и одинокий
старик, не слышавший похвал,
скромнейшей музе в час жестокий
чуть слышно слово поверял.
И, посреди вопросов вечных,
на этот лишь ища ответ,
не всех ли встречных-поперечных
он вопрошал: — А я — поэт?
Прошаркав, провожая, к двери,
дежурный задавал вопрос,
в бессмертье цепкой рифмы веря,
скреплявшей жизнь его всерьез,
и простодушно ждал ответа,
и мешкал я, спеша домой...
О Боже, спрашивал он это
и у Ахматовой самой!
Скупые встречи вечерами.
Его двухкомнатный приют
в пыли и книгах. Вместе с нами
стихи витийствовали тут.
Гул коктебельского залива,
колючих пазорей эффект,
гудя за окнами тоскливо,
гасил Мичуринский проспект.
И он, одышливо паривший,
поэзией, как мальчик, жил...
Не Вяземский, всех переживший,
словесности Мафусаил, —
изгой прокуренных редакций,
чужой ученый старикан,
что неуместен, как Гораций,
когда агитствует Демьян.
В Великом Устюге и Мстере,
в иконном Палехе, в Торжке,
с артельщиками в разговоре,
с природою накоротке,
он был так прост и так возвышен,
сей созерцательный поэт,
чей пафос трепетный излишен
глухим читателям газет,
истолкователь грез в узорах,
коньков безгривых мшелых крыш,
искатель мифов златоперых
в золе забытых пепелищ,
Руси кикимор и русалок
в затонах тинистой глуши,
в резьбе наличников и прялок,
в лесах языческой души.
Последний боковой потомок
Григория Сковороды,
в полярной прорези потемок
молившийся на свет звезды,
с которым Даниил Андреев
в зашторенные вечера
от Монсальвата эмпиреев
бросался в Индию вчера,
который ежился в бараке
и “Ворона” переводил,
а тот в окоченевшем мраке
“возврата нет” ему твердил.
И nevermore, что там звучало,
стучало клювом злым в висок,
неумолимо означало
двадцатипятилетний срок.
Где тундра небом так прижата,
где и до дна промерзнув вспять
Усе не течь... Но нет возврата
устанет ворон повторять!
Все удивительно! Но это —
и лихолетье, и беда —
лишь жребий русского поэта,
который темен, как всегда.
Письмо
Мне друг прислал прискорбное письмо.
“Сын на иглу посажен, я — в дерьмо,
в долгах, в трудах и в ругани базарной.
Кто наркоман, тот поневоле вор, —
он „панасоник” из дому упер,
с инсценировкой грабежа бездарной.
Был милый мальчик — рус, голубоглаз,
но взвихренное время не для вас —
не простодушных, но голубоглазых.
— Господь, за что?! — Иовом вопиешь,
и непонятно, как еще живешь,
но ужаса не передашь в рассказах.
Гнус, посадивший парня на иглу,
недолго помаячил на углу —
с отрезанной башкой нашли в подвале.
И мент, его сменивший, лейтенант,
недолго жил — похожий вариант, —
в разборке к рельсам насмерть привязали.
Но головы у гидры так растут,
что сколько ни руби — мартышкин труд.
Не нож точить пора, пора молиться.
В подъезде мгла, окурки и шприцы.
Феназепам и водку пьют отцы,
а трезвому осталось удавиться”.
* *
*
Лишь слово может выжить. Потому-то,
читая на побеленной стене:
“Мы были здесь!” — с ремаркой: “Это круто”,
я соглашаюсь с надписью вполне.
Мы были здесь! Мы пробегали мимо,
мы оставляли мимолетный след.
И миру объявить необходимо:
“Мы были здесь! И здесь нас больше нет”.
* *
*
Я полуспал. Кошачьи голоса
вонзались в тьму, как дисковые пилы.
И мертвецы вставали из могилы,
влетали в сны, припомнив адреса
своих друзей. Пожить хоть полчаса
во сне. Ну что ж... Нужны иные силы
на явь, в которой мы не многим милы,
где лишь любви доступны чудеса.
Вот почему, погибший молодым,
заносчивым, кудрявым и худым,
наивного не прекращает спора,
в предутреннем тумане сентября
меж сливой облетевшею паря
и черноплодкою согбенной у забора.