* *
*
Проснусь в переполненной бочке вагона —
на жестком устану.
Какого еще ожидать перегона,
коль всё не по плану?
Какого еще ожидать полустанка,
уж я и не знаю.
В соседнем купе продолжается пьянка,
печально внимаю.
Добро, за окошком бегут перелески,
холмистая местность.
И звездчаты встречные речки от блеска,
змеясь в неизвестность.
Летящие версты — прощальные строчки
за пологом дыма...
А жизнь, как и прежде, от точки до точки
неисповедима.
* *
*
Всё разумное в нас и безумное равновелико —
то бесценные ценности, то по углам черепки...
Две сектантки поют, завывают протяжно и дико
на заснеженной станции возле замерзшей реки.
Что сюда занесло эту пару неясного свойства
и о чем эти песни, подобные шуму в степи?
И душе не укрыться, не спрятаться от беспокойства —
всё в России по замыслу вроде и всё вопреки.
За платформой деревня, где сеют и пашут весною,
где еще уберегся по нищенским избам уют.
Но какою-то жгучей, какой-то всесветной виною
переполнено завтра — а рядом сектантки поют.
Кто их бог — неизвестно и кто их кумир — непонятно
и бессмысленно спрашивать, ибо ответа не жди.
Далеко ль собрались или нынче ж вернутся обратно
и какие надежды в сухой сберегают груди?
Налетит тепловоз, оборвав с возвращением в город
размышленья твои о превратностях общей судьбы.
Но и там лишь острее сиротский почувствуешь холод
и ничтожность своей не дошедшей до Бога мольбы.
...За окном темнота, и, к стеклу приникая глазами,
ты напрасно пытаешься высмотреть вечное дно,
что с рожденья до смерти привычно зовем небесами.
Но глядишь и глядишь, и другого тебе не дано.
* *
*
Апрель, на кладбище размытое
спешат машины и народ.
Уткнув в кашне лицо небритое,
с трудом пройдешь к могиле вброд.
Повернуты и опрокинуты
недавно врытые кресты,
водою памятники сдвинуты,
обсели вороны кусты.
А похороны продолжаются,
не остановишь этот смерч —
в потоке мутном отражаются
одновременно жизнь и смерть.
* *
*
Память — грустное наследье,
столько горькой правды в ней.
Новое тысячелетье
от иных растет корней.
Омут темный, серебристый
с окуньками да плотвой,
луг пресветлый, бор пречистый,
вы остались в жизни той —
там, где утром с зыби синей
долетал к нам водный прах,
там, где кладбище святыней
было в розах и крестах,
где еще земная сила
мне сулила столько благ
и прабабкина могила
не осыпалась в овраг...
Реставрация
Декабрьское утро. Безликие стены столетья.
Навряд ли печальней возможно представить наследье.
И не с чем уйти, чтобы с чем-то обратно вернуться,
добро бы от сна — тяжелее от яви очнуться.
Кривые ступени, холодные серые плиты,
и камни разбиты, и мысли святые забыты,
и клети лесов накренились до самого неба.
И мертвая память как несовершенная треба.
Под сводами Спаса невидимо Преображенье,
лишь темного снега наметы, морозное жженье.
Всё выше идем, а как будто спускаемся ниже,
и странно услышать почти позабытое “...иже”...
О, сколько еще нам щепотью крестить этот воздух,
чтоб снова исконный наш, отчий, почувствовать роздых,
увидеть, что паперть от ладана стала туманна...
И грешные губы молитвенно шепчут: “Осанна!”
* *
*
Слова, превращенные в пули,
возможно, уже не слова:
в сплошном демоническом гуле
они утеряли права
на музыку, что согревала
и души звала к небесам,
и вечную жизнь обещала,
и волю давала слезам.
Уйдем в тишину золотую,
в молчание далей цветных,
где губы молитву святую
прочтут, поминая родных.
И вечная тайна пробьется,
жестокую блажь отстраня.
И музыка вновь отзовется,
в согласных и гласных звеня.