WWW-ОБОЗРЕНИЕ ВЛАДИМИРА ГУБАЙЛОВСКОГО

“Вандалы клоак”

На одной из сетевых новостных лент мне попалась на глаза заметка, которая показалась необыкновенно характерной и типичной. Это — очередная декларация борцов с засильем высоких технологий:

“В свое время Достоевский писал: „Кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: ’Лучше поработите нас, но накормите нас’”. Его пророчество сбывается в нашем информационном веке — темном, управляемом корпорациями царстве, предсказанном такими легендарными художниками, как Брюс Стерлинг и Джордж Лукас…

Мы стремимся быть частью этой информационной среды и с появлением в нашей жизни каждого нового устройства, сервиса или цифрового подключения ощущаем новые потребности. От Интернета до пейджера, от радио до телефона — в информационном веке никогда не заходит солнце; мы постоянно включены в глобальную матрицу информационной сферы. Мы свыклись с ней и непрерывно купаемся в море электронных стимуляторов.

А в стремлении удовлетворить свой техноголод мы, получив новейшие и крутейшие устройства или хайтек-услуги, становимся все более зависимыми от этих продуктов и их производителей — настолько, что, когда что-то ломается или оказывается под угрозой, наша работоспособность падает или иссякает. Принимая во внимание эти частые технические или юридические проблемы, можем ли мы считать себя свободными и сильными, во что нам предлагали поверить?

Технология затягивает, как азартные игры и героин. По собственному желанию или по чьей-то воле мы покупаем новые устройства и постоянно модернизируем свою технологию по целому ряду причин, как реальных, так и воображаемых, и без последней хайтек-„примочки” чувствуем себя некомфортно. Корпорациям это нравится, так как, приобретя и начав использовать их продукты или услуги, мы впадаем в зависимость. Кончится тем, что они, по существу, овладеют нашей информацией — а со временем обществом и нами самими” <http://zdnet.com.com/2100-1107_2-5085574.html?tag=zdnnfd.comment>.

Это типичные слова новых луддитов — борцов с неслыханными скоростями информационного века: наркозависимость, невозможность нормального существования вне компьютерного мира, ненадежность производимой корпорациями высокотехнологичной продукции. Хотя никто уже не помнит, какое оно, это нормальное существование. Генри Торо тоже не всю жизнь прожил в лесу. И такими ли уж надежными были прядильные станки, которые громили исторические луддиты в 1811 году в Ноттингемшире? И что же защищал Джордж Байрон в палате лордов? Свободу от угнетателей или свое дешевеющее на глазах родовое поместье от текстильных монополистов?

Но просто так отмахнуться от подобных высказываний не получится. На них придется отвечать по существу. И не только потому, что голоса противников технологического взрыва звучат все громче и среди них немало глубоких и мудрых людей. Можно вспомнить эссе Станислава Лема “Дорога без возврата”, в котором фантаст и мыслитель поднимал те же вопросы, или статью Михаила Эпштейна “Информационный взрыв и травма постмодерна”, посвященную проблемам, с которыми сталкивается человек, будучи не в силах справиться с потоками информации. Даже находясь внутри этого технологического прорыва, работая программистом или обозревателем достижений индустрии высоких технологий, невозможно не чувствовать, что все не так радужно, как казалось буквально четыре-пять лет назад.

Чтобы попытаться понять происходящее, я попробую вернуться к началу — к определению понятия количества информации, которое дал Клод Шеннон. Я напомню в общих чертах, что говорил основоположник. Мерой информации служит энтропия источника, то есть непредсказуемость и неопределенность каждого следующего символа в дискретном сообщении. Чем выше непредсказуемость, тем выше информативность. Грубо говоря, сенсация, неожиданность максимально информативны, а сообщение, десять раз пересказанное, давно известное, содержит количество информации близкое к нулю.

Сегодня складывается впечатление, что мы живем по закону Шеннона, то есть стремимся увеличить непредсказуемость и новизну, увеличить информационное насыщение окружающей нас действительности, но вся ли это информация, которая нам необходима, и та ли это информация?

Есть один крайне существенный аспект, который обычно не рассматривают — может быть, как раз ввиду его явной очевидности: максимальной информацией обладает сообщение, где каждый новый символ в сообщении абсолютно случаен, то есть полностью непредсказуем. Но в естественных языках — русском или английском — предсказуемость выше 50 процентов, то есть каждый второй символ в достаточно длинной фразе полностью предопределен. И, кстати, самый предсказуемый, предопределенный, а значит, самый информационно бедный язык — это язык поэзии.

Самое информационно ценное сообщение не может быть включено в естественный язык. С точки зрения человека, это сообщение — полная абракадабра, произвольный набор букв.

Я приведу пример случайного текста, который был создан компьютерной программой — роботом-писателем, причем довольно ученым: этот робот знает грамматику, но значений слов для него не существует — существует только их согласование. Он выбирает слова случайным образом из обширного словаря и произносит: “Исповедь без аур, познанная алтарем, будет философствовать о надоедливых целях с престолами; она возрастает, вандалом клоак обобщая промежуточные твердыни. Пело об упертостях, преобразившись над монадой капища, искусственное Божество нагвалей и обобщало честного ангела с аурой. Позор с воодушевлением будет позволять ходить под сенью существ с колдунами” <http://www.necromancers.ru/about.html#>.

Количество информации, по Шеннону, в этом высказывании вполне нормальное — среднеязыковое. Смысла в нем нет вовсе. Хотя мы и можем придумать какую-нибудь, даже вполне разумную, интерпретацию. Но это будет уже привнесенная нами разумность.

Любые битовые наборы, и те, что передаются по глобальным сетям, и те, что лежат на винчестерах наших дисков, это тоже — “вандалы клоак” и “обобщенные промежуточные твердыни”. В них нет смысла. Смысл находится где-то на другом уровне, он теснейшим образом связан с мыслительным усилием человека — усилием понимания и объяснения.

Высокая пропускная способность каналов связи, стремительно растущее быстродействие и прочие радости технологического бытия — не панацея и тем более не самоцель. Мы стали образованнее, мы завели множество знакомых по всему миру, мы успеваем заключать все больше сделок за день. Но нельзя не заметить, что все это — количественные показатели.

Пушкин как-то заметил:

Ученых много — умных мало,
Знакомых тьма, а друга нет!

Это про наш информационный век в куда большей степени, чем про век пушкинский.

Спросим себя: в чем смысл всех этих наших действий? Ответить на такой вопрос крайне непросто. Хорошо, если человека удовлетворяет ответ: таким образом я заработаю еще больше денег. Это ответ безмятежного человека. Но он удовлетворяет далеко не всех. Деньги — тоже специфический вид информации, и простое его накопление — не ответ. Много информации по Шеннону — это может быть ничтожно мало по Достоевскому.

Страхи сегодняшних новых луддитов — это не только боязнь остаться аутсайдерами, не поспевая за информационной гонкой. Хотя и подобные опасения небезосновательны. В 1997 году ООН ввела такое понятие, как информационная бедность: оно отражает рост социального неравенства по принципу доступа к компьютерной Сети, потому что в нынешних условиях доступ к компьютеру — это доступ к знанию.

Но тревога новых луддитов — это еще и интуитивный страх перед утратой традиционного смысла.

Смысл предполагает не просто передачу посимвольной или побитовой информации. Смысл требует установления связей, по возможности всех связей данного слова, текста или образа. Смысл есть точка кристаллизации — узел в глобальной сети познания, и этот узел должен быть крепко стянут. Но порождение реального смысла требует большого времени на обдумывание. А вот этого-то времени у нас и нет. Проще всего проиллюстрировать представление о смысле на примере кроссворда. Кроссворд состоит из слов, образующих определенный рисунок, причем слова пересекаются по одной или нескольким буквам. Представьте себе, что вы выписываете все слова из кроссворда в линейную цепочку. Это абсолютная абракадабра покруче творений робота-писателя.

Но вы разрываете цепочку и начинаете строить пересекающиеся ряды из слов — по горизонтали и по вертикали. Слова пересекаются. Информационная ценность символов, стоящих на пересечении, не равна энтропии в каждой цепочке, ни даже сумме энтропий обеих цепочек. Эта ценность — в связи слов, образующих словарный рисунок. А вот он-то как раз имеет для вас смысл — смысл чисто эстетический.

Порождение новых смыслов и есть разгадывание подобного кроссворда, только слова в нем имеют неопределенное значение, и рисунок рождается вместе с ними. Поэт Сергей Гандлевский сказал, что стихи — это магический кроссворд с проблеском истины в перспективе. Вот этого проблеска истины мы и лишаем себя, замыкаясь в одномерных языках, требующих обязательного обновления и расширения, движущихся всегда в одну и ту же сторону, хотя смысл может лежать совсем не в той стороне, где рождается последняя новация высоких технологий.

Мы действительно сегодня получили некоторый перекос в сторону создания инструмента по сравнению с его использованием. Лучшие инструменты — старые. Дедов молоток, отцовские пассатижи. Они всегда по руке. Если инструменты меняются быстрее того временнбого промежутка, который требуется на их освоение, они становятся не просто не нужны, они становятся опасны — поскольку мы все превращаемся в полузнаек и неумех. А если к тому же старые инструменты оказываются неработоспособными, мы попадаем в ловушку. Старыми — нельзя, новыми — кое-как, “по умолчанию”, то есть так, как их настроил для нас заботливый разработчик. А ведь и он ошибается, и ошибается часто, поскольку сам находится в той же самой ситуации, что и мы: он тоже использовал полузнакомые и непроверенные инструменты, скажем, применял при создании программ неряшливо написанные библиотеки объектов. Непрерывное выбрасывание новых инструментов в точности соответствует шенноновской мере информации: новое, непредсказуемое необыкновенно богато информацией. Но если это новое не было осмыслено, то весь процесс становится производством “вандалов клоак” и “обобщением упертостей”, как говаривал наш знакомый робот. Поток информации непрерывно растет, и человек по-настоящему знает и понимает очень немногое. Ему не хватает времени на осмысление, не хватает времени на выстраивание и прояснение связей чуть более глубоких, чем те, которые возникают в поисковых системах, когда мы ищем глобальное вхождение в сетевой контекст слова или понятия, а в ответ получаем десятки или сотни тысяч ссылок, упорядоченных, вообще говоря, чисто механически. Если редкие слова — термины, названия — уяснить еще можно, то главные слова языка — любовь, ненависть, жизнь, смерть, добро, зло — начисто смыты сетевым штормом. С точки зрения Google или Яndex, на них указывают миллионы ссылок, а значит, они не значат в точности ничего.

Осмысление и обобщение информации — это процесс медленный. Но его информационный выигрыш не просто больше, но больше в бесконечное число раз. Осмысление восстанавливает структуры порядка из окружающего информационного хаоса, и эти структуры способны адсорбировать на себя — кристаллизовать — неограниченно большие информационные объемы. Но нам не хватает времени на выращивание кристаллов понимания, мы слишком быстро живем.

Необходимость немедленно реагировать на информационные раздражители приводит ко многим неприятным последствиям. Если А передает сообщение Б, то на самом деле сообщением являются не сами слова, которые пишет А и читает Б. Слова — слишком сложные и громоздкие объекты, их коннотации очень разнообразны и не нужны для понимания сообщения. Обмен происходит общими, разделяемыми значениями, которые известны обоим адресатам. При этом А должен попытаться предельно минимизировать необщий индивидуальный смысл, который может быть доступен только ему, иначе Б придется не просто реагировать дежурными фразами, а задуматься над текстом, и это приведет к самым негативным последствиям: задержке ответа и неоднозначности интерпретации. Это ни для кого не желательно. Информация должна быть проглочена прямо на лету, она должна быть предельно ясна и однозначна, предельно формализована, как текст договора купли-продажи. Поскольку большинство участвующих в коммуникации заинтересовано в том же, информация подвергается глобальной нивелировке и подравнивается, теряя глубину.

Нам хватает времени на множество поверхностных действий и реакций и не хватает на то, чтобы продумать и структурировать информацию. Глубокая информация не нужна. Она не востребована, и потому ее становится все меньше. Не потому, что люди перестают думать над серьезными проблемами, а потому, что это “тяжелая” информация: она не летает по Сети, а еле-еле ползает, натыкаясь на множество фильтров: на элементарное непонимание и нежелание понять, на обыкновенный и повседневный цейтнот, в котором мы живем.

Новые луддиты — часто совсем неглупые люди, и не обязательно они громят закусочные “Макдоналдс” или взрывают опоры электропередачи. Они думают. Они смотрят на мир, он им не нравится, и они пытаются понять — почему.

Книга Томаса Хилланда Эриксена называется “Тирания мгновения. Быстрое и медленное время в информационный век” (Thomas Hylland Eriksen, “Tyranny of the Moment. Fast and Slow Time in the Information Age”). Эриксен пишет об острейшем дефиците медленного времени. Того самого времени, которое необходимо для осмысления и понимания. Того времени, которое необходимо для полноценного созревания и роста. Есть ощущение, что не все можно ускорить. Есть вещи принципиально неускоряемые. Говорят, если собрать девять женщин, они не смогут родить ребенка за месяц. Наша спешащая эпоха категорически не согласна с этим утверждением. Пусть одна вынашивает голову, другая — левую ногу, третья — правую и т. д. Потом склеим, и — гуляй, Вася.

Медленно вызревают действительно новые идеи, в том числе в науке и в технике. Наше программное обеспечение уже серьезно отстает от “железа”. Несмотря на все попытки поставить разработку программ на технологический конвейер, люди пишут медленно и плохо, а машины писать не умеют.

Смысл или информационный узел нельзя измерить в битах линейного последовательного сигнала. Смысл неодномерен. Смысл не стоит в какой-то предопределенной цепочке символов, но он перемыкает разные цепочки и тем самым порождает множество новых, небывших путей и связей. Смысл живет другими — нелинейными — ритмами.

Пытаясь выстроить наше существование с опорой на принципы линейного сообщения, требуя ежедневного, ежеминутного обновления информационной картины, мы развязываем, разрываем, растаскиваем смысловые узлы. Нам они уже мешают. И уходит на задний план настоящая поэзия, настоящая литература, то есть такая, которая не вкладывается в одномерное пространство однозначной коммуникации. И уходит фундаментальная наука, которая также занимается поисками и исследованиями пересекающихся, перекрученных, как ДНК, цепочек идей, и они уже мешают линейной новизне.

Остается масскульт, новостные ленты, новые компьютеры, новые средства связи. Они становятся все свободнее, все меньше остается заповедных мест, куда они еще не проникли. Они становятся все сильнее, все незаменимее. Приходится предположить, что они начнут думать за нас, то есть порождать новые смыслы. Но здесь есть очень серьезные сомнения, и, во всяком случае, пока ничего подобного даже близко не видно.

Нет, я не призываю громить ближайший “Макдоналдс” или бойкотировать продукцию “Microsoft”. Я понимаю неизбежность ускоряющегося процесса производства информации. Это связано, в частности, с тем, что для осмысления мира нам нужен эмпирический материал, который сегодня нам способны доставить только компьютерные модели и результаты подробнейших массовых измерений, сохраняемые в настолько больших информационных массивах, что человек без компьютера работать с ними не в состоянии. Я понимаю, что мир уже распался на биты, и, чтобы как-то удержать всю эту груду в относительном порядке, нам необходимы все более мощные машины. Но главной потерей нашего времени становится смысл. Колеса информации нельзя остановить, но их необходимо хотя бы отчасти перенаправить в ту сторону, от которой мы сейчас стремительно удаляемся.

Роджер Пенроуз, нобелевский лауреат по физике, один из крупнейших ученых нашего времени, сказал: “Сознание представляется мне таким важным явлением, что я не могу поверить в его „случайное” возникновение в результате сколь угодно сложных вычислений”. Но компьютер может только вычислять. И эти слова Пенроуза звучат как гораздо более серьезное предостережение, чем выступления новых луддитов. Компьютер может не все, и, передоверив ему собственное существование, мы можем себя потерять.