* *
*
...и поди догадайся, пойми попробуй,
отчего то шарфик на мне скрестит,
то свои ладони; и впрямь, с чего бы
порешила мучить меня до гроба —
и стишки, и душу мою скрести;
то щадит, то милует... — не за то ли,
что — Ея Величества поставщик муры —
я водился с небом, якшался с полем —
подалась в укротительницы запоев,
нанялась в усмирительницы хандры;
разберись попробуй, где сушь, где море,
что картавит ворон, что — соловей
и кому — на радость или на горе —
я пишу об этом, будучи в ссоре...
мне казалось — с миром, а вышло — с ней...
* *
*
Только подумаю, что со мной сталось, —
разом полынь на губах:
все, чем я мыслил себя, пораспалось
в урночках или в гробах.
Комья на крышках, звезды на крышах —
вот вам и весь матерьял
жизни, что трогал, правды, что слышал,
радости, что растерял...
Попытка утешения
В розовой тьме немоты Моисея,
у Аароновых уст
старый мичуринец юной Расеи
ладит ракитовый куст;
в алое горло Давидовой дудки,
полной Ионовых слез,
черные ангелы лагерной будки
тычут сережки берез...
Родина, родичи, посох и плаха —
по истечении бед
явится вам из Адамова праха
Авелев голос и свет.
* *
*
Одни уводили меня в моря,
другие вели в молву,
а ты — река, по которой я
полжизни своей плыву,
и берег невидим, но коль ему
приспичит мелькнуть на миг,
я наше теченье с себя сниму,
как осенью — дождевик,
собью ракушки с колен, с груди —
лодки и якорьки.
Так ты с колечек сняла бигуди,
колечко сняла с руки...
* *
*
Оглядишься: тоска да забота...
Отмахнешься, и вспыхнет, свежа,
разноцветная спелость полета
пережившего юность стрижа;
вспомнишь Блока — столкнешься со сплином,
кликнешь Баха — и чуть не собьет
представлявшийся днесь муравьиным
соловьиный горячечный пот.
Выбьешь двери, отбросишь калитку,
и ударит из карих рябин
зримый реквием — нитка на нитку,
зрячий реквием — пытка на пытку —
переделкинских паутин...
* *
*
Здравствуй, моя дорога
в крылышках и лесах:
листья в гостях у Бога,
птицы — в Его часах,
шепот и кукованье
облака и травы,
складное волхвованье
месяца и молвы.
Там, где темно, — сиянье;
там, где светло, — волхвы...
* *
*
Могли бы и не жить.
Ты представляешь:
я — выкидыш послевоенной ночи,
ты — недоносок брежневского сплина,
я к облаку лечу,
подтолкнут воплем
“Да здравствует Иосиф Виссарьоныч!”,
ты к облаку спешишь, подтолкнут всхлипом
лица социализма развитого,
и вот сидит на краешке союза
из социалистических республик
Евгений (но уже не Боратынский,
а тот уже, который Евтушенко) —
сидит и шумным перышком сверкает,
и складывает строки “Недоноска”,
тебя расслышав
и меня приметив...
* *
*
...ну и что с того, что башка твоя в моих поцелуях,
да и плечи — тоже, и те же руки, и та же попа,
ну и что с того, что спрашиваешь, почему я
о себе подумал при том, что тебя прохлопал,
ну и что с того, что ты семя мое, а плачешь,
и моя надежда, а маешься без надежды
на мою поддержку, и ломку никак не спрячешь,
и она, как ветр, сотрясает твои одежды,
ну и что с того, что ты вышел из дома, горю
подставляя щеки, на слово мое притопнув.
Если встретишь Йорика, вспомни: отец твой — Йорик,
прикоснешься к тополю, думай: отец твой — тополь...
Ну и что с того, что знобит нас, шатает, клонит,
что — летучий прах — мы то солнце, то счастье застим,
и при том, что не ждут нас, а, дверь приоткрывши, гонят,
мы с тобою пороги кровавим: здрасьте!
Вот с тобой мы какие: опять огорчаем маму
да, на радость соседям, таскаем себя, как гири,
от болотца — к морю, да от часовенки — к храму,
да от горя к горю, от горя к горю, от горя к горю.
День
Все, сложенное за ночь, на столе
лучится инеем; в смирительных рубахах
Марс и Венера; дева — на земле,
солдатик — на посту;
ночные страхи
опять на кладбище: жестяная звезда
и холм всклокоченный — не далее ограды;
и верится, что мертвым никуда
не хочется и никуда не надо —
ни птица их не выкликнет, ни лист,
ни город не аукнет, ни поселок.
Лишь где-то, всем невидим, тракторист —
с заботой о грядущих новоселах,
перемоловши корочку дерна,
из глины выковыривает глыбы
и смачно матерится;
тишина
в могилку убегает, и Господь,
чтоб ей не испугаться, серебристо
высвечивает впившуюся в плоть
распавшуюся
горечь тракториста...
* *
*
Вечерние огни,
скукоженные стужей, —
действительность, что ни
просторнее, ни уже
того, что мог бы взгляд
перевести в понятье
увеличенья трат
на перемены в платье
к зиме... Уж не вчера ль
мы превратили дали
и в шапочку, и в шарф,
и в треушок для Дарьи,
и в лыжи для Петра,
и в наши растабары
про то, чтобы пора
сапожки для Варвары...
Заплачь, мой друг, ударь
возжегшего жестоко
под окнами фонарь,
сворованный у Блока,
за страх, а не стихи,
за чад, а не горенье,
за перебег строки,
а не сердцебиенье!
Хоть жизнь перепиши,
хоть строчку переделай —
действительность души
не дале чем в пределах
отпущенного ей
сумеет развернуться,
и дудочке моей
вернее задохнуться...
Утро
От песенки отталкиваясь, от
ее припева —
над городом очнувшимся плывет
ночная дева:
плечо крылатится,
и мелодрамой
из тьмы халатика
то мрак, то мрамор...
Снам не обученный, в сатиновых трусах,
в штанах на вате
в девицей прибранных крахмальных небесах
спешит солдатик.
Как хорошо им: встретятся, найдут
друг дружки руки
и медленно в друг дружку потекут,
как реки — в реки
и горы — в горы...
Жаль, что из-за нас,
зачем-то к ним летящим торопливо,
ночная дева вскрикнет “не сейчас!”
и мятым облаком прикроется стыдливо...