Человек между Царством и Империей. Сборник материалов международной конференции. Под редакцией М. С. Киселевой. М., Институт человека РАН, 2003, 528 стр.
Чем междисциплинарный сборник научных статей может быть интересен читателю-неспециалисту? Не только фактами, наблюдениями, выводами в рамках каждой специальной статьи. Но и никак не в меньшей мере ассоциациями и аналогиями, обобщающими наблюдениями, вписывающими эти статьи в широкий культурный и историософский контекст. Разумеется, первый — узкоспециальный, насыщенный конкретикой — слой при таком вписывании необходим: когда его нет, в изобилии возникают “новые хронологии” и прочие популярные достижения и чудеса.
“Эпоха конца Царства и начала Империи дает основания для социокультурной компаративистики. Сегодня ученые и политологи активно обсуждают проблемы империй и их социокультурной роли; имперского сознания; имперских достижений и потерь. Взгляд в историю из сегодняшнего дня специалистами разных гуманитарных дисциплин, соединенных в одном проекте, дает новый импульс к пониманию современных российских проблем. Реформы Петра — это встреча России лицом к лицу с Европой, желание занять в ней свое место — проблема актуальная для наших дней при всей разности культурно-исторических контекстов”. Так пишет в предисловии к сборнику его ответственный редактор и один из авторов Марина Киселева. Иначе говоря, сборник оказывается участником обостряющихся ныне споров о выборе Россией ее исторического пути.
Заявку на такое участие мы видим уже в заглавии сборника и в предисловии к нему. Ясно, чту авторы называют “путем Империи”: идти этим путем — значит ставить себе и решать вселенские по духу и общеевропейские по политическим целям задачи. А “путь Царства”, стало быть, — это уход в себя: в замкнутость и самодостаточность, в автаркию? В какой мере эта терминология исторически корректна? И отвечает ли такое толкование понятия Царства естественному и принятому словоупотреблению?
Для некоторых участников сегодняшних дискуссий такое употребление слов “Империя” и “Царство” самоочевидно и полностью оправдано. Но подчас терминология, принятая в одном круге авторов, за пределами этого круга мало- или превратно употребима. Само собой разумеется, что это нередко лишает горячие споры сколько-нибудь содержательного смысла.
Заметим, впрочем, что с понятием Империи дело обстоит достаточно просто: вынося за скобки бранящуюся этим словом бульварную публицистику, мы придем к более или менее однородному его употреблению. Не помню, кто первый сформулировал основную идею империй: единение ради общего блага. В империях, в отличие от национальных государств, включаемые народы и культуры не ассимилировались и не уничтожались, они имели возможности существования и развития. Речь шла, разумеется, не о равенстве; но покоренные народы боролись порой не за отделение, не за свободу: целью бывало получение имперских прав, как у восстававших самнитов — предоставление Самнию латинского гражданства. В каком неимперском государственном образовании возможна подобная борьба?1
Но не будем увлекаться, ограничим наши рассмотрения христианской Российской Империей. Определение ее — лучшее, возможно, из существующих — дал Владимир Соловьев: “Настоящая империя есть возвышение над культурно-политической односторонностью Востока и Запада, настоящая империя не может быть ни исключительно восточною, ни исключительно западною державою. Рим стал империею, когда силы латино-кельтского запада уравновесились в нем всеми богатствами греко-восточной культуры. Россия стала подлинной империею, ее двуглавый орел стал правдивым символом, когда с обратным ходом истории полуазиатское царство Московское, не отрекаясь от основных своих восточных обязанностей и преданий, отреклось от их исключительности, могучей рукой Петра распахнуло широкое окно в мир западноевропейской образованности и, утверждаясь в христианской истине, признало — по крайней мере в принципе — свое братство со всеми народами”.
Раскроем теперь Георгия Федотова. Что такое Империя? “Это прежде всего лад и строй, окрыленная тяжесть, одухотворенная мощь… Все волшебство <…> северной петербургской красоты заключается в примирении двух противоположных начал: тяжести и строя… Эта эстетическая стройность Империи получает — по крайней мере стремится получить — и свое нравственное выражение…”
Конечно, и Федотова, и Соловьева нетрудно упрекнуть в неконкретности, в “красивостях”. “Лад”, “строй”, “крылатая свобода” — что все это, в самом деле, значит? Или же вот: “признало свое братство”. Когда это было? Как и где?
Но ничего не поделаешь: Империю — ее надо не меньше чувствовать, чем понимать. Зато почувствовав, представив перед собой цельный образ Империи, мы легко разглядим и в деталях типические ее черты. Империя всегда открыта миру, она легко принимает в себя чужое — и в то же время сама она экспансивна, всегда стремится вдаль и вширь. Империя может быть строга, даже жестока. Но она всегда великодушна, предана своим друзьям, способна к бескорыстию.
Либерализм связан с Империей часто2, демократия — почти никогда. И еще: в Империи всегда существуют и укрепляются с ходом времени личное достоинство, личная свобода. Это какой-то глубокий внутренний закон: в Империи бывают периоды произвола, “зажима”; но проходят немногие десятки лет, и оказывается — свобода без усилий восстановилась, взяла свое.
Сложнее, нежели с понятием Империи, обстоит дело с понятием Царства: ему в сегодняшнем словоупотреблении соответствует несколько различных, достаточно далеких друг от друга религиозно-исторических категорий. Часто этот термин теологизируется, сакрализуется: Царство, монархия — единственный богоустановленный строй, прочие государственные устройства небогоугодны, они могут быть в лучшем случае лишь терпимы. Однако усмотреть в Библии непосредственную связь Царства земного с Небом нелегко, сказано в Книге несколько иное: “И созвал Самуил народ к Господу в Массифу. И сказал сынам Израилевым: так говорит Господь, Бог Израилев: Я вывел Израиля из Египта, и избавил вас от руки Египтян и от руки всех царств, угнетавших вас. А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: царя поставь над нами” (1 Царств, 10: 17 — 19). Господь и поставил над Израилем земную власть — Царя, снизойдя этим к слабости Своего народа. Жаждущим же вкусить непосредственного божественного мироустройства следует, таким образом, стремиться не к монархии, а к непосредственному пророческому правлению многострадальной страной. Что вполне логично, но уровню нашей праведности соответствовало бы вряд ли. Безусловно, попахивающие хилиазмом грезы — серьезный показатель общественных настроений; но все-таки в фундаментальных теоретических спорах Царство как сакральное понятие вряд ли следует брать в расчет.
Есть, однако, и иное понятие Православного Царства, оно выводится не из наивно-религиозных, а из конкретно-исторических представлений. Речь идет о теории “Москвы — Третьего Рима”: кажется, вот же прямая заявка на вселенско-имперское наследство! И притом задолго до трансформации Московского Царства в Имперскую Россию. “Третьеримская” идеология Москвы ставит, как представляется, под серьезный вопрос обсуждаемую в сборнике историософскую схему. Действительно, теория Третьего Рима, Четвертому же не быти, появилась в Москве в период ее неуклонного возвышения. Адресованная власти и, казалось бы, принятая ею, эта теория представляется символом возвышения, его духовной базой. Добавьте к этому соблазнительные параллели, эффектную “мистику цифр” (“Третий Рим — Третий Интернационал”) — мистике этой отдали дань не только среднеграмотные памфлетисты, но и Арнольд Тойнби… Как быть?
Мессианские чаяния бывают почти у любого народа. У немцев, поляков, румын (вот уж подлинные римляне!). У сербов, болгар, к их “Третьему Риму” мы ниже еще вернемся. Но что уж Третий Рим — маленькая Англия породила активные, истовые общины “новых израильтян” — и они образовали новую великую мессианскую страну. Образцом среднеевропейской трезвости и здравости слывут чехи — а и они в XV веке побывали “новым Израилем”, основательно разрушив в честь этого высокого призвания собственную родину.
Таким образом, мессианство, на христианской почве закономерно принимающее облик “нового Израиля” или “нового Рима”, — черта многих народов. И для того, чтобы объяснять историю какого-либо народа именно этой чертой, мало, по-видимому, лишь констатировать наличие мессианских настроений. Надо показать, что они были существенны, что какой-то отрезок жизни народа определен именно этой его чертой. Посмотрим же с этой точки зрения на историю России.
“Идею Москвы — „Третьего Рима” московское государство никогда официально не признавало своей. Более того, когда Иван IV короновался как царь, то он просил на это благословения живших под турками восточных патриархов и воздержался от именования себя „императором ромеев”, а стал только „царем всея Руси”. Большой контраст с империями болгар и сербов!” — констатирует один из крупнейших специалистов по русской и византийской церковной истории прот. Иоанн Мейендорф.
Мало этого. Те действия Москвы, которые нередко рассматриваются публицистами как признак ее третьеримских претензий, свидетельствуют в действительности об отсутствии таковых. Верно, что под давлением Бориса Годунова константинопольский патриарх основал Московский патриархат. Москва стремилась к возвышению, это несомненно. Но новый патриархат не только не претендовал на вселенское первенство — он занял пятое место среди православных патриархатов. И это при несметном богатстве, власти и престиже, которыми к тому времени уже обладала Москва. У болгар, для примера, цари короновались “императорами всех болгар и греков”. Москва же никогда, даже после Флорентийской унии, на наследие византийских императоров не претендовала.
“Обдуманное идеологическое самоограничение русских, — продолжает прот. Иоанн Мейендорф, — можно объяснить самыми разными соображениями. Во всяком случае, оно не помешало впечатляющему росту Российской империи как национального государства. Но именно потому, что Московское царство носило характер национальный, некоторые глубоко укоренившиеся представления не давали его правителям забыть, что „римская” (или византийская) политическая идеология исключает право какой бы то ни было нации как нации на монополию главенства в универсальном православном содружестве. Поскольку Московское государство всегда мыслило себя национальным, оно не могло претендовать на translatio imperii. Примером этой внутренней диалектики может служить изгнанническое Никейское государство XIII века: не возрождение эллинизма сделало его центром христианской ойкумены, а упорный акцент на своей „римскости” и надежда восстановить свою власть в единственном настоящем „новом Риме” — Константинополе”.
Translatio imperii (здесь: наследование империи) — либо построение национального царства. Допетровская Русь шла по второму из этих двух принципиально различных путей. И потому порождению рафинированного интеллигентского сознания, “Третьему Риму”, суждено было остаться изысканной эсхатологической доктриной. Учением о возложенном на Россию Богом тяжком духовном кресте. В “горизонтальном” же плане тема византийского наследства, возвращения Царьграда возникла всерьез лишь при Екатерине Великой. Через полвека после петровских преобразований это была уже имперская политика, не мечты.
Так мы снова приходим к единственно корректной — принятой в рассматриваемом нами сборнике — дихотомии “Империя — Царство”.
Прежде чем перейти к сборнику непосредственно, отметим, что рассуждения на эти темы осложнены многими обстоятельствами. Решение вселенских, мировых задач не дается просто: силы Империи и ее народов оказываются порой надорваны, надломлены. И тогда иные идеалы встают в повестку дня: изоляция и замкнутость, самодовление, внеисторическое “тихое житие”. Под конец своего существования Империя свернула с избранного Петром пути, целью последних Государей стало “подмороженное” автаркическое Царство. Но именно правление Александра III и его несчастного сына всячески прославляется, поднимается на щит постсоветским “консерватизмом”. При этом перед нами опять оказывается опасная иллюзия. Потому что за внешней привлекательностью победоносцевских идеалов забывается основное: забывается то, к чему привели они Россию — и не могли не привести. Потому что происходит полная подмена понятий: неимперский по сути своей период новой российской истории выдается за ее имперскую полноту. В последние царствования неопатриоты пытаются “запрятать”, уместить — психологически и эмоционально — всю нашу имперскую историю. “Вот она — Империя! — повторяют они. — Разве мы не любим ее?” Но за безудержным прославлением “самых русских” наших царей едва скрыта глухая неприязнь к тем, иным, “нерусским” — к приконченной бомбой Гриневицкого великой петербургской России.
И на всем этом непростом фоне отрадно одно — интенсифицирующееся научное изучение имперской идеи, имперского пути. Одним из плодов этого изучения и стал индуцировавший наши размышления сборник. Главная его ценность — фактическая: он оснащает исторической конкретикой некоторые концепции, лишая тем самым реального веса противоположные, тоже формально логичные, мнения и взгляды.
Скажем, был ли необходим России петровский рывок, или реформы лучше было проводить постепенно? Почти все сделанное Петром было уже начато его предшественниками. И петровских результатов вроде бы можно было достичь плавно, без ломки московской жизни, без чудовищных потерь… Что ж, абстрактно говоря, плавный путь, конечно же, предпочтительнее “поднятия на дыбы”. Правда, даже столь убежденный противник петровских реформ, как М. Щербатов, считал, что без них экономика достигла бы петровского уровня лишь к концу XIX века, — напоминает один из авторов сборника. Выходит, наполеоновские войны Россия встретила бы с допетровским военным и экономическим потенциалом, со всеми вытекающими из этого последствиями… Но главная тема сборника, в соответствии с названием его, — не экономика, а сам человек: его менталитет, вера, культура. Каков образ человека предпетровской Руси?
“Алексей Михайлович был для своего времени человеком образованным. И при нем в России уже начали появляться иностранцы, иностранные учебники в некоторых областях, иностранные одежды. Но <…> среди его забав и увлечений значилась и любовь к сказителям и сказкам. Сказкой тогда называли не только вымысел, но и обычное повествование. Особенно нравилось Царю слушать сказки людей, посетивших дальние страны. „Все смолкало в терему… В тишине ровно звучал голос сказителя или чтеца. Рассказывал он, как иные нехристи огню поклоняются, как строят капища для золотых идолов, как поганые турки сторожат град Господень. Рассказывал про птицу страфокомила, про страшного единорога и левиафана. Царь слушал чудные рассказы и тихо шептал: ’Дивны дела Твои, Господи!’” Представить на его месте Петра невозможно. Они были людьми разных эпох” (В. Келле, “Историческая антропология и ее подход к эпохе становления Российской Империи”).
Оценочно нагруженное противопоставление “просвещенный Запад — невежественная Русь” тенденциозно и неверно. Но Московская Русь, при всех ее контактах с Европой, жила в ином историческом времени. “Без Петра Россию <…> ждала бы участь Африки”, — заключает один из исследователей. Вернее было бы, пожалуй, сравнение с Южной Америкой: столкновение времен стерло там изысканную, богатую культуру с лица земли.
Попытка сверить российское время с общеевропейским столкнулась с многочисленными трудностями. В том числе и довольно неожиданными. “В изданном Петром Генеральном Регламенте оговариваются часы государственной службы, но едва ли не в течение всего XVIII века чиновники успешно этот закон саботируют <…> „Из разных городов пишут, что воеводы в канцеляриях находились, а в котором часу приходили и выходили, — о том, за неимением в тех городах часов, писать не с чего””. Ничего не скажешь, символический эпизод.
Мы не ставим своей целью полно описать содержащий 38 статей пятисотстраничный сборник. Остановимся на религиозной проблематике, важнейшей и в то же время, как нам представляется, наименее известной читателю. Мнение о религиозной политике Империи давно заштамповано: подчинение Церкви государству, преследование старообрядцев… Исчерпывают ли, однако, эти клише проблему? И в какой мере и степени они верны?
Начатые Алексеем Михайловичем преследования староверов резко усилились после его смерти. Психологической кульминации противостояние достигло при Петре: не только деятельность, но и сама внешность Царя-Преобразователя прямо-таки предназначили его на роль Антихриста. “В Ульяновском государственном художественном музее выставлена редкая икона начала XVIII века, посвященная усекновению главы Иоанна Предтечи. Помимо самой отсеченной главы Крестителя <…> на иконе изображен палач, отрубающий голову пророку. Эта явно шаржированная фигура облачена в европейский красный кафтан с золотыми пуговицами и наделена портретным сходством с самим Петром I” (И. Кондаков, “„Русский человек” в переходную эпоху: самосознание смуты”).
Преследования и ограничения старообрядчества продолжались в тех или иных формах до Манифеста 1905 года. Все это создает устойчивую картину постоянного жестокого гонения на инакомыслящих. Вполне ли эта картина верна?
Расправы над старообрядцами достигли пика в регентство Софьи (с легкой руки литераторов ассоциирующейся у нас с “теремом” и бородачами стрельцами): 12 статей указа 1685 года перечисляют действия староверов, за которые их предписано сжигать в срубах. Но положение старообрядцев резко меняется после воцарения Петра. “Если теперь в отдельных случаях гражданская власть действительно борется со староверами, то только в тех, когда религиозный конфликт приобретает политическую окраску (как это было, например, в Тарском бунте 1722 г.)” (И. Юркин, “Государство и старообрядцы в первой трети XVIII века: действительно ли Империя боролась с расколом?”).
Политические протесты в петровской России подавлялись с той же жестокостью, что и по всей Европе тех времен. Но в Европе политическая нетерпимость сплошь и рядом соседствовала с религиозной. В России было не так. Яркий пример имперской конфессиональной политики дает судьба Выговского старообрядческого общежительства. Не признавая мир истинно православным, выговцы до 1739 года даже не молились за правящего Императора. Но они оставались лояльными в политическом отношении и полезными Империи подданными: опытные рудознатцы, грамотные люди. Результат: уже в 1704 году общежительство получило возможность вести богослужение по старопечатным книгам. “Указом от 7 сентября 1705 года Выговское общежительство признавалось самостоятельной хозяйственной единицей, имеющей выборного старосту, была обещана защита от всякого „утеснения” <…> Как ни чужда была для старообрядцев Империя, закрепившая результаты Никоновской и Петровской реформ, однако именно она дала ревнителям древнего благочестия возможность не только относительно спокойного существования, но и укрепления своих общин” (Е. Юхименко, “Старая вера в новых условиях”).
Петровская политика быстро дала плоды. Пустынножители разыскивали руды для демидовских заводов в Сибири. В 1723 году выговцами было открыто богатейшее Колывано-Воскресенское месторождение меди. В 1746-м старовер Мануил Петров составил и передал в Коллегию экономии карту речного пути из Белого моря в Санкт-Петербург.
“Единение ради общего блага”. Не правда ли, все это несколько отличается от литературной картинки несчастных обитателей скитов, кидающихся в огонь, дабы не попасть в руки свирепой карательной воинской команды? (Впрочем, правительственная политика на протяжении послепетровских веков будет меняться; так, давление на старообрядцев заметно возрастет… в последние десятилетия XIX века. То есть при попытке вернуть Россию в состояние одноконфессионального национального Царства.)
“Отношение светской власти к расколу политика и экономика ориентировали различно, — пишет в цитированной выше статье И. Юркин. — Политика склоняла с ним бороться <…> Экономика советовала раскол не просто терпеть, но, может быть, отчасти и культивировать (хотя бы неборьбой) в его социально приемлемых, минимально дистанцированных от общества и государства формах”. Свою точку зрения Юркин основывает на многочисленных цифрах и фактах: “Нетрудно привести примеры действий правительства, сомнительных и неэффективных в плане борьбы с расколом. По городам годами разгуливали „неуказно” одетые бородачи, лица, заподозренные в причастности к старообрядчеству. Установленные и находившиеся под следствием „расколоучители” и старообрядческие монахи уходили из-под ареста, беглые крестьяне и горожане, принудительно возвращаемые на места проживания, не скрываясь, пропагандировали по дороге противные господствующей Церкви взгляды <…> Городовые магистраты, несмотря на ограниченность данных им законом прав староверов, весьма успешно их защищали или по крайней мере покрывали <…> Непрерывное расширение границ государства, формирование Империи придает этим событиям и фактам особый оттенок. В этом плане обратим <…> внимание на массовые миграции старообрядцев — их побеги. Беглые тянулись не только к западным границам. Они составляли один из главных отрядов русского населения, колонизировавших входившие в состав Империи обширные окраины <…> Итак, начиная с Петра Великого и долгое время после него <…> государство с расколом боролось достаточно вяло. Временами кажется, что ровно настолько, чтобы не слишком ему повредить. Его существование, похоже, стало осознаваться как приносящее известную материальную выгоду”. Таковы выводы этой статьи.
Несколько необычный материал дают статьи о борьбе Петербурга с суевериями, “к спасению непотребными”, ворожбой, “несвидетельствованными чудесами”. Само слово “суеверие” возникло в русском языке в первый год имперского века — в 1701 году. И весь этот век правительство вело упорную борьбу за “христианскую веру разумную”. Суеверия, подчеркивал Духовный Регламент, распространяются “во всяких чинах”. Включая и чин духовный: союзников в этой борьбе у правительства не было.
“Представители духовенства в первой трети XVIII века составляют от четверти до трети обвиняемых в „волшебных” практиках. Известен даже случай, когда поп Петр Осипов, по его собственному признанию, в Санкт-Петербурге в 1730 г. „после Рождества Христова, когда намерен был он со крестом славити”, читал магический заговор, надеясь, что „те люди, к которым он идет, будут к нему милостивы”. Правда, волшебства не происходило, и попа то прогоняли „в шею и с собаками”, то били „дубьем””, — пишет Е. Смилянская в статье “Православный пастырь и его „суеверная” паства”.
“Особенную нетерпимость власть демонстрировала во всех случаях, когда представители духовенства подозревались в измышлении „чудес ложных, видений, явлений, снов”. Так, например, новгородский дьячок Василий Ефимов за то, что огласил чудо, „будто бы бывшее” в Троицкой церкви, в 1721 г. даже был казнен. Но и в этих случаях пастыри и прихожане в обращении со святыней или к святыне часто выказывали единство, противодействуя стремлению власти внести „регулярность” в местную культовую практику через разного рода „освидетельствования””.
Неудивительно, что попытки правительства победить колдовство, “таковые безделия навсегда запретить” долго давали обескураживающие результаты. “Данные „волшебных дел” демонстрируют, что „бытовое” обращение к магическим практикам было настолько распространено и составляло такую естественную часть повседневности, что зачастую могло не восприниматься как то „волшебство”, о котором говорится в указах <…> Когда крестьянина Иуду Федорова задержали на дороге сотрудники „питейной конторы” по подозрению в спекуляции вином, задержанный, оправдываясь, утверждал, что „оное вино корчемное, в которое де сыпана вороженная по прозбе ево соль для лечения им больных ево ног”. Как видим, признание в волшебстве является здесь своего рода защитной стратегией, с помощью которой человек пытается обезопасить себя”. Воистину ситуация, непредставимая в Западной Европе!
И все же перелом произошел. В 1720 году начали издаваться “краткие и простым человеком уразумительные и ясные книги” с толкованием церковных догматов, в 1775 — 1778-м появились многочисленные издания образцовых проповедей… В итоге тип священника XIX века уже имел мало общего с описанным в протоколах “волшебных дел”.
Сборник не ограничивается изучением России XVII — XVIII веков. “Имперская идея и Шотландское Просвещение” — озаглавлена статья М. Микешина.
“В конце XVII — начале XVIII века еще одна страна в Европе совершила переход из состояния „царства” (точнее, „королевства”) в состояние „империи”. Я говорю о Шотландии, которая в 1707 г. добровольно присоединилась к Англии и образовала вместе с ней Британскую империю <…> Союз бедной, социально и экономически отсталой Шотландии с процветающей Англией вовсе не был <…> союзом неравным. Более того, Шотландия имела <…> даже определенные преимущества над сытой и чересчур коммерческой соседкой. Так, Адам Смит считал, что его родина имеет преимущества в области культуры и образования <…> По Смиту, Шотландия может снабжать партнера общими идеями и гуманитарной культурой. Без них Англия не сможет продолжить свое развитие <…> Без сомнения, говорил Смит, такая специализация в энциклопедической и книжной культуре не будет очень доходной в материальном смысле, но придаст шотландцам в Империи некий особый статус <…> Специализированная, механистическая и неметафизическая культура Англии объединилась в Империи с гуманитарной, интеллектуально прогрессивной, философствующей и метафизической даже на обыденном уровне культурой Шотландии”.
Что ж, идеи подобного взаимодополнения понятны и естественны, они высказываются сегодня нередко (см., например, статью Кирилла Якимца “Окно в Америку” в № 6 “Нового мира” за 2003 год). Вот только аристократическая Англия XVIII века и ее сегодняшний аналог — Соединенные Штаты Америки — все-таки не одно и то же. Способна ли “Новая Англия” понять, что без “Шотландии” она попросту не сможет продолжить свое развитие? Ответы на такие вопросы неочевидны, и диктоваться они должны не оптимизмом, а трезвым изучением реальностей окружающего нас мира. Реальность же наших сегодняшних взаимоотношений с далеким партнером совсем не та, что у двух маленьких, веками живших бок о бок островных народов три века назад. В писаниях и выступлениях американцев нередки дружелюбие и симпатия к нам. Но при самом горячем желании трудно усмотреть в них какое-либо понимание возможной общей судьбы…
Трудно рекомендовать широкому читателю сборник, вышедший тиражом всего 500 экземпляров. Но не хотелось бы, чтобы он прошел незамеченным: собранные в нем статьи важнее для прояснения существа актуальных проблем, чем расхожая публицистика. Ценный материал копится, как фактический, так и концептуальный. Представляется, что скоро будет набрана критическая масса — и общественное обсуждение имперских путей и проблем выйдет на качественно новый уровень.
Валерий Сендеров.