* *
*
Там, где колкий снег и коварный лед,
Мировой ковчег, неземной полет,
Запредельный свет, стоаршинный мост,
Полоумный бред, ледяной нарост,
Там, где тонкий лед и зернистый снег,
Человек идет уж который век.
И не вынет нож, и не вскроет вен.
Ледяная дрожь, стопудовый плен.
Там, где тонкий лед, запредельный свет,
Ты иди вперед — ведь исхода нет.
Ты один, один — посреди снегов.
Ты иди, иди — не страшись врагов.
Ветер гнет в дугу дерева вокруг,
И стоит в снегу шестикрылый друг.
А у белых крыл роковой размах.
Может, ты забыл о чужих мирах,
Где свечу задуть, как зерно смолоть,
Где видна чуть-чуть неземная плоть?
* *
*
Белый-белый, мучительный свет
Льется с неба, а в небе высоком
Ни пылинки, ни облачка нет —
Только свет над путем одиноким.
Неужели вся родина здесь —
В этом яблоке, тронутом гнилью,
Где диктует осенняя спесь —
Лебединую песнь изобилью?
А в овраге лепечет родник,
Где такие познаешь глубины,
И свербит онемевший язык
Терпкий вкус черноплодной рябины.
Памяти Андрея Платонова
То не призрак гуляет над родиной,
Мировым коммунизмом страша, —
То крыжовником, черной смородиной
Прорастает тихоня душа.
Прорастает шершавой крапивою,
Серебристой полынью-травой,
Наземь падает спелою сливою
В безучастной тоске мировой.
Как же нам это дело распутывать,
На какую катушку мотать,
Легким коконом тело укутывать
И над пепельным небом летать?
Черноокою ночью морозною,
Где печурка сжирает дрова,
С первозданной душой паровозною
Породнились сухие слова.
Над твоей инженерской смекалкою
Тяготеет вселенский провал,
Что тебя и манил, и отталкивал,
И к бесхозной груди прижимал.
Где белела фуражечка царская,
Где мерещился щучий улов,
Прорастает трава пролетарская
Сквозь железо царевых орлов.
Чтоб душа — заводская, фабричная —
Поднялась над земной суетой,
Воспарила б она, горемычная,
Над холодной, седой пустотой.
Воспарила б она над соборами,
Что смиренно стоят без креста.
Над лесами, полями, просторами,
Где свистит голытьба-нищета.
Над костлявой колхозной буренкою,
Что давно не дает молока,
Над советской резной шестеренкою,
Что железом вцепилась в бока.
Над гробницей на площади каменной,
Над державной Москвою-рекой,
Над идеей — высокой и пламенной,
Над бескрайней российской тоской…
* *
*
Ничего-то толком не осталось —
Только ветер, дующий в висок.
Что такое память? Это жалость
К прошлому, ушедшему в песок.
Что такое память? Это сети
С рыбками, застрявшими внутри.
Обветшалый сон тысячелетий,
Тление обветренной зари.
Но пока хрусталик не мутнеет,
Смотришь вдаль, мгновеньем дорожа.
Сухорукий тополь пламенеет,
На ветру простуженном дрожа.
Дорожить, наверное, и нечем —
Разве только дождиком сырым,
Что прошел, почти и незамечен,
По знакомым улицам кривым.
Да заштатной тучкой-невеличкой,
Что едва видна из-за плеча,
Да сырой и сломанною спичкой
Фабрики “Заветы Ильича”.
* *
*
В лес тенистый дорога уводит,
Вдоль дороги орешник растет.
И никто меня в лес не проводит,
И никто-то меня не спасет.
Нет печальнее детской утехи
Рты плотвичек дырявить крючком,
Обдирая лесные орехи,
Выбираться из рощи бочком.
Так, чтоб веточки тихо хрустели
Под ногой, удивленно смотря,
Как ползет по чешуйчатой ели
Золотистый поток янтаря.
О шиповник ободраны руки.
Чуть доносится крик петуха.
И о вечной, бездонной разлуке
На опушке вздыхает ольха.
В этот лес я уйду без оглядки
Под ореховый кров тишины,
И меня перекрестит украдкой
Скособоченный куст бузины.
* *
*
Не страшно ни на грош, что канешь в пустоту,
В расколотую тьму, бездонную, немую,
Что плавно перейдешь за узкую черту,
В непостижимый мир, в пучину мировую.
Прозрачная роса по ветке проползет
И канет навсегда в суглинок горемычный.
Быть может, и тебе когда-то повезет —
Ровесник мой, скворец, певец русскоязычный.
В молочных облаках, в нетронутой тиши
Пируй на высоте и пей из лунной чаши.
Сгоревшего угля в себе не вороши —
Обломки не круши — там все уже не наше.
Пускай осенний лист кружится и шуршит
Над горестной землей, над братскою могилой.
Сквозь трепетный эфир уже к тебе спешит
Воспитанник небес, посланник шестикрылый.
* *
*
Не зарастет народная тропа.
А. С. Пушкин.
Я споткнулся на пятой стопе,
Прочитав о народной тропе, —
Пробежали мурашки по коже.
Много видел я троп и дорог,
Но высокий Небесный Чертог
Был назойливой славы дороже.
Двести лет захудалый народ
Рифмовали со словом “вперед” —
В Лету канули бойкие строчки.
А народ средь глухой нищеты
Стерегут нумизматы — менты
Да свистят в жестяные свисточки.
Мы — как птицы. Поем никому.
Ну а родина тонет в дыму —
От Архангельска и до Кавказа.
Зарифмованный бедный народ
Все на те же приманки клюет —
Корку хлеба да лживую фразу.
Есть награда повыше толпы
И протоптанной ею тропы,
И загробной медовой коврижки,
И завистливой лживой молвы.
…Разве шелест несмятой травы
Чем-то хуже прочитанной книжки?
* *
*
Я в советской ночи, в закупоренной темной бутылке,
Где свербят кирпичи, где мерещится рана в затылке,
Там, где каждый ларек суматошно ругается матом,
Там, где каждый царек величает себя демократом.
Что за скрежет и хруст! Что за боль в обнаженных суставах!
Воздух ясен и пуст, только слышится грохот составов.
И на фоне грозы, накануне всемирного взрыва,
Две заштатных слезы, две росинки блестят сиротливо.
Не пробить этот шквал, эти россыпи, русская штольня,
Мой коленчатый вал, золотая моя мукомольня,
Пряник сахарный мой, Боровицкие чудо-ворота,
Где окутана тьмой молодая кремлевская рота,
Где казенный снежок заметает луженые лужи.
Трудновато, дружок, да мы тертые — выдюжим, сдюжим.