Вид обесточенного монитора
невыносим для меня.
                                   Я — торк!
И тут на лице его монотонном,
северозападном — юговосторг. 

По сети сияющей паутины...
Посещаю...
                                   Шасть — и в машинный мозг,
мышью в занавешенные притины,
отомкнувши клавишами замок.

Я брожу, пытаю мой путь и тычу
(методом ошибок и проб)
в нечто почти насекомо-птичье:
эйч-ти-ти-пи, двуточье, двудробь. 

И заимствует ум
                                   у зауми то, что
было б Крученыху по нутру:
даблъю, даблъю, даблъю.
                                   Дот (точка).
Комбинация букв. Дот — ком?
                                   Нет — ру!

И — в некое не совсем пространство,
где ветер — без воздуха, со слезой,
где чувству душно, уму пристрастно,
а с губ не слижешь ни пыльцу, ни соль. 

Но так ярмарочно-балаганны 
выставляющиеся здесь напоказ
виртуальные фокусники, хулиганы,
стихоплеты и грешный Аз. 

Где хватает за полы товар двуногий
с бубенцами,
                                   цимбалами на пальцах ног:
нагие юноши-единороги
и девы, вывернутые, как цветок.

Это — Индия духа? Африка хлама?
Гербарий чисел, которых нет?
Наступающего Армагеддона реклама
или пародия на тот свет... 

А не это ли, часом, и есть он самый, 
где от счастья смеется трава, —
Рай?
                                    Или: “Откройся, Сезам”, и — 
Ад,
                                    где — гумилевский “Трамвай”?

...Внезапно голос, вне его тела,
запел не о смерти, но о той,
что чайкой в сердце ему влетела
и, тоскуя, мучила красотой. 

Незадолго перед концом и
как бы чуя, что всё — тщета,
эту рыцарскую канцону
на валик с воском он начитал. 

Артикулировал, даже выл и: 
“Мне душу вырвали” — он горевал.
Между Ржевкой и Пороховыми
вырыт ров и накопан вал..

Да что они могут, эти власти, 
против него, стрелявшего львов, —
изгнать? казнить? 
                                    Конечно, несчастье...
Но неодолима его любовь. 


И да возносится ей осанна!
И пускай оперенно летит строка
по другую сторону 
                                    смерти и океана
и, вот оказывается, — через века.

Последнему из нас, увидевшему осень,
достанется совсем не Бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть по сути дела мы. 

А некогда, в одной топорщась купе,
всяк по себе шумел, все трепетали вкупе,
и был напечатлен у каждого из нас
прожилками — узор (один и тот же): знак. 

Знак древа общего, конечно, не простого,
с вершиной — в прорубь вечного простора, 
с ветвями — каждая как говорящий жест,
держащая секиру, лиру, жезл

или гнездо, в котором 5 яичек...
В прыжках и порхах беличьих и птичьих,
извилисто ища в подпочвенной ночи
истоки, родники, колодцы и ключи... 

То древо царственной могло быть сикоморой,
от масел — в ароматах, под которой
навечно задремал, едва прилег,
бедняга и гордец, страдалец Гумилев. 

Иль это темный дуб, где Михаил, сын Юрий,
сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий. 
Там, на цепи златой, не кот, скорее бард
вдруг заднею ногой поскреб свой бакенбард, 

элегию мою насмешливо испортив.
Ну что ж, и так ее закончить я не против,
но прежде попытав свою судьбу, а ну-к?
Я б нагадал не дуб, а черный бук, 

что рыжеват весной, но, матерея летом,
он в полдень, словно полночь, фиолетов, 
а под густой и траурной листвой
почти неразглядим бывает гладкий ствол. 

В далеком, но моем — средь прерий — Лукоморье
сей бук спокойно, как memento mori
из уст философа, себя вовсю гласит,
и правота его мне прибавляет сил. 

Пока стоит — стою. Стоим. Летят листочки,
все буквами испещрены до шпента и до точки.
А как придет лесник с бензиновой пилой, 
взревет и зачадит, и дерево — долой.