Горло дней

...А я любил его. Он вряд ли это знал.
Я был тогда зажат и хмуро скрытен,
писал, но плохо. Рвано говорил. 
И молча удивлялся, почему
он привечал меня, мальчишку... Вместе с Людой?
Она была — свечение.
И вот
обоих нет. 
...Я помню: он лежал
с покинутым лицом спокойной меди
на сцене, в малолюдном ЦДЛ.
От пола дуло. Пахло небреженьем
и пыльной тканью старческих кулис.
А я подумал: — Вот и он ушел... —
И тут вдруг — вспышкой — понял, что “уходят”.
И закричал, заголосил, забился:
— Не надо, не хочу, еще не мне! — 
Взлетел и рухнул, стал безумной мышью, 
вонзился в пол, зарылся в темноту...
Не разжимая губ, не сдвинув тела. 
И не заплакав.
Господи, прости!
Прости мне грех внезапного прозренья,
отступничества стыд.
Прости мне, что их нет,
а я, глухой и полусумасшедший,
пишу о них
и смерти не ищу.

И тогда
домовой ляжет на книжном шкафу,
как ложатся смертельно уставшие люди,
и начнет истоньшаться,
думая, почему же я умер с такой непонятной улыбкой...
И ему ни за что не додуматься: 
это я улыбался при мысли о том,
что не буду присутствовать при уходе
последнего близкого мне
существа.

Я, помню, в детстве все бежал куда-то...
Трава мне в рост, а я бегу, бегу.
Где склон — качусь, где яма — там прилягу,
уставлюсь в небо, но опять бегу,
теперь уже отвесно, как по стенке,
пришлепывая драным башмаком.
(Тут важен бег, он что-то означал:
меня никто не сможет задержать,
когда бегу, я неподвластен взрослым.)
А там, на небе, кто-то ждет меня.
Не Бог, но кто-то. С Богом не играют,
а этот, ждущий, кажется, не прочь.
С тех пор я больше так уже не бегал. 
А нынче удивился: — Почему? —
И вновь представил: я бегу, бегу.
Меня все ищут, мама чуть не в слезы,
а я, больной и старый, некрасивый,
давя траву, бегу навстречу лугу,
навстречу маме, памяти, годам.
И незаметно убегаю в небо.
Меня все ищут: — Гена, что за шутки? —
А я бегу, бегу себе, бегу...
Где тот, кто мог бы поиграть со мною?

Есть много форм любви.
И я в тебе сгорю.
Я стану пепел, прах. Я взгляд, глядящий мимо,
в себя, в касанье губ, в дрожанье тишины. 
Там белое окно протиснуто в пространство.
Ты снова пронесешь медлительность ресниц
поверх моей судьбы, краями задевая,
меж тысячами лиц найдя мое лицо. 
И боковой пробежкой паука
промчится тень. 
Татьяна, что же с нами?
Зачем я встал в ночи и сердце в руки взял,
как спящего оснулого ребенка,
и чувствую взбуханье жарких вен?
Сожги меня, сожги!
Как вытерпеть любовь
и бедный порх листвы,
держащейся за звук, за сотрясенье ветра?
На пальцах пляшет дождь, как маленькая жизнь.
Не плачь, еще не плачь — мы встретимся в забвенье.
Пусть я в тебе покуда догорю.

...То было время, 
великое в своей жестокости
и страстности. И мы
в нем жили.
Теперь я знаю: мы и были время. 
Петров и Сидоров, Горбенко, Люда, я, 
Андреич, Вера, Вовка-недомерок, 
живые, мертвые и ждущие рожденья —
мы были время. 
Нас несла река,
а мы в ней были и вода, и берег.
Кружило солнце. В небе, поперек,
огромным прочерком редел форсажный след.
Подкрылками треща,
я мерил день длиной перемещений: 
глухая стрекоза, чирок, пчела —
не помню, кто.
У “Сокола” трезвонили трамваи.
На Алабяна Люда открывала
слепящее окно в бессмертье, в тридцать лет,
которые кончались под Нью-Йорком,
над бешеными кручами Салева
и возле грядок Кащенко... Пора.
Пора вернуться в пятьдесят девятый,
в позор сиротства, в гиблый Мелекесс, 
в кусочничество, в “Житие Христа”, 
где выцветший от старости осел
и колченогий Иисус с какой-то веткой,
немыслимые шляпы саддукеев.
И папа за спиной у Крупской... Нет,
жена-птенец,
ты закрываешь окна,
тебя зовут Татьяна,
ты жива. 
И я приснюсь тебе
наперсточником с Курского вокзала.
И время-гаечка склюет с окна мой хлеб.
И я, с разбитым ртом,
как рыба на кукане,
опять о память бьюсь
и закатил глаза.

Когда приходят дни спокойной крови,
тяжелых рук и медленных ветров, 
которые выплескивают реку
на середину поймы,
я понимаю,

что время зрелости моей вошло в меня
и начинает говорить словами
сухими и горячими, как губы,
как громыханье августа на крыше...
И сладостью слюны сочится рот.
Я говорю: — Достоинство и вера. —
Столбы дождей сместились на восток.
В огромной чаше закипает осень.
И напряглось дыханьем горло дней.
Мы слышим ветер, просыпаясь ночью. 
И нас уже приподнимает время
над черной перекопанной землей.