ЛЮБОВЬ И ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Три французских фильма
(МАНЦЕВ) Вот уже две недели увлечен поступком двоюродного дяди. Кажется, в начале шестидесятых дядя, бывший разведчик, фронтовик, задумал строиться. На тракторе тащил в свою рязанскую деревню стройматериалы. На крутом речном берегу чего-то не рассчитал, вместе с трактором и лесом кувырнулся в воду. Ситуация была стремительной, безнадежной. Единственное, что ему удалось, — насмерть прикусить запястье, чтобы вода не пошла в горло и дальше. “Не понял!” — “Чтобы никто не усомнился: водила был как стеклышко трезв”.
Я не склонен преувеличивать этот вполне локальный сюжет. И все-таки он меня волнует. Человек не хотел оставаться в чужой памяти преступником. Бережно относился к своим последним секундам. Судьба подкараулила его и, почти не оставив времени на размышление, предложила умереть неосторожной сволочью, пьяным растяпой. Но человек в три-четыре секунды судьбу переиграл, успел выбрать. Две недели назад я услышал про него впервые и теперь буду помнить. Звали человека Анатолий Манцев.
Думаю, все было именно так, как рассказано. Думаю нечасто, иногда. Юкио Мисима, распоровший собственный живот перед дворцом японского императора, нравится мне куда меньше. Мисима оставил о себе слишком публичную память, слишком навязчивую. Японская традиция полагает харакири не преступлением, а доблестью. Наверное, у японцев есть основания так считать, японцам виднее. Речь, однако, пойдет главным образом о французах.
(РОМЕР) Зимой увидел в телевизоре любопытный исторический сериал. В одном из первых эпизодов, дальше которого я так и не продвинулся, главная героиня, розовощекая старшеклассница, становилась объектом вожделений большого начальника, похотливого самца Лаврентия Берии. Самец приводил школьницу на конспиративную квартиру и необаятельно с нею заигрывал, вначале бросая перезрелой на вид девице мячик, а потом агрессивно требуя ответного паса и удивляясь ее неловким движениям.
Экранизировав расхожую легенду о злокозненном наркоме, авторы намеревались его дискредитировать? Так сказать, канонизировать образ злодея-сладострастника? Но все последние годы общественную мораль насильственно сдвигали в направлении чувственных свобод и материальных удовольствий. В контексте нашей нынешней, с позволения сказать, культуры, вульгарной и местечковой, сексуальный гигант в пенсне предстает благородным героем-любовником! Эдаким адаптированным шевалье. Школьницу не особенно жалко. В самом деле, разве он не обеспечит ей всестороннее “хорошо” — в постели и последующей повседневной жизни? Разве не об этом, уверяют нынешние аналитические программы и ток-шоу, “все они мечтают”? Почему же чертовка не отдается ему с тою готовностью и тем порочным изяществом, которые не первое десятилетие преподносятся телевизором в качестве нормы — в каждом втором рекламном ролике, в каждом первом сериале? Короче, в чем же тут преступление? В том, что продвинутый начальник стремится к немедленному удовлетворению естественной потребности? Нет, он решительно ни в чем не виноват.
Глядите, как колбасит, разрывает на части наших растерявшихся от обилия денег и впечатлений “творцов”. Их протагонист, заявленный герой сериала, — девчонка. Фабула антисоветская, легендарная: девчонку похищает змей-горыныч, ненавистный либеральному сознанию насильник нарком. Но постсоветская логика переназначает героев: протагонистом становится Берия, активность которого теперь невозможно, попросту неловко осудить. И наоборот: взятая напрокат из давешних советских времен девочка-припевочка в белом фартучке, неумелая и стеснительная, вызывает чувство глубокого недоумения.
Итак, корректное, непредвзятое считывание проявляет следующее: категория преступления нашими новыми творцами элиминирована! С некоторых пор преступление у нас невозможно, поздравляю! Не знаю, что было дальше, но в отчетном эпизоде я пожелал любовникам обоюдного удовольствия. Погодите, будут еще и не такие мутации, еще и не такой расколбас.
Отчетный сериал странным образом срифмовался с предпоследним фильмом Эрика Ромера “Леди и герцог” (2001). Фильм рассказывает про эпоху Великой Французской революции. Некая английская дама, Грейс Эллиот, фаворитка, а в недавнем прошлом и любовница герцога Филиппа Орлеанского, оказалась в центре революционных событий, иначе — в Париже. Король Людовик арестован и ждет приговора. Герцог Орлеанский — противник Людовика, хотя, кажется, кузен. Именно в качестве противника короля и записного демократа герцог избран в революционное собрание, в Конвент или как его там, не важно, все равно. Теперь герцог ведет сугубо политическую жизнь, а его бывшая любовница, нынешняя добрая подруга, пытается вести себя прежним, светским образом. Впрочем, это ей не удается.
Ромер, за вычетом двух-трех случаев работавший исключительно с современностью, идет поперек традиции костюмных исторических фильмов. Точнее, он иллюстрирует достоверной реалистической картинкой только локальную историю Грейс Эллиот, ее частную жизнь, то есть “крупный план”, понимаемый в том смысле, который я предложил текстом “Левее левого” (“Новый мир”, 2004, № 4). Что же касается “общего плана”, то он недостоверен. Парижские здания, улицы и дворы выполнены в режиме вызывающе условной компьютерной анимации, словно нарисованы на заднике павильона.
Что же получается, так называемая “улица”, где будто бы совершаются революции, маршируют революционные полки и где взбунтовавшаяся чернь победно предъявляет испуганным аристократам отрубленную голову королевы, ставится Ромером под сомнение?! Безусловно! Достоверность и значение “улицы” проблематичны. “Улица” — стилизованный, картонный муляж, а растрепанная королевская голова — фетиш, кость для голодных бродяг. Подлинная сущность революционных событий раскрывается в салонных эпизодах.
Рискуя собственной жизнью, Грейс спасает от Революции коменданта дворца Тюильри герцога Шампсене. Не будучи с ним в связи, не будучи даже влюблена, из чистого человеколюбия, по моральным соображениям она просит заступничества у герцога Орлеанского, она прячет несчастного Шампсене в собственной постели.
По мере приближения решающего голосования в Конвенте, где и должна решиться судьба Людовика, Грейс предпринимает обработку герцога Орлеанского. Она требует от него верности законам чести и спасения монарха, она упражняется в риторике, она апеллирует к морали. Герцог увиливает от прямого ответа, намереваясь притвориться больным и не ходить в Конвент в день голосования. Однако идет и голосует. Когда короля таки приговаривают к смерти, Грейс и демократически настроенные, но все же верные королю посетители ее домашнего салона негодуют: “Спасая свою честь, герцог обесчестил дело революции!” Оскорбленная леди даже приказывает снять парадный портрет герцога со стены и спрятать в чулане.
Революция тем временем переходит к Террору, на века оформляя его архетипические черты. Почти безо всяких оснований Грейс приводят в залу, где вершит свою волю революционный Трибунал. “Я невиновна!” — снова морализирует Грейс. Пустое, Трибунал предъявляет свои риторические фигуры: “Я знаю эту женщину, она роялистка. Она пыталась выдать девушку из Орлеанской династии за английского принца!” Кстати, прошлогодняя картина Ромера (род. в 1920-м!), которую мне пока не удалось посмотреть, посвящена, насколько я понял, француженке 30-х годов XX века, внезапно догадавшейся о том, что ее муж является агентом сразу нескольких разведок, и не в последнюю очередь советской.
И все-таки что считывает непредвзятый зритель здесь? Во-первых, отмеченное выше обстоятельство: “улица” и чернь — это кровавый декор, а не причина. Далее, ограничив достоверное действие будуаром и гостиной англичанки Грейс Эллиот, Ромер намекнул на особую и, может быть, решающую роль воплощенного этой женщиной социально-психологического типа. В-третьих, противостояние Грейс и Трибунала, несмотря на оголтелое беззаконие последнего, вряд ли можно трактовать в пользу дамы. Ромер подает противостояние подчеркнуто холодно, отстраненно. Ее “невиновна!” отчего-то не убеждает.
Может, дело в том, что нам не кажутся убедительными, даже раздражают и ее бесконечное морализаторство, и ее безупречная критика? А это, в свою очередь, происходит оттого, чтоздесь, на территории Революции, в средоточии борьбы за влияние и власть, ее язык непонятен, ее, извините, дискурс неуместен? Автор все настойчивее предъявляет свой фильм как драму несоответствия: являясь на самом деле важнейшим субъектом политики, о чем ниже, женщина с большими невинными глазами, Грейс Эллиот, бессознательно, но тем более упорно маскирует свою политическую роль, акцентируя моральный аспект, абстрактные ценности и книжные идеи.
Ромер устраивает со зрителем любопытную игру. Если вначале мы однозначно симпатизируем волевой, активной Грейс (Люси Руссель) и брезгливо гнушаемся одутловатым, почти беспринципным царедворцем Филиппом Орлеанским (Жан-Клод Дрейфус), то постепенно герои меняются местами. “Выясняется”, что, как ни странно, герцог Орлеанский честнее и органичнее, нежели его добрая подруга. В финале картины сообщается о его гибели на гильотине и о ее благополучном освобождении. Большие, трогательные глаза дамы отчего-то становятся похожими на рыбьи. Зато вернувшийся на прежнее место, хотя и явно приукрашенный придворным живописцем портрет герцога вызывает симпатию.
Ромер никак не развивает мелодраматический сюжет. Грейс не предложено флиртовать ни с Шампсене, ни с герцогом Орлеанским, ни с кем иным. Так, значит, это не историческаямелодрама? Ни в коем случае. Ромер безупречно трансформирует совокупность отвлеченных идей в кинематографическое повествование, в мимесис. Он предъявляет будуар и салон в качестве политического поля. Подчеркну: даже не преимущественно политического, а исключительно политического! Теперь, когда неожиданно для нас, поклонников или противников, но в любом случае знатоков костюмных мелодрам, это новое, неожиданное качество приватного пространства становится очевидным, роль Грейс Эллиот в происходящих событиях представляется не только лицемерной, но попросту преступной. Действительно, она словно бы переступила жанровую границу. Такое свое содержание картина Ромера принудительно диктует внимательному зрителю!
Понятно, человеку, имеющему самое приблизительное представление о французском историческом прошлом, захотелось выяснить, в каком отношении к научным интерпретациям эпохи находится фильм Ромера. Два-три авторитетных переводных издания уточнили картину.
Итак, репрессивные механизмы абсолютизма и его жесткая социальная дисциплина вызвали реакцию, которая воплотилась в Просвещении, осуществившем идеологическое обеспечение Великой Французской революции. Государство отказывало гражданскому обществу в автономном развитии. Реакцией общества стало формирование интеллектуальных элит — своего авангарда. Эта реакция затрагивала как раз ту частную сферу, где подданные скрывались от государства. Самым наглядным, самым емким образом этой сферы как раз и стали салон с будуаром, именно по этой причине предъявленные Ромером в качестве единственно достоверного и — главное! — подлинно революционного пространства.
Мало того что салон с будуаром — квинтэссенция, символ частной сферы. Знаменательно, что реальные Просвещение с Революцией подготовлены именно там. Именно в салонах философы и писатели заявили о своем намерении стать глашатаями новой силы — общественного мнения, изменить, по словам Дидро, привычный образ мыслей. И конечно, философов поддержали, философов сориентировали — женщины, определявшие новые правила светской беседы.
В салонах XVII столетия женщины все еще цивилизовали аристократов-варваров, а хозяйки салонов XVIII века контролировали уже ego и дискурс грамотных, уверенных в себе литераторов. Именно светская беседа, эта высшая стадия хороших манер, это невозможное доселе сочетание вроде гибрида хлебного злака и павлиньего хвоста, стала тем полигоном, на котором, угождая утонченному дамскому вкусу, кавалеры формировали и вводили в обиход яркие альтернативы. Ромер блестяще показывает этот процесс. Уже в одном из первых эпизодов Леди и Герцог обсуждают роман Шодерло де Лакло “Опасные связи…”. Их критика, их моральный пафос внезапно сходят на нет: все эти прения не более чем интеллектуальный тренаж, в процессе которого генерируются пресловутые альтернативы.
По сути, вся эта бесконечная морализация Грейс, ее нескончаемая критика в адрес герцога Орлеанского есть не что иное, как попытка обеспечить морали верховенство надполитикой, которую герцог в полной мере олицетворяет (“Леди и Герцог” можно переименовать в “Мораль и Политика”). Однако безудержная критика, стремящаяся обеспечить нравственную прозрачность социума и утверждающая общественное мнение в качестве высшего органа, иначе — “трибунала разума”, не знает удержу. По словам одного немецкого историка, критика быстро превратилась в контркритику, потом в сверхкритику и, наконец, выродилась в лицемерие. Именно это лицемерие постепенно становится сущностью невменяемой моралистки Грейс Эллиот. Занимаясь разоблачением пороков общества, моралисты не хотят осознавать или признавать свое собственное политическое значение. Парадокс в том, что, реализуя свои нравственные идеалы, Грейс является основным субъектом революционной политики, против которой столь яростно выступает! Так называемое “незаконное обвинение” в ее адрес — не что иное, как порыв общества к тотальной прозрачности, сверхкритика и, в сущности, развитие ее собственной стратегии поведения. Таким образом, картина Ромера “крупным планом” предъявляет механику перманентной революции, которая является недосягаемым идеалом всякого реального революционного процесса.
Фильм Ромера и сопряженная с ним философия истории особенно важны для России, которая до сих пор не может справиться ни с “проклятым коммунистическим прошлым”, ни с его вождями, ни даже с современностью. Вышеприведенный сюжет с Берией и девочкой-припевочкой не случаен, но архетипичен. Такого рода “сюжетика”, доминирующая в подкорке и власть имущих, и народа, блокирует какое бы то ни было движение, деморализует. Сюжет изнасилования беззащитной девочки наркомом — первобытно-общинная архаика, к тому же отягченная отсутствием Доброго Молодца, избавителя. Архаика, перекладывающая всю ответственность на “злого дядьку” — в пенсне, в жилетке и кепке, во френче и сапогах. Сравните с тем, как ненавязчиво, понуждая зрителя открывать правду в процессе развертывания сюжета, Ромер переводит стрелки с неприятного поначалу политика на обаятельную и отвечающую за свои поступки светскую львицу. Вот это и есть взрослая работа, взрослая страна.
В прошлом кинообозрении я пытался показать: двоих персонажей в режиме активного диалога достаточно для того, чтобы обозначить некий универсум. Мне было бы несложно подобрать десятки иных расейских сюжетов, аналогичных описанному бериевскому: соблазнился радикальной наглядностью.
Впрочем, разве отчаяние, спровоцированное сравнением “наших” с “ихними”, в новинку? Раз в год перечитываю Ромера, пересматриваю Ромера, нервничаю. Уговариваю себя: может, у “наших” высокая простота? Неужели очередной виток русской духовности? Нет, к сожалению, нет. Исключительно “простота — залог здоровья” и “простота хуже воровства”.
(ЗЭЛДИН) Решил назначить французов героями очередного кинообозрения, едва наткнулся в старинной беседе Ромера с редакцией “Кайе дю синема” на такую вот реплику интервьюера: “Думаете ли Вы, что по отношению к общей структуре „моральной истории” художественная роль снега эквивалентна роли оккупации?”
Донельзя воодушевленный формулировкой, где-то в подвале отыскал непрочитанную книгу англичанина Теодора Зэлдина “Все о французах” (М., 1989), вторая глава которой, кстати, называется “Как их полюбить”. “Подсчитано, в сегодняшней Франции — 130 тысяч интеллектуалов, что непостижимым образом совпадает с числом французского духовенства в 18-м веке”.
И все-таки они не маги и не жрецы, а тоже люди, чем-то похожие на нас: “Самая распространенная во Франции фамилия — Мартен, затем идут Бернар и Тома. Мальчики при крещении чаще всего получают имена Жан, Пьер и Мишель, девочки — Мари и Франсуаза. Особенно распространено имя Патрис”.
(РАЙАН) Не “рядовой Райан”, который, кстати, мне активно не нравится, но американская актриса Мэг Райан из безобидного жанрового фильма “Французский поцелуй”, с Кевином Кляйном и Жаном Рено. После того, как ее жених влюбился в парижанку, Мэг Райан отправляется на его поиски через океан и, проехав ненавистную поначалу страну насквозь, связывает свою жизнь с настоящим французом, в прошлом виртуозным преступником, зато теперь гениальным виноделом.
Два раза смотрел этот фильм из-за Мэг Райан. В этом фильме (и только в этом!) Мэг Райан восхитительна. Может быть, мой интерес к французам спровоцирован интересом ее героини? Пожалуй, мне хотелось быть на месте ее французского избранника. Это жанровое кино два раза втащило меня внутрь сюжета, проглотило, растворило, растрогало.
Смысл этой главки в том, что рецензии могут быть и вот такими. Собственно, это и есть некая альтернативная рецензия. Порою наши критики выпендриваются больше, чем все 130 тысяч французских интеллектуалов, вместе взятых. И поскольку формулы вроде “художественная роль снега эквивалентна роли оккупации” у них нипочем не получаются, наши критики брезгливо, точно в отместку матери-природе, отмахиваются ото всего нехитрого, но непосредственного и живого. Это неправильно: живому следует сопереживать.
(РАППНО) Не проверял, но уверен: фильму Жан-Поля Раппно “Счастливого пути” (2003) у нас не поздоровилось. Между тем это хороший фильм, совершенно непонятный в бестолковом постсоветском контексте, но занимающий свое, достойное место в контексте французском. Я коснусь лишь тех особенностей, которые рифмуют его с опусом Ромера, с той стратегией повествования, которая позволяет грамотно и без потерь выразить Большую историю в параметрах заурядного флирта. Кстати, сценарий написан режиссером в соавторстве с П. Модиано.
Вторая мировая. Действие развивается накануне немецкого блицкрига и в первые месяцы оккупации Франции. Картина выполнена в жанре “бестолковой французской авантюры”, с огромным количеством действующих лиц и сюжетных перипетий. Однако существенную роль играют только две пары. Первая — это публичные люди, чьи персоны у всех на виду, чьи лица хорошо известны. Он — Министр Франции, один из кандидатов на пост Президента страны. Она — знаменитая французская актриса, звезда, чьи фильмы имеют бешеный успех и не сходят с экранов даже в нелегкие времена оккупации. В сущности, эта сладкая парочка воплощает неизбывный французский архетип “леди и герцог” на новом историческом этапе. Он — все тот же самозабвенный политик, интриган, зато она превратилась из светской моралистки в своекорыстную красотку, бестолковку: общество “тотальной демократии” более не нуждается в сообразительных дамах, провоцирующих производство идеологем с их последующим обменом. Такое общество давно утвердилось в качестве всеобъемлющей машины по производству критики и морали.
Вторая пара — полная противоположность первой. Эти двое молоды, никому не известны. На фоне первой пары воспринимаются как воплощение частной жизни, как обитатели приватного пространства. Любопытное обстоятельство: сто пятьдесят лет назад, во времена Революции, преимущественным правом на частное пространство и сопутствующий достоверный “крупный план” владели “леди и герцог”, воспроизводившие в салонах новую идентичность и в конечном счете новые общественные отношения. Теперь же “салоны”, эти производители общественного мнения и агрессивной общеупотребимой морали, не просто легитимны, они, по сути, стали центрами государственного управления. Теперь “леди и герцог” не просто “на виду”. Их лица, их частная жизнь известны всякому, являясь плотью и кровью общественной жизни, “рабочим материалом”, горючим и топливом общественного мнения. Неудивительно, что на роли этих публичных персонажей приглашены звезды первой величины — Изабель Аджани и Жерар Депардье.
Две пары связаны между собой преступлением. Фредерик, молодой человек из второй пары, был поначалу страстным поклонником женщины из первой пары, то есть Изабель Аджани. А кто не входил в число ее поклонников? Аджани — смутный объект желания, все богатеи и политики волочились за нею. Один из них зашел в своих ухаживаниях слишком далеко и попытался овладеть звездой, а та по неосторожности его убила. Фредерик был немедленно приглашен, чтобы избавить звезду от трупа, проблем и преступления в целом. Случилось так, что Фредерик попал в руки полиции с трупом этого публичного человека в багажнике. Фредерик, конечно, не выдает любимую, а та быстро забывает свое обещание поговорить о проблеме с Министром и таким образом парня отмазать. Более того, красотка использует момент и ложится к Министру в постель, в результате чего и образуется вышеозначенная пара номер раз. Фредерик же попадает в тюрьму, из которой бежит во время неразберихи, спровоцированной немецкой оккупацией...
Итак, публичная пара, иначе Депардье — Аджани, складывается исключительно благодаря преступлению, которое утаила звезда, что на руку и ей, и Министру. “Его интересует карьера, ее интересует карьера: они созданы друг для друга! А вот меня разыскивает полиция!” — убивается Фредерик, преследующий публичную парочку после побега из тюрьмы. Таким образом, он тоже преступник: в глазах всемогущего общественного мнения. Его приятели, попутчики и новые знакомые — сплошь под подозрением. “Так что все мы — преступники! Полиция разыскивает нас всех”, — итожит один из них.
Бестолковая на первый, поверхностный, взгляд картина — непроста! Раппно и Модиано доводят до логического предела эволюцию пары “леди — герцог”. Теперь эти двое воплощают всю полноту власти: и политической, и моральной — не случайно “леди” теперь актриса. В новых условиях она “морализирует”, участвуя в жизнеподобных, идеологически ангажированных кинокартинах, формируя “общественное мнение” посредством художественных образов, то есть еще более убедительно, чем это удавалось ее предшественнице Грейс Эллиот.
Этой парочке, скрывающей свое реальное преступление, противостоит иной мир, прозрачность которого — фальшива, ибо достигнута ценой умолчаний, переноса вины и откровенной лжи этих моралистов. Тем не менее пресловутая прозрачность демократии считается обеспеченной благодаря репрессивному общественному мнению, выращенному в свое время в салонах и спальнях, в процессе совершенствования непринужденной светской болтовни.
Внимание: я не утверждаю, что содержание фильма Раппно исчерпывается вышеприведенными соображениями. Я не ставил своей целью детальный разбор фильма, который мало кто увидит (в отличие, допустим, от “Маллхоланд драйв”). Я лишь хотел показать, насколько оформляющий подобные фильмы западный и, в частности, французский контекст отличается от нашего. Насколько непросто устроены “эти французские безделушки” (“эти голливудские безделушки”). Терпеть пофыркивание высокомерных и несообразительных “наших” больше нет сил! Утешает вот что: вчитывая в легкие, но умные западные фильмы свою суконно-посконную простоту, свои книжные “идеи”, “наши” окончательно дискредитируют непереносимую эпоху либерального барства, эпоху 90-х, которую предстоит изживать многие десятилетия.
(ФЕЙДО) Свой прошлогодний фильм хороший советский режиссер Эльдар Рязанов придумал, основываясь на пьесе знаменитого французского драматурга Жоржа Фейдо. В телевизионном интервью Рязанов пренебрежительно отозвался о первоисточнике. Заявил что-то вроде: вы же понимаете, такая средняя пьеска, такой легкомысленный, без малого туфтовый драматург.
Зачем Эльдару Рязанову так подставляться? Фейдо — не туфтовый, а в некотором роде великий. Мастер гротеска, абсурда, гений французского расколбаса.
Зачем они так? Не понимаю. Когда это комчванство закончится? Не дают ответа. Их время. Все еще — их время.
(ГАРЕЛЬ) Взрослые люди знают, что преступление — не обязательно то, что подпадает под статью уголовного кодекса. Инфантильные полагают: если никто не заметил, позволено все.
Героиня ленты Филиппа Гареля “Тристан” (2003) работает в уголовной полиции. Зовут ее комиссар Эмманюэль Барса, и в отчетный период она расследует серию странных смертей. Бледные, исхудавшие девушки. Возле постели — непременный томик “Тристана и Изольды”, снотворные таблетки. Коллеги не сомневаются, что это болезнь, в крайнем случае — это самоубийства. Но исполняющая роль комиссара Матильда Сенье играет такую плотскую жадность, столь агрессивный поиск партнера, что зритель ничуть не удивляется альтернативной версии героини. Эмманюэль соотносит загадочные происшествия со своей личной жизнью. Эмманюэль ищет мужчину, закономерно подозревает мужчину. Она уверена, что некий неотразимый любовник, “Тристан”, в поисках идеала бросает одну девушку за другой. Пытаясь справиться с бессонницей, вызванной внезапным исчезновением любимого, девушки худеют, бледнеют, упиваются снотворными таблетками, заботливо приготовленными для них исчезнувшим любовником, и закономерно умирают. “Тристан” же упорно движется дальше, не оставляя следов. “Ты уверена, что это преступление?” — сомневается влюбленный в Эмманюэль, но скрывающий свои чувства рохля помощник.“Абсолютно уверена!” — отвечает обезумевшая от неудовлетворенности героиня. Ведь ее агрессивный перебор партнеров-мужчин осуществляется ровно по той же самой схеме “восторженно примерил — разочарованно выбросил”, которую она приписывает злокозненному “Тристану”. Таким образом, единственным доказанным “Тристаном” фильма окажется она сама.
Безрассудная, сметающая все преграды, не признающая над собой Закона, не обремененная ответственностью романтическая страсть, впервые предъявленная легендой о Изольде и Тристане, справедливо квалифицируется комиссаром Барса как преступление. Преодолев утилитарную логику уголовного кодекса, выйдя за рамки профессии, героиня трактует преступление в метафизическом ключе. Именно в момент депрофессионализации преступником оказывается она сама! Что из этого следует? Социальная роль — не что иное, как человеческое алиби, или “правила игры”, по названию великой картины Жана Ренуара.
Гарель бесподобно сочетает скепсис и сарказм, с одной стороны, тотальную вовлеченность в миф — с другой. Снова, как у Ромера и Раппно, жизнеподобное, реалистическое повествование оказывается больше себя. Всем троим удается сопряжение эпох. Все трое демонстрируют органическую связь живого с отвлеченными категориями. Человек и общество предстают сложноорганизованными и проблемными.
(РОМЕР ДВА) “Франция — все-таки единственная страна, где есть авторское кино, и эти авторы выходят из гетто, их не оставляют при университетах или в закрытых кружках. И происходит это благодаря тому факту, что во Франции для такого кино есть публика. Во Франции режиссера можно узнать по манере игры актеров. Есть оригинальность на всех этапах творчества, глубокая оригинальность, прочувствовать которую может только искушенная публика. Нет никаких уступок со стороны режиссера, он — совершенный хозяин своего фильма. Именно поэтому я говорю, что французское кино, какие бы ни получались фильмы, даже в годы меньших удач по большому счету — лучшее в мире”.
Верно, так.
(РОМЕР ТРИ) “Феллини — великий режиссер, по-моему, но чем именно он велик, я сам не очень-то понимаю”.
И я не понимаю, и я.
(ПОЛ-БЕЛЬМОНДО) Французы, вы думаете обо мне (и я о французах!). А вы, так называемые “наши”, — не думаете, нет. Это возмутительно.
При царице Екатерине, помните, их было много. Верните России французов. Приглашать на службу, платить втрое, вдесятеро. Четверть бальзака, треть де голля, пол-бельмондо и немного, на правах специи, симоны де бовуар. Достаточно, чтобы удовлетворить потребность страны в живой силе и технике. Если у меня все-таки будут дети, я назову их Жан, Пьер, Мишель, Патрис и Франсуаза.