С. Л. Голлербах. Свет прямой и отраженный. СПб., “Инапресс”, 2003, 872 стр.
О специфике “прозы поэта” написано немало. Что же касается не менее интересного феномена — “прозы художника”, — то он практически не изучен.
Между тем случаев, когда за душу творческого человека бьются между собой две музы, известно немало. Или не бьются, а мирно сосуществуют? Как бы то ни было, эти две профессии очень часто перетекают одна в другую, создавая совершенно замечательные симбиозы. В наше время такому ренессансному соединению талантов уже никто не удивляется, напротив — оно считается чуть ли не само собой разумеющимся. Пример тому — выставка “Писатель рисующий”, не так давно прошедшая в Литературном музее в Москве.
Вероятно, дело в том, что не все грани одного дарования находят возможность абсолютной реализации в привычном ему виде искусства. Только овладение новым художественным пространством позволяет такому творцу наиболее полно выразить себя, проявив затаенные до поры возможности, и зафиксировать свой взгляд на мир как пластически, так и вербально. Возможно, даже существует некий особый ген, который заставляет писателя браться за кисть, а художника, напротив, — писать слова на бумаге. Создавать теоретические труды, манифесты, мемуары, рассказы о “тайнах ремесла” и собственно “художественную литературу” — поэзию и прозу.
“Рисующих писателей” — бездна, да и “пишущих художников” немало. Особенно в нашем Отечестве (что, может быть, связано с особой “литературностью” русской жизни и с логоцентричностью русского сознания). Александр Бенуа, Грабарь, Репин, Анненков, Петров-Водкин, Кандинский, Шагал, Елена Гуро — и это далеко не все представители несметной армии художников, которые к кисти приравняли перо… Кроме того, в русском искусстве ХХ века существовали явления, в одинаковой степени относящиеся как к литературе, так и к искусству изобразительному, — например, футуризм или концептуализм.
Теперь у “интересующихся интересным” есть прекрасная возможность понять природу этого явления — в питерском издательстве “Инапресс” вышел огромный (почти 900 страниц!) том прозы художника Сергея Львовича Голлербаха.
Разумеется, любому культурному человеку, любящему русское искусство, даже тому, кто никогда не слышал об авторе этой книги, знакома его фамилия. Знакома благодаря дяде художника, Эриху Федоровичу Голлербаху, крупному искусствоведу, автору множества трудов по истории изобразительного искусства, известному критику и библиофилу. Однако и имя Сергея Голлербаха достойно не меньшего внимания любителей прекрасного.
Сергей Львович родился в 1923 году в Детском Селе, “городе муз”, как назвал его в своей известной книге дядя нашего героя. Сергей Голлербах так пишет о своих первых детских воспоминаниях: “Особая зимняя, снежная тишина стояла над городом Детское Село, затем городом Пушкиным, а на самом деле Царским Селом. Чем старше я становлюсь, тем более я счастлив, что родился именно там и тогда, — несмотря ни на что”.
В 1935 году вместе с родителями (отец был инженером, мать преподавательницей) Сергей Голлербах был отправлен в ссылку в Воронеж. Там в изостудии местного Дома пионеров он стал учиться рисовать. В ссылке родители познакомились с двоюродным братом Ивана Билибина, знаменитого иллюстратора и театрального художника. В 1938 году семья Голлербах вернулась домой, и по рекомендации брата Билибина Сергей отправился к знаменитому художнику — показать свои работы.
“В те времена в России, — вспоминает Голлербах, — была мода на „юные дарования”, и я чувствовал себя именно таким дарованием. Посмотрев мои работы, И. Я. Билибин сказал: „Способности у вас есть, но что из вас получится — сказать трудно. Все зависит от вашего характера и работоспособности”. Не скрою, что я был слегка разочарован этим ответом, ожидая более теплого „благословения” на путь художника. Но мое решение учиться живописи было непоколебимым”. В начале 1941 года юноша поступил в ленинградскую СХШ (школу “юных дарований” при Академии художеств), однако учение продолжалось всего пять месяцев. Началась война, и уже в конце лета город Пушкин был оккупирован фашистами. В 1942 году Сергея Голлербаха вывезли на работы в Германию. В апреле 1945 года, после освобождения союзными войсками, он решил не возвращаться в Советский Союз. Через год поступил в мюнхенскую Академию художеств, а в 1949 году отправился в Нью-Йорк, где стал заниматься живописью в художественной школе Лиги художников-студентов.
С конца 50-х годов Сергей Голлербах начал регулярно выставлять свою живопись и графику, публиковать статьи об искусстве (их немало и в этой книге), работать как книжный график.
Ныне он профессор Национальной академии художеств в Нью-Йорке, действительный академик, почетный президент Американского общества акварелистов, профессор живописи в Школе Национальной академии художеств, лауреат многих премий — среди них престижная “Медаль Дельфина”, которой ранее был удостоен знаменитый американский художник Эндрю Уайет. И кроме того, как становится понятно из этой книги, Сергей Голлербах — весьма незаурядный прозаик.
Большую ее часть занимают лапидарные рассказики особого свойства, которое можно охарактеризовать как “заметки художника”. Это словесный аналог быстрых набросков, беглых зарисовок — любимого Голлербахом художественного жанра, о котором он говорит так: “Возьму да и схвачу временное, преходящее, гротескное, не монументальное”. В таких заметках, традиционных для “пишущих художников”, автор обычно делится с читателем своими наблюдениями, так или иначе связанными с процессом его работы. В случае же Сергея Голлербаха эти наблюдения имеют отношение не только собственно к творческому акту, но — прежде всего — к самой теме искусства, его смысла, его тайны.
“Мне всегда казалось, что так называемая „тайна искусства” лучше всего объяснена в следующем, — рассуждает Голлербах. — Адам и Ева были изгнаны из Рая и стали смертны. Но они сохранили в себе память и тоску по утерянному Раю. Эта тоска заставляет нас, потомков, фиксировать образы окружающего мира, стараясь сохранить их „для вечности”, чтобы таким образом самим к ней приобщиться”. Именно поэтому, по мысли Сергея Голлербаха, “изображение предмета, ландшафта или живого существа вызывает у нас радость. <…> Радость подражания природе есть радость воссоединения и радость постоянства. Она — один из „китов”, на которых зиждется искусство”.
Но отнюдь не предмет и не ландшафт — именно “живое существо”, и прежде всего homo sapiens, является предметом наибольшего интереса для нашего героя. Художник искренне любуется людьми, находя особую грацию и обаяние даже в самых, объективно говоря, некрасивых представителях рода человеческого. Он создает свою особую эстетику, которую можно смело назвать “эстетикой безобразного”. Кажется даже, что формы человеческого тела, бесконечно далекие от античных идеалов, привлекают его больше, чем те, что приближаются к классическим образцам. Он как бы стирает эту грань — его “уроды” поистине очаровательны, он умудряется находить прелесть и обаяние даже в самых, казалось бы, малосимпатичных особях.
Друг художника, поэт Иван Елагин, так написал об этом в своей дружеской эпиграмме.
Угловатые уроды
Голлербаховской породы
Наклоняются со стен.
В них — чувствительность антенн.
Эти задницы и шеи
Попадут еще в музеи
И еще столетий пять
Будут публику стращать.
Почему же именно “угловатые уроды” так привлекают внимание художника? В своих заметках он достаточно много говорит об этом.
Все очень просто: “жалость и нежность” движут рукой художника, заставляя обращать внимание именно на эти гротескные человеческие формы. Так, Голлербах пишет в своих заметках, что он “объектом жалости всегда избирал части человеческого тела. Зады не похабны, а бесконечно жалки, трогательны и беззащитны — так же, как тонкие шейки, невинные ушки и височки. Но и толстая красная шея с валиком жира, лежащего на воротнике, такая же жалостная”.
Вот еще один замечательный фрагмент, касающийся этой темы: “Ноги иксом, колесом, толстые и худые тела, костистые или пухлые колени, острые лопатки, узловатые суставы — Боже, как все разно! И так же, как у зверей, — у людей разнообразие семейств, пород и видов. И вот именно это разнообразие и есть жизнь, любовь, приятие”.
Приятие — вот, пожалуй, ключевое слово, позволяющее в полной мере понять и оценить характер как Голлербаха-художника, так и Голлербаха-прозаика. Приятие жизни как таковой, людей таких, какие они есть, безоценочное и при этом нежное, слегка отстраненное и в то же время вполне эмоциональное, — вот что позволяет ему рассуждать о самых разных гранях человеческого бытия, о характерах и взаимоотношениях людей, об особенностях жизни в той или иной стране, где жил или бывал художник, и об искусстве, об искусстве, конечно…
Суждения Голлербаха об искусстве соединяют в себе оригинальность и простоту изложения (порой даже простодушие), смелость, остроту — и мягкий юмор.
“Рисунок — как бы мысленное рукопожатие, причем в рисунке можно пожимать руку кому угодно, без опаски или предварительной оценки”.
“Грех художественен, вспомним: искус, искуситель, искусство. А добродетель? Разве можно сказать: „художественная доброта”? Что-то не так. А художественное вранье, художественная подлость? Вполне”.
“Понимание искусства лучше всего сравнить с тем таинственным знанием, которым обладает даже совершенно „темный”, неграмотный крестьянин или охотник. По тому, как закричит ночная птица, он знает, какой зверь крадется по лесу”.
“Прямой свет высвечивает все уголки и думает, что победил. Но вдруг неизвестно откуда появляется мягкий отраженный свет и улыбается насмешливой улыбкой: „Куда бы ты ни светил, я всегда буду где-то сбоку и дополню тебя, хочешь ты этого или нет”.
Прямой свет вспыхивает от злобы.
Когда я был молод и жил в России, Запад и его культура были для меня таинственным отраженным светом. Теперь, когда я провел большую часть своей жизни на Западе, отраженный свет для меня — это Россия”.
Живо, энергично и всегда доброжелаельно пишет Сергей Голлербах и о своих коллегах по художническому цеху — об Эрнсте Неизвестном, о Комаре и Меламиде, о Михнове-Войтенко, Краснопевцеве, Татьяне Назаренко и многих других.
Голлербаха-прозаика, как и Голлербаха-художника, не меньше, чем “тоска по мировой культуре”, волнует, по его собственному выражению, “тоска по чужим жизням”. Он стремится к тому, чтобы средствами искусства — не важно, пластического или словесного, — проникнуть в тайный мир случайного собеседника, попутчика, просто незнакомого, прошедшего мимо человека, увиденного на улице, в кафе, на пляже. Зрительные впечатления дают Сергею Голлербаху удивительно животворный импульс, не только порождающий его графику и живопись, но и заставляющий размышлять, сравнивать, анализировать увиденное. Эти размышления порой уносятся очень далеко от первоисточника — и становятся подлинной литературой. Истинный жанр литературных трудов Голлербаха очень точно обозначил друг художника, известный французский коллекционер и издатель Рене Герра: “Как писатель он, сам того, может быть, не ведая, пошел гораздо дальше поставленной им скромной цели. Он желал лишь набросать свои впечатления в коротких заметках — а показал себя даровитым, зрелым, состоявшимся прозаиком. Вернее, поэтом”.