Определение “молодой” весьма условно: мало того что возраст литературной юности не ограничен, так это еще и весьма преходящий показатель. Впрочем, у двух “взрослых” ведомств, которые стремятся выпасать молодую литературу на просторах отечественной словесности, дабы она тучнела и была изобильна медом и молоком, есть свои представления о том, с какого возраста литератор уже необратимо не молод. “Дебют” имеет дело с литературным детсадом, по-другому не назовешь, — с писателями до двадцати пяти лет (включительно), и старается держать возрастной ценз жестко; Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ Сергея Филатова определяет для Форума молодых писателей в Липках порог в тридцать пять, но не редкость встретить на семинарах и тех, кому, как говорится, “за”.
Однако дело не в возрасте. Вряд ли в сегодняшнем изобильном разнообразии можно однозначно определить, какая литература “молода”, да и вообще — хорошо ли это, если она молода? Ничего нового, собственно, в литературу сам факт молодости не привносит, так же как никаких достоинств априори ее не лишает.
А просто талантливых людей и разнообразных литературных находок — много.
Один из наиболее ярких “дебютов” за предыдущие пять лет, на мой взгляд, — Сергей Шаргунов. Можно по-разному относиться к этой весьма спорной фигуре современного уже, видимо, истеблишмента (переведем как “хозяйство”), но повесть “Малыш наказан” была по-настоящему вдохновенной вещью, в которой прорастала острая трава-осока отчаяния, сочилась какая-то совсем нездешняя тоска. Отблески тех прозрений встречаются и на страницах “Ура”, когда, например, речь идет о стариках, которые “вылупляются куда-то”, но изо всех сил привносимый автором политический трезвон и неуемное “моралите” отличают эту вещь от первой самым невыгодным образом. Впрочем, посмотрим, почитаем в следующем номере “Нового мира” новое сочинение Сергея Шаргунова “Как меня зовут?”. Что ни говори, он деятель, который известен нам по меньшей мере пять лет, хотя ему самому еще не исполнилось и двадцати пяти. Он уже поэтому в своем праве.
Навскидку другое звонкое имя — Василий Сигарев. Его пьесы с самого начала были отмечены совсем недетской зрелостью. “Черное молоко”, “Божьи коровки возвращаются на землю”, “Пластилин” известны и тем, кто вообще не следит за превратным течением литературного процесса, что бы мы под таковым ни подразумевали.
Есть целая плеяда авторов, кто входит в современное пространство как бы плечом к плечу. Кто начинает сегодня и кому предстоит определять завтра идейную среду, в которой мы обитаем. Просто в одно примерно время родились. Впрочем, разброс все же довольно широк. Ну, скажем, конец шестидесятых — начало восьмидесятых.
Каждый, кто выступает сегодня, следует собственному маршруту, и поделить всех аккуратными порциями по направлениям можно только в порядке мелкого интеллектуального мошенничества, фокуса-покуса.
Впрочем, перечислить писателей через условную запятую можно по темам, которые их занимают. Скажем, Денис Гуцко, Аркадий Бабченко, Александр Карасев и Захар Прилепин нацелены на осмысление того трагического военного опыта, который получило наше поколение[1]. Писать о таком — значит давать возможность воочию представить происходящее и тем, кто его не знал, не хотел знать. В произведениях этих писателей нет осмыслений социального, экономического, политического порядка — мы не узнаём, зачем так несправедливо, часто бессмысленно гибли в Чечне наши сверстники. И, возможно, не нашему поколению удастся дать ответ на этот вопрос. Может быть, его и вообще не удастся дать. С тех пор как в течение двух-трех лет, как раз пришедшихся на мое обучение в пятом — седьмом классах, простые и понятные схемы сражений в ясных учебниках истории, объясняющих события как по нотам, сменились многочисленными, чуть ли не от четверти к четверти меняющимися апокрифическими сказаниями под грифом “Одобрено к преподаванию в средней школе Министерством образования”, я гораздо с большим скепсисом отношусь к самой возможности внятно изложить, не то что объяснить происходящие исторические события.
И произведения писателей о войне чаще всего очерковы. Серия выхваченных из жизни эпизодов, зарисовок — таков рассказ не рассказ, повесть не повесть “Запах сигареты” Александра Карасева. Менее прерывистое дыхание, ббольшая цельность в его рассказах о мирной жизни — “Наташа”, “Необыкновенный студент”… Ну так ведь мирная жизнь и течет иначе — плавнее, размеренней.
Денис Гуцко тоже пишет о войне короткими набросками, вспышками-миниатюрами, объединенными в циклы, — повести “Апсны Абукет” (“Букет Абхазии”) и “Там, при реках Вавилона”. Его вещи напоены тонким философским дыханием.
Есть свои сложности в том, как эти авторы встраиваются в “мирную” жизнь. Каждый преодолевает их по-своему. Для Захара Прилепина этот барьер, возможно, окажется легче — чувствуется очень серьезная поступь в “Патологиях”. Возможно, с трудностями столкнется Аркадий Бабченко, о котором непонятно почему заявляют, что он прекратил писать, тогда как нетрудно, набрав имя в поисковике, найти его новые рассказы. Казалось бы, те, у кого столь серьезный опыт выживания в условиях, о которых самое мягкое, что можно сказать, — экстремальные, должны воспринимать все последующее, “мирное”, как увеселительную прогулку. Но опыт наших сверстников свидетельствует об обратном. Вот и молодые авторы перед распутьем: о чем писать, если не о войне? Получится ли писать о гражданской жизни так же? Или надо как-то иначе? А может, не так плохо, если автор известен по одной своей теме, которую хорошо знает?
Прозе этих людей свойственна особенная сила, которую сообщает ей тематика. Чтобы писать о таком, надо иметь мужество. Удивительно, что эти четверо, получившие в личном опыте знание о войне, а значит, о подлости и низости человеческой натуры, видевшие и трагический в своей безысходности высокий героизм, — у кого, как не у них, есть право на обвинение, — они как-то совсем по-особенному, тепло относятся к людям. А довольно неплохо устроенные с точки зрения обыденной жизни пестуют в себе мизантропию — не избегает искушения наивно-романтического высокомерия по отношению к “людям”, скажем, Роман Сенчин.
Другая важная тема, которую осмысляют в своих произведениях молодые авторы, — “имперская”, так сказать; она связана с событиями, свидетелями которых мы также все становились: Россия сдала рубежи и бастионы, которые укрепляла усилиями многих и многих поколений. Интеллигенция оказалась не слишком озабочена сохранением русской культуры, российского влияния, да и просто русского языка в республиках бывшего Союза, и проживающие на тех территориях русские также были оставлены на произвол — опять чего? Исторической закономерности или серии трагических случайностей?
Пожалуй, одна из самых ярких вещей такого плана — повесть Александра Грищенко “Вспять”. Повествование, наполненное звуками и запахами, едва выходит за пределы квартиры и уж точно не покидает границ восточного города. Рассказ нарочито аполитичен, нигде даже не встречается указания, что пишет это русский юноша, вынужденный вместе с семьей оставить Ташкент и перебраться в Подмосковье. Биографическая сторона произведения, пожалуй, требует более зримой, рельефной прорисовки. Это усилило бы вещь.
Тоска по детству, описание аквариума, в котором сменялись виды жизни, словно планетарные эпохи, — сперва жили хомячки, потом рыбки, — приобретает символическое звучание. Все создает особенную атмосферу старинного города, который видел не одну смену вех — и увидит впредь.
Те, кто обладает осознанием, что живет не в безвоздушном пространстве, а в определенной стране, с ее особенностями, в некий конкретный исторический период, почему-то чаще приходят из регионов, из больших и малых провинциальных культурных центров. Слово-то какое — “провинциальные”. Нет никакой провинциальности в Екатеринбурге и Владивостоке, нет и не может быть, а синонима не могу подобрать. “Региональный” — безлико как-то, “глубинный” — напыщенно, “краевой” — не подходит...
Дмитрий Ермаков из Вологды, Олег Селедцов из Майкопа, совсем юный Николай Епихин из Воронежа и многие другие — остро и ясно чувствуют свою связь с землей. В произведениях этих писателей главное действующее лицо — наш современник, “обыденный человек”, можно сказать, обыватель. Но без малейших обвинительных ноток говорится о нем. И застигнут-то он, этот герой, в “естественной среде обитания” — там, где встречен. А почему-то веет чистотой намерений и от цикла рассказов Дмитрия Ермакова “Такой день”, и от стихотворений и рассказов о мореходке Олега Селедцова, и от первых пока, может, не слишком еще уверенных проб пера Николая Епихина. Хочется только большего своеобразия интонаций, большей жизненности, напористости, если угодно, свирепости. Смелости, короче говоря, — в изображении обыденного. И, кстати сказать, большего объема. Как ни крути, писателя делает не только качество, но и количество написанного.
Встречаются и иные провинциалы. Не желающие принимать бремя своей “провинциальности”, тяготящиеся им. Полагающие, что только отринув свои корни (как бы ни было затерто это слово) прямиком попадаешь в контекст общеевропейской и — шире — мировой культуры. Конечно, это — старый спор славян между собою. Точнее, славянофилов и западников.
Евгений Ермолин в статье, опубликованной в сборнике “Новые писатели”[2], говоря о молодой литературе, производит следующее обобщение: “...в 90-е и в начале нового века в России появились люди без опыта госстраха, не прошедшие подлую школу рабства, не получившие уроков социального унижения специфического, советского, стиля”. И еще: “Русские социально, политически, государственно бездарны. Это не мое открытие”. Сим объявляется, что новое поколение, приходящее в литературу, безоглядно попрет против ценностей, что веками нарабатывала наша страна, государственность которой объявляется бездарной. Я бы, может, не приводила цитат — мало ли пишут подобного? — если бы Ермолин не упоминал моей фамилии: “Экстраординарные усилия по укоренению в хоть какой-то почве предпринимает <…>. Некуда врастать, а хочется”.
Ну, насчет некуда врастать... Раз человек не ощущает почвы под ногами — значит, висит в нигде. А что касается новой “свободы” — для каждого времени своя несвобода. Свое рабство — для тех, конечно, кто его принимает. Удобно сложить с себя ответственность, переложив ее на “период”. Но нынешнее рабство не менее унизительно, чем любое другое. Быть ли рабом — всегда личный выбор. Конечно, с одной стороны, человек всегда несвободен. Онтологически. И вместе с тем — парадоксально свободен, только вот свобода эта не имеет ничего общего со “свободами”. И в теперешнем, нашем времени несвобода — ничуть не менее жесткая, наоборот, гораздо более изощренная. Настолько, что Евгению Ермолину она кажется свободой.
“А те, что еще чуть-чуть моложе <…> уже не ищут социальной опоры”. Ну, неизвестно, согласился бы с таким утверждением приведенный в качестве наглядного примера Шаргунов, в последнее время, как говорят, ставший функционером партии “Родина”. Затрудняюсь сказать, в чем смысл словосочетания “социальная опора”, однако знаю, что без социальной среды не может существовать ни одна литература. Даже принципиально “внесредовой” Паоло Коэльо, выразитель глобализационных тенденций и чаяний. В чем, по моему убеждению, и коренится его успех.
Из тех, чьи звезды зажглись совсем недавно и особенно ярко, можно назвать поэтессу Анну Логвинову. Аня Логвинова — под таким именем она публикуется; и впрямь ее хочется называть Аней, Анечкой, настолько искренни и непосредственны стихи. Цикл стихотворений “За пазухой советского пальто” был опубликован на сайте литературно-художественного журнала “Топос” и по праву награжден премией “Дебют”. Бесхитростные вроде бы стихотворения, простота которых драгоценна.
Под простынкой не в полоску
и не в клетку, а в цветочек,
чистый хлопок, сто процентов,
спит мужчина, настоящий.
Очень странно, неужели
это правда, сяду рядом,
он глаза приоткрывает,
смотрит дико, пахнет медом.
Примечательно, что “чистая лирика” в стихах Ани Логвиновой обретается все же в среде, в контексте современного мира. Этот “хлопок сто процентов” приводит на память простыни с зеленым затейливым росчерком “Минздрав”. В наполненной противоречивыми смыслами эпохе достаточно комического. Но это не значит, что мы должны отворачиваться от прошлого как от чего-то недостойного. Одно заглавие подборки Ани Логвиновой свидетельствует в пользу именно такого подхода. Знаменательно, что пресловутые “люди без опыта госстраха”, столь милые сердцу Ермолина (кстати, само слово “госстрах” родом откуда-то из прежних времен), а попросту представители следующих поколений, — к своему октябрятскому и пионерскому детству относятся с любовью — и как еще можно относиться к детству? Наша задача — разобраться, в конце концов, а не заклеймить.
Сергей Шабуцкий, тоже уже получившее известность поэтическое имя (он печатается в “Дружбе народов” и “Топосе”), в своей новой поэме “Переносимо” обращается к еще одной большой экзистенциальной теме — болезни. Действие происходит в онкостационаре, и врач-хирург, мечтавший в юности стать дирижером, и больничные собаки, и “вохры”, и санитарки, и больные — все невзначай составляют цельный, всеобъемлющий мир.
И все, что в палаты несли на носилках,
И все, что стонало и голосило,
Блевало и мучилось перед глазами,
Переносимо. Но только не запах.
Тоскливый, как в тумбочке хлебные крошки,
Как корка бифидокефира на кружке,
Как миска соплей по второму столу.
Как чайник с компотом, забытый в углу.
Как чашки с компотом, как банки с компотом.
Так вот как ты пахнешь, мой жизненный опыт!
В этом, а не в чем другом картина современного мира. Мы ведь живем в мире, где, прямо скажем, не очень хочется держать глаза открытыми. Болезни, смерти, социальная незащищенность, как принято выражаться, “слоев населения”. А на деле — людей, голодающих пенсионеров; беспризорных детей; приезжих рабочих без крова, куска хлеба, элементарного медицинского обслуживания. Скажете, мы знаем об этом? Знаем. Но почему-то не чувствуем. Не представляем воочию, за словами для нас — словно пустое поле. Мне однажды случайно открылось содержание словосочетания “голодающий пенсионер”. В поезде, плацкарте, стихийно обсуждался вопрос, хорошо ли это — просить милостыню. (Вы же знаете, наверное, что в поездах дальнего следования сейчас тоже христарадничают нищие.) “Не люблю я, которые просят. Она, может, еще беднее живет, а не пойдет просить… — говорила, кутаясь в вязаную кофту, попутчица. — Ей три дня до пенсии осталось, она, может, чайком перебьется, чайку пустого попьет…” Представляем ли мы, что такое “перебиваться чайком”?
Стихи Сергея Шабуцкого, при высоком накале трагедийности, дышат мягким юмором. Вообще многие молодые даровитые поэты избегают в стихах тяжеловесной серьезности, надутой глубокомысленности. Роман Ромов написал цикл стихотворений в разнообразных “осовремененных” формах. Например, рэп.
Надену валенки на резине черной,
Из теплой овчины головной убор
И с песней неимоверно задорной
Пойду в сетевой универсам “Рамстор”.
Туда, где снежок бесполезный выпал,
Где пар густой стоит поутру.
Туда, где к стене рифленой прибито
Ненасытное кенгуру.
Там сыр с чесноком, рядом — сыр с луком,
Кер-де-шэвр, валансэ, камамбер,
Сыр-идиот, сыр просто глупый,
Сыр-бедняк, сыр-миллионер.
Куплю голову темного сыра,
Вернусь домой, запрусь под арест,
Будем спорить с ним, два полярных мира,
Кто кого в результате съест.
Что ж, ненасытное кенгуру “Рамстора” — животное уже вполне привычное в наших широтах. Как-то мне довелось подслушать такие слова прохожего под рекламной вывеской “Shape — уже пять лет в России!”: “Погодите-ка, что-то я не понял… Это кто в России уже пять лет?”
А действительно, кто?
К счастью, мы здесь уже значительно более долгий отрезок времени. И хотя само по себе это не гарантия того, что информационное поле битвы будет за нами, мы по крайней мере попробуем.
Ольга Елагина — еще одно зазвучавшее имя. Автор многих рассказов (новинка — “Цыкорий”), серии миниатюр “Маленькие вещи”, ряда отличных стихотворений. Надо заметить, теперешние авторы с трудом поддаются удобным дефинициям вроде “поэт” или “прозаик”. Многие представляют собой тип синкретического автора: пишут статьи, очерки, сценарии, обзоры, рецензии, пьесы, стихи и многое другое. Попросту — владеют речью, и, кстати, не только письменной.
Ольга Елагина работает в основном в жанре рассказа. Как и наиболее интересные из “военных писателей”, она любит тех, о ком пишет. Сфера ее исследовательских интересов — опять-таки обыденность. Бесхитростные, простые истории из жизни современных людей. Почти бытописательство. Но в каждой бытовой сценке проглядывает нечто нездешнее, трудно назвать: то ли метафизическая изнанка бытия, то ли призвук социального обобщения, которое, конечно, особенно ценно, когда его делает не автор, а читатель.
Ряд молодых авторов работает с фольклорной, сказовой, былинной основой. Получают новые воплощения традиционные русские плачи, былины. Летописный полуустав словно просвечивает сквозь давно ставший традиционным шрифт “Times New Roman”. Мне представляются чрезвычайно важными именно такие углубления, практика внутренних путешествий. Самые заметные здесь, пожалуй, — сказочники Роман Волков и Сергей Чугунов. Их затейливое “плетение словес” просвечено юмором, они не забывают и о современности, которая все время вплетается в ткань повествования, а читать современные сказки увлекательно, будто детективы.
Кстати, на удивление мало среди молодых авторов тех, кто стремится с самого начала своей творческой деятельности работать в одном из признанных и узаконенных “структурой книжного рынка” жанров. Почти нет детективщиков, точно так же в любовном романе пробуют себя считанные единицы. Конечно, на отечественной почве под “любовным романом” подразумевается скорее реалистический размеренный роман, исполненный, как правило, описаний природы и интерьеров, сугубо бытовых проблем и попыток к рисованию постельных сцен. Однако образцов и этого срединного жанра встречается весьма и весьма немного. И естественно: начиная писать, человек еще надеется, что будет востребован с тем, что он делает “сам по себе”, и что ему не придется “подстраиваться”. Это правильно, и не только по мировоззренческим соображениям. Но и по сугубо практическим — в конце концов, занятия литературой не приносят сейчас настолько больших дивидендов, чтобы они оправдывали всевозможные попытки “встроиться” ценой отказа от чего-то, тебе самому интересного. Доход от конвейерного метода работы, когда каждые два-три месяца пишется книга, никак не превысит среднего офисного заработка — если, конечно, невзначай не окажешься Донцовой.
Вопрос в другом: почему, несмотря на всю вопиющую “нерентабельность” занятий литературой, на их категорическую неприбыльность, вообще на какой-то дух отчаяния, связанный с этим безнадежным делом, так много молодых людей стремятся реализоваться именно в данной области человеческих занятий? Ведь есть телевидение, музыка, кино — именно эти виды деятельности сейчас “магистральны”, в них и пробовать себя, казалось бы…
Вместе с тем пресловутое давление рынка не так страшно, как его малюют: сейчас, как показывает практика, шансы быть так или иначе опубликованным имеет почти всякое мало-мальски грамотное произведение. При этом не обязательно ему быть романом: стали издавать сборники и повестей, и рассказов. Конечно, тираж такой книги скорее всего будет не особенно велик, но если автор склонен к малым формам, две удачные повести все равно будут прочитаны с большим вниманием и большим числом людей, чем один плохой роман.
А вот что касается детектива (хотя и возможности любовного романа тоже нельзя назвать исследованными), попробовать себя в этом жанре, как мне кажется, никому не зазорно, а неизбежно большой объем такой книги мог бы дать молодому автору шанс на овладение крупной формой.
Из авторов любовного романа, пожалуй, можно назвать разве что Машу Королеву (еще выступающую под именем Маши Царевой). Она неплохо владеет сюжетом и обладает способностью к созданию романной атмосферы. Однако сверхъестественная работоспособность (Маша к своим двадцати пяти написала порядка пятнадцати романов) не может, понятное дело, не сказываться на свежести взгляда.
В русской литературе как-то так сложилось, что весьма часто именно бессюжетные повествования оказываются более насыщены всевозможными смыслами. Рассказ, в котором ничего не происходит — ничего такого, что можно было бы пересказать, — запоминается.
Еще о литературе регионов. К сожалению, мы в Москве ее знаем мало. Нет единого информационного пространства, когда сказанное на краю земли слово отзывается на другом. Это тоже наша потеря — ведь что ни говори, а в советское время такое пространство было. И толстые журналы играли здесь исключительно важную, действительно значимую роль. Наши знания о литературной жизни за пределами Москвы, безусловно, скудны. Но именно поэтому мне стоит сказать здесь о собственном небольшом опыте. В 2002 году я и писатель Павел Быков, автор книги прозы “Бокс”, побывали в Ижевске — столице Удмуртской республики — и в Глазове, небольшом удмуртском городе, с выступлениями о современной молодой литературе. Против ожидания, эта “узкоспециальная” тема вызвала большой интерес общественности. Удмуртия славится своей насыщенной культурной жизнью — здесь издаются литературно-художественные журналы, один из самых известных — “Луч”; проходят встречи, фестивали, вечера... В “Луче” публиковались, например, чудесные подборки стихотворений совсем юного Марата Багаутдинова (псевдоним — Дмитрий Суворов). Известны за пределами региона и литераторы старших поколений — например, Александр Корамыслов. Не так давно трагически погиб еще слишком мало оцененный тридцатилетний поэт Денис Бесогонов… В память о нем проходят вечера, выпущена книга стихов — “В синих потоках звезд молчит чистота”.
Из “литературных городов” в первую очередь должен быть назван Новосибирск, он породил целую плеяду молодых авторов, многие из них уже стали известны — например, Дмитрий Бирюков, пишущий рассказы, а в последнее время увлекшийся “непридуманными историями”, почти документальными. Андрей Рудалев из Северодвинска пишет критику, и его спокойные, взвешенные аналитические статьи и обзоры радуют основательностью суждений. Яркой точкой на литературной карте России горит и Ярославль, группа экспериментаторов, архитекторов-стихотворцев, называющих себя ШтоРаМаг, по первым буквам фамилий: Сергей Штокало, Семен Расторгуев, Алексей Магай, широко представлена в Интернете на ряде собственных сайтов (<http://nmaxu.narod.ru>, <http://city-2.narod.ru> и другие).
Показательно, что именно результаты личной инициативы, образа мысли и образа действия редакции, зачастую состоящей буквально из одного-двух человек, подчас бывают значимее, чем глобальные коллективные замыслы, начинаемые с помпой и тихонечко сдувающиеся через весьма короткий промежуток времени. В Интернете это особенно наглядно.
Так, одним из идеологов ярославской группы является Ольга Орлова, критик, исследователь и, так сказать, собиратель.
“Собирателем земель” можно назвать и Филиппа Филиппова, чей интернет-ресурс, Филград <http://filgrad.narod.ru>, вызывает закономерный интерес бумажных СМИ. Как видно уже по названиям сайтов (все они “хостятся” на бесплатном сервере “народ.ру”), не поддержанные никакими спонсорскими вливаниями и обеспеченные лишь личной инициативой, эти проекты — дело рук энтузиастов.
Чтобы авторы существовали за порогом своих комнат, а их рукописи — за пределами письменных столов, очень важна деятельность именно таких “собирателей”, как Филипп Филиппов.
Что касается собственно критиков, то среди молодых их всегда было мало. В критике, в публицистике, в аналитике ты и вовсе виден как на ладони. Со своими пока недосформированными представлениями, категоричностью, склонностью объявлять банальные истины только что случившимися открытиями и так далее. Вряд ли кто-либо из молодых критиков вполне избегает этих действительно существенных недостатков. Однако нельзя отказывать их работам в свежести взгляда, которая неожиданно высвечивает по-новому вроде бы уже известное.
Один из самых профессиональных критиков в этом смысле — Полина Копылова, опять же пишущая и прозу, и стихи. Однако именно в критике, как мне представляется, ее дарование обретает более законченную, отточенную форму, хотя идеологически или, сказать крупнее, мировоззренчески она мне не близка. Знание общеевропейского контекста (Полина Копылова живет в Финляндии и свободно читает на нескольких европейских языках) позволяет ей делать выводы, которые порой удивляют своей необычностью. По-прежнему Полина Копылова публикуется в “Питерbook’е” с рецензиями, однако мы ждем от нее и обобщающей статьи о молодой литературе.
Валерия Пустовая — критик, удивляющий дотошностью анализа и парадоксальностью сопоставлений, она работает прежде всего в контексте толстых журналов, с авторами, которые в определенных кругах считаются широко известными; но пристальное анатомирование особенностей их прозы у нее настолько самобытно, что становится интересно и тем, кто “первоисточники”, пожалуй что, не читал.
Ольга Рычкова — тоже заметный критик, и путь, который она проделала от публикаций в одном из первых номеров молодежного журнала “Пролог” к теперешним ее статьям в “Литературной газете”, не может не воодушевлять: у Ольги Рычковой твердая рука, все более отчетливый и красивый литературный почерк.
Одна из главных задач критика все-таки, наверно, состоит в том, чтобы способствовать развитию писателя. Думаю, названные критики работают именно в таком духе, хотя антагонизм “критик — писатель”, вероятнее всего, неизбежен. Полагаю, каждый писатель может вспомнить неприятные моменты, когда критик попросту самоутверждался за его счет. Критик, как мне кажется, всегда обязан принимать в расчет то обстоятельство, что теперешний контекст со временем рассеется, а высказывание останется и будет включено в контексты иных порядков: и как оно будет тогда смотреться? Впрочем, как известно, часто писателей, напротив, ободряют, заставляют работать дальше именно резкие критические замечания.
Не все так весело в датском королевстве — в современной молодой литературе. Например, представляются довольно пустыми, надуманными, часто вымученными и необязательными опыты круга авторов то ли прекратившего свое существование, то ли еще незримым привидением присутствующего “Вавилона”. Опыты одних можно спутать с экспериментами других, и все это поражает ясным, как на просвет, желанием во что бы то ни стало быть не как все. Хорошо, но почему же надо быть не как все одинаковым образом (хотя жестко очерченного “круга авторов” нет)? Орган для восприятия экзерсисов всевозможных московских поэтических барышень и играющих в брутальность манерных клубных поэтов у меня так и не выработался. Старшие, кого так или иначе “придавил” “Вавилон” с “околовавилоньем” своей не то численностью, не то молодостью, порой признаются: “Я только недавно научился это есть”. А может быть, и не надо было учиться есть столь несъедобное?..
Вообще всевозможные “группы”, “клубы” и даже поэтические собрания — марафоны и фестивали — внутри профессиональной общности отдают какой-то гнильцой. Странно, что московские поэты этого не чувствуют, стремятся сбиваться в стаи. Конечно, повторюсь, среда необходима. Но что понимать под средой?
Теперь о самых недавних. Владимир Лорченков, “Хора на выбывание”. Действие происходит в Молдавии наших дней, коллизия закручивается вокруг выборов. Полуанекдотические персонажи, то и дело выплывающие элементы абсурда. Главный герой — журналист, беспринципный пиарщик, следящий за ходом событий, готовый к любому повороту, чтобы извлечь для себя максимальную выгоду, неожиданно — как-то так, по ходу дела — оказывается еще довольно-таки нравственным человеком, во всяком случае, по сравнению с теми, кто “стоит у власти”. Вообще выборная смута напоминает погодное явление: грозное, неуправляемое, подчиняющееся не вполне понятым законам. И куда в конечном счете занесет нас рок событий — от нас мало зависит.
Адриана Самаркандова написала повесть “Гепард и Львенок” — история Лолиты, рассказанная самой Лолитой. Соблазнение юной отдыхающей пляжным бонвиваном. Дневниковая проза, опять больше человеческий документ, чем произведение литературы. Читать, однако, — а впрочем, возможно, именно поэтому — интересно. Захватывает.
Большой урожай крупной прозы “Дебют” собрал в 2004 году. Другой вопрос, что этим богатством надо еще распорядиться, а ведь в рамках издательской программы премии публикуются только финалисты… Тогда как именно в 2004 году (не знаю, как в других) наиболее явные претенденты на победу, за исключением, к счастью, все-таки повести “Вспять” Александра Грищенко, были отсеяны на втором этапе — при формировании короткого списка. Однако я убеждена, что, проявив в своих первых произведениях такой серьезный энергетический заряд, авторы будут продолжать писать, а значит, их первые вещи мы тоже когда-нибудь прочитаем. Просто обидно будет, если своего читателя не найдет удивительная, затейливая, фантасмагорическая повесть Сергея Красильникова “Скарабей”. Сергей Красильников (ему девятнадцать) из Даугавпилса, Латвия. Симптоматично, что такие юные люди в республиках бывшего Союза пишут прозу по-русски. Перед глазами у меня письма Сергея Красильникова, исполненные непонимания: как быть дальше? Что делать? Среды для развития нет, не только профессиональной, но и просто здоровой языковой среды. Издательств, журналов, газет в Латвии, где мог бы печататься пишущий по-русски, — нет. Прийти за советом, с вопросом, за профессиональным разговором — не к кому. Если Россия еще хоть отчасти озабочена сохранением своего культурного, исторического, геополитического влияния, мы должны особое внимание обратить именно на таких талантливых людей.
Еще автор. Андрей Симонов, по образованию арабист. Действие его повести “Каирский интернационал” происходит в Египте. Начинается почти с водевиля: студент приезжает к приятелям в общежитие. Комедия положений постепенно приходит к серьезным философским обобщениям, дозревает даже и до некой метафизики.
Студент едет из Петербурга в жаркие страны, ближе к пирамидам и прочим чудесам древней цивилизации, практиковаться в языке, работать и учиться. По собственной доверчивости он влипает в неприятную историю, полиция гонится за ним, подозревая в пособничестве контрабандистам, переправлявшим алмазы. Герой скрывается у араба, влюбляется в девушку-француженку, о которой ему почти ничего не известно.
Внезапно, с прямолинейной неотвратимостью ситуации, как это часто бывает и в реальной жизни, полицейский на рынке узнает разыскиваемого. Герой схвачен, и, пока ведется дознание, производится депортация из страны, пока он получает возможность на въезд обратно — вся его уже вроде бы устоявшаяся и счастливая жизнь с людьми, ставшими дорогими, разлетается как сон. Девушка, фамилии которой он толком не знал, куда-то делась, старый араб умер. Каирский интернационал распался.
Андрей Кузечкин. Автор повестей “Менделеев-рок” и “Абсолютное добро”. “Менделеев-рок” представляет собой своего рода карту местности, в которой проживает герой. Быт небольшого нефтехимического городка, потаенная тяга куда-то в места более привлекательные, в столицы, попытки героя разобраться с самим собой, понять, что им движет.
Герой, по прозвищу Плакса, попал, как мы бы сказали, в тиски жизненных обстоятельств: он чувствует себя в своем городе одиноким, тоскует по тем временам, когда играл с друзьями в рок-группе “Аденома”, — начинание не состоялось. Посещает собрания сектантов, чтобы подпитаться “положительной энергией”. В городе появляется стайка отморозков, “докторов” — молодежная группа, не знающая, куда девать энергию. Девушка Плаксы — Кристина — все время “воспитывает” его, как говорят, “лечит” парня. Герой встречает Присциллу, на самом деле Таню, и влюбляется. Он решает расстаться с Кристиной. В родном учебном заведении встречают эту новость в штыки, но герой “троечник”, то есть гибок и легко идет на понижение социального статуса. Однако наступает момент, когда Татьяна предает его… Повесть, по сути, — картина жизни современных молодых людей, тех, кто едва вышел из подросткового возраста… Автор рассматривает небольшие жизненные этапы, через которые проходит герой, как последовательно сменяющиеся стадии заболевания: заражение, инкубационный период, развитие болезни, кризис, агония, клиническая смерть.
Эпилог имеет подзаголовок “реинкарнация”, и это звучит жизнеутверждающе. В повести — целая галерея портретов современных узнаваемых персонажей, начиная от однокурсника Плаксы, “барина”, холеного юноши с белыми руками и курительной трубкой, и заканчивая приятельницей, вернувшейся после несостоявшегося покорения большого города. Прямой морали нет. Но нравственное содержание вещи неоспоримо.
Павел Костин. Автор повестей “Бегун” и “Анестезия крыш”. С обеими входил в длинный список “Дебюта”, соответственно в 2003 и 2004 году. Повесть “Анестезия крыш” содержит любопытную историю обретения смысла жизни и последующего разочарования. От скуки герой, тот же молодой городской житель, что и у Кузечкина, придумывает себе экзотическое спортивное развлечение — спускаться по тросу с высотных заброшенных зданий. Чтобы провернуть особо сложный трюк, ему нужны помощники. Первого соратника он обретает в девчонке, которая подошла завербовать его в организацию тоталитарного типа, формально пропагандирующую нравственные ценности. Лена мечтает создать свою собственную секту, она становится идеологом затеи. Второго спутника герой “вытаскивает” из интернет-форума. Они продумывают все, вплоть до нарядов-балахонов, и постепенно их увлечение само собой получает известность в городке, появляются последователи, называющие Лену “Верховный магистр”, во всем подражающие героям.
Однако оказывается, что вместе с известностью приходят странные вещи. Спорт приходится “отдать на откуп” пиарщикам, отречься от странных положений своеобразной, но все же философии, озаботиться продажами маек с изображением бренда “Апостолы Сити”. И с этим герой ничего не может поделать. “Веселая злость”, которая так увлекала его вначале, уступает место расчетливости соратников и глупому изумлению последователей.
Татьяне Буковой девятнадцать. Ее повесть “Мама” представляет собой нечто исключительное в современном “дебютном” ландшафте, который, как заметил Александр Грищенко, тяготеет к тому, чтобы выглядеть скорее интерьером. Повесть Татьяны Буковой удивляет зоркостью автора к явлениям обыденной жизни, которые мы, повторю, стараемся не замечать, потому что так спокойнее. Важно, что этот взгляд, несмотря на то что падает на бомжей, на маргиналов, обитателей дома престарелых и тому подобных отверженных, всегда остается понимающим и сочувственным. Повествователь помнит, что перед ним такие же люди, как и он сам. И это позволяет ему смотреть без розового флера фальшивой жалости, прямо и точно фиксировать увиденное.
Героиню повести, Марину, из дому гонит собственная мать, но девушка продолжает любить ее, она относится к слабостям окружающих с поистине феноменальным запасом сердечного тепла. Она раздает бесплатную похлебку, касаясь рук тех, кто принимает ее, без перчаток, на что обратил внимание один из второстепенных героев повести, наблюдающий за этим со стороны, с недоумением и опаской.
Повесть полна острых социальных зарисовок, списанных с натуры, очень точных и не сентиментальных, особенно в контрасте со вставками — дневниковыми заметками подрастающей девочки, девушки, чью изначальную лиричность отношения к окружающему миру ничто не в состоянии исказить. Снова и снова героиня обновляет в глубине собственного сердца щедрый источник добра. Чем больше мерзости она видит вокруг и чем больнее и дороже ей достаются ее доверчивость и открытость, тем победительнее звучит мотив воли к жизни и тем крепче способность Марины к сопротивлению скотским условиям бытования.
Завершая теперешний разговор, ощущаю множество противоречивых чувств. С одной стороны, хочется провозгласить что-нибудь громкое, дерзновенное вроде: эти люди уже на пороге. Они входят в литературу. Они уже здесь.
И ведь правда! Трудно сказать, как сложатся судьбы в дальнейшем, но если для того, чтобы нам состояться, эпоха должна быть сложной, противоречивой, кровавой, то мы родились как раз вовремя.
И с другой стороны, что-то мне говорит: поживем — увидим… Главное, каждому из нас написать нечто такое, что будет интересным и за пределами возрастной группы — эта общность все равно ведь истончится и поблекнет в самое ближайшее время. Если автор не станет ограничиваться игрой в литературу — он будет ориентироваться не на сверстников. Скорее на классические образцы, как бы банально это ни казалось. Но пока айсберг молодой литературы в каком-то смысле однороден, и кто находится “на пике” в настоящее время — вопрос довольно-таки праздный. Вполне возможно, что те, по чьим произведениям будут, как остается верить, знать Россию начала и середины XXI века, еще не явили себя.
Орлова Василина Александровна — прозаик, эссеист. Родилась в 1979 году в селе Дунай Приморского края. Окончила философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Роман “Голос тонкой тишины” опубликован в журнале “Дружба народов” в 2001 году. Книги “Вчера” и “Стать женщиной не позднее понедельника” вышли в 2003 и 2005 годах соответственно. В “Новом мире” публикуется впервые.
[1] Подробно об этих писателях можно будет прочесть в статье Валерии Пустовой о молодой “военной” прозе в № 5 “Нового мира” за этот год. (Примеч. ред.)
[2] Издание Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ (М., “Книжный сад”, 2004).