+8
Брюсовские чтения 2002 года. Редактор-составитель С. Т. Золян. Ереван, “Лингва”, 2004, 414 стр.
Так сложилось, что в советское время основными центрами изучения литературы конца XIX — начала XX века стали Тарту и Ереван. Во многом благодаря усилиям эстонских и армянских русистов удалось вывести “серебряновечные” штудии на качественно новый уровень, разрушить заговор молчания вокруг многих “неблагонадежных” имен. В двух проектах было много общего, даже возникли они почти одновременно: традиция ереванских Брюсовских чтений была заложена в декабре 1962 года, первая блоковская конференция в Тарту прошла несколькими месяцами раньше, в мае того же года.
Отрадно, что, несмотря на все естественные трудности, интенсивная работа теперь уже зарубежных коллег продолжается и сегодня. Однако если деятельность сотрудников легендарной кафедры русской литературы Тартуского университета по-прежнему вызывает повышенный интерес российских коллег, то труды ереванских брюсоведов, к сожалению, оказались на периферии внимания филологов-“серебряновечников”. Это тем более несправедливо, что только за последние годы в Ереванском государственном лингвистическом университете им. В. Я. Брюсова проведены очередные брюсовские чтения, вышел содержательный сборник статей Эльмиры Даниелян “Валерий Брюсов. Проблемы творчества”, наконец, появилось рецензируемое издание, состоящее по преимуществу из докладов, прозвучавших на XII Брюсовских чтениях 2002 года и на конференции 1998 года, посвященной 125-летию со дня рождения Брюсова.
Книга состоит из четырех разделов: “Проблемы творчества В. Я. Брюсова”, “В. Я. Брюсов и мировая культура”, “Сообщения” и “Публикации”. Первые три части, несмотря на несколько реферативный характер отдельных работ, в целом весьма информативны; однако наибольший интерес все же представляют заключающие сборник архивные материалы. Особенно любопытны две публикации, подготовленные покойным Ремом Леонидовичем Щербаковым — одним из лучших знатоков брюсовского наследия: “Открытое письмо к молодым поэтам”, написанное Брюсовым в 1913 году, но в печать тогда не попавшее, и несколько брюсовских стихотворений, ранее публиковавшихся под именами других поэтов.
В. Я. Брюсов и русский модернизм. Редактор-составитель О. А. Лекманов. М., ИМЛИ РАН, 2004, 352 стр.
В России между тем брюсоведение находится в некотором упадке. В изданном ИМЛИ сборнике из 19 материалов только 7 посвящены собственно заглавному герою. Причины этого в предисловии к книге объясняет ее составитель Олег Лекманов: “На протяжении всей советской эпохи Брюсов, бывший одним из немногих символистов, безоговорочно принявших Октябрьскую революцию 1917 года и даже вступивший в коммунистическую партию, находился в центре внимания официальной науки. В последние годы ситуация кардинально поменялась — Брюсов в сознании отечественных любителей поэзии начала XX века оказался наглухо заслонен фигурами других до поры до времени не печатавшихся или почти не печатавшихся на Родине стихотворцев”.
Впрочем, в данном случае качество возникает независимо от количества: практически все вошедшие в брюсовскую часть сборника работы, от лингвистических штудий Натальи Кожевниковой и стиховедческих — Юрия Орлицкого до маргиналий Дины Магомедовой и историко-литературных заметок Николая Богомолова, выполнены на исключительно высоком уровне. То же касается и второго раздела книги, посвященного современникам Брюсова: статьи об Иерониме Ясинском, Владимире Нарбуте, Николае Евреинове или Вениамине Бабаджане не просто детально прописывают фон, на котором развивалось брюсовское творчество, но и вводят в научный оборот неизвестный материал либо предлагают нетрадиционный взгляд на материал давно знакомый.
Вячеслав Иванов: между Святым Писанием и Поэзией. Редактор Андрей Шишкин. Рим, 2004. Т. 1 — 414 стр.; т. 2 — 398 стр. (“Europa Orientalis”, XXI, 2002, 1-2).
Научное книгоиздание сегодня одинаково неторопливо что в России, что на Западе. Восьмой международный ивановский симпозиум прошел в Риме осенью 2001 года. Выпущенный по итогам конференции двухтомник помечен 2002 годом, однако посвящен он памяти сына поэта, Дмитрия Вячеславовича Иванова, умершего в 2003 году, а предисловие редактора датировано и вовсе январем 2004 года.
Тематика симпозиума — “Между Библией и Поэзией” — определила богословско-философский уклон большинства материалов. Трактатам Иванова здесь уделено не меньше места, чем его стихам; Иванов — теолог и мистик занимает авторов, пожалуй, больше, нежели Иванов-лирик. Даже когда речь заходит о поэзии, для анализа используется язык скорее философии и философской эстетики, нежели чистой филологии.
Впрочем, редактор справедливо замечает, что нынешних исследователей привлекает цельный взгляд на творчество Иванова как на некий “синтез поэзии, философии и богословия”. Не случайно открывается первый том статьей Сергея Аверинцева “Стратегия цитаты в поэзии Вячеслава Иванова”, где, сопоставляя принципы отношения Иванова к проблеме интертекстуальности с “тысячелетними навыками старой гомилетической экзегезы Библии”, автор на ряде конкретных примеров рассматривает особенности словоупотребления как в шуточных, так и в “серьезных” стихах поэта.
Не менее интересны и другие материалы первого тома. Католический богослов Иван Голуб и православный — отец Михаил Меерсон с разных точек зрения анализируют проблему диалогичности в творчестве Иванова. Андрей Архипов прослеживает судьбу комментария Иванова к Новому Завету, над которым поэт работал в начале 40-х годов. Джон Мальмстад и Денис Мицкевич рассматривают отдельные стихотворные тексты Иванова, а Анджей Дудек, Василий Рудич и В. Устинова изучают, как преломлялись идеи блаженного Августина, Вергилия, Платона и Данте в его эстетическом сознании.
Работы, включенные во второй том, методологически более традиционны. Николай Богомолов реконструирует один малоизученный эпизод из жизни поэта, Андрей Шишкин публикует записи Фейги Коган, проливающие свет на деятельность ивановского “Кружка Поэзии” 1920 года, а Маргарита Павлова исследует творческие связи Иванова и Сологуба в 1905 — 1906 годы. Международным контактам Иванова посвящены сообщения Майкла Вахтеля и Марко Ронкалли. Заключают второй том фрагмент неоконченной ивановской трагедии “Антигона” (публикация Филиппа Вестбрёка), фундаментальная работа А. Топоркова “Фольклорные источники „Повести о Светомире царевиче” В. И. Иванова” и “Материалы к описанию библиотеки Вяч. Иванова”, подготовленные Геннадием Обатниным.
Алексей Скалдин. Стихи. Проза. Статьи. Материалы к биографии. Составление, подготовка текста, вступительная статья, комментарии Т. С. Царьковой. СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2004, 528 стр.
В пореволюционную эпоху Алексей Скалдин арестовывался трижды, в последний раз — в 1941 году. По официальным данным, он умер летом 1943 года в Карлаге. Вместе с писателем погиб и его архив, включавший восемь романов, малую прозу, переписку. Поэтому подготовленный Татьяной Царьковой том можно назвать полным собранием дошедших до нас сочинений Скалдина. В него вошли все художественные, публицистические и литературно-критические произведения писателя, издававшиеся при его жизни либо сохранившиеся в архивах, за исключением двух детских книжек и одной неоконченной статьи.
Стихи Скалдина (их уцелело около ста, включая и те, что вошли в единственную прижизненную книгу поэта — “Стихотворения” 1912 года) не вполне самостоятельны, их образные ходы и формальные решения свидетельствуют о зависимости автора от Вячеслава Иванова, которого Скалдин с момента их знакомства в 1909 году числил своим учителем. Николай Гумилев отзывался о Скалдине-поэте как о “бедном, захудалом двойнике” символистского мэтра — при всей несомненной детерминированности этой характеристики литературными спорами того времени, нельзя не признать за ней своеобразной справедливости. Можно выделить в античных и фольклорных стилизациях Скалдина и другие влияния — Юрия Верховского, Сергея Городецкого, Александра Кондратьева.
По-своему любопытно центральное прозаическое произведение Скалдина — роман “Странствия и приключения Никодима Старшего”, хотя мнение Вадима Крейда о влиянии этой книги на “Мастера и Маргариту” представляется более чем спорным. Исключительно густонаселенный и перенасыщенный неожиданными сюжетными поворотами, построенный на смешении времен и пространств, перетекании снов в явь и наоборот, роман этот манит читателей своей непонятностью и заставляет историков литературы рассматривать Скалдина как предшественника литературы абсурда, перекинувшего мостик от символизма к авангарду.
Хотя, возможно, дело, как это часто бывает, обстоит несколько проще. Известно, что “Никодим Старший” задумывался автором как трилогия, по-видимому, она даже была закончена, однако до нас дошла лишь первая ее часть. Рискну предположить, что это до некоторой степени пошло произведению Скалдина на пользу — не отсюда ли загадочность романа и та причудливость, которая выделяет его даже на фоне многочисленных фантасмагорий серебряного века?
Федор Сологуб. Мелкий бес. Составление, статья, комментарий М. М. Павловой. СПб., “Наука”, 2004, 892 стр. (“Литературные памятники”).
Трудно сказать, какое еще из классических произведений русской литературы XX века издавалось у нас с таким тщанием. Сочинения Горького, удостоенного за заслуги перед соцреализмом академического собрания? “Петербург” Белого в тех же “Литпамятниках”? Ремизовский “Пруд” в недавнем десятитомнике “Русской книги”? Но даже на этом фоне нынешнее издание явно выделяется и полнотой материала, и уровнем текстологической подготовки, и объемом научно-справочного аппарата.
Кроме канонического варианта романа в том вошли авторская инсценировка “Мелкого беса”, главы, исключенные писателем из окончательного текста, но напечатанные им в 1912 году в газете “Речь”, а также ранняя редакция центрального произведения Сологуба. В приложении опубликована работа Маргариты Павловой “Творческая история романа „Мелкий бес””. Заключает книгу подробнейший комментарий.
Есть своего рода высшая справедливость в том, что подобным образом издали именно Сологуба, которому после 1917 года, когда появился отличный том “Неизданный Федор Сологуб”, почему-то особенно не везло. Одновременный выход двух редкостной халтурности собраний сочинений (постарались московский “Интелвак” — это просто стихийное бедствие какое-то, а не издательство! — и питерские “Навьи чары”) привел к тому, что в обозримом будущем едва ли кто-то решится издать наследие писателя с надлежащей полнотой и на достойном научном уровне. Так что остается утешаться академическим изданием “Мелкого беса”.
Шмуэль Йосеф Агнон. Новеллы. Редактор-составитель Елена Римон. М., “Мосты культуры” — Иерусалим, “Гешарим”, 2004, 544 стр.
Если нобелевского лауреата 1966 года, крупнейшего ивритоязычного прозаика минувшего столетия Шмуэля Йосефа Агнона1 и можно издавать на других языках, то только так: с сопроводительными статьями, именным указателем, глоссарием и многостраничными комментариями. Ибо сюжеты Агнона, его символика, наконец, сама его лексика — все в этих рассказах отсылает к еврейской религиозной традиции, к книгам Танаха, талмудическим трактатам, агадическим преданиям и народным легендам.
Агнон относится к тем “эзотерическим” писателям, которые в рамках своей культуры кажутся безусловными классиками, а носителям иного языкового сознания зачастую просто непонятны — прямая противоположность, скажем, супермодному космополиту Этгару Керету, израильскому Мураками, проза которого в минимальной степени привязана к национальному контексту, да и вообще к определенной культурной среде. Тем не менее Елене Римон удалось подготовить образцовое во всех отношениях издание. Отдельного упоминания заслуживают очень разные, но одинаково удачные переводы Исраэля Шамира, Светланы Шенбрунн, Натана Файнгольда, Михаила Кравцова и других.
Лесли Поулс Хартли. Посредник. Перевод с английского М. Загота. М., “Б.С.Г.-Пресс”, 2004, 478 стр.
На склоне лет скромный библиотекарь Лео Колстон вспоминает о девятнадцати днях, проведенных им в июле 1900 года в поместье школьного приятеля. Тем летом подросток оказался в центре любовного треугольника, вершинами которого были сестра его друга Мариан, ее жених лорд Хью Тримингем и ее любовник Тед Берджес. В равной степени симпатизируя всем троим и не слишком понимая суть происходящего, Колстон стал посредником между Хью и Мариан, между Мариан и Тедом…
Во многих британских школах, не говоря уже об университетах, “Посредник” входит в списки для обязательного чтения едва ли не с самого момента своего появления в 1953 году. Классический статус главной книги Хартли был окончательно закреплен знаменитым одноименным фильмом Джозефа Лоузи, получившим в 1971 году Гран-при Каннского кинофестиваля.
Однако в России судьба этого и других произведений Хартли складывалась не слишком удачно и в советские годы, и в постсоветское десятилетие — хотя и по разным причинам. Советская критика смотрела на британского прозаика с понятным подозрением: на фоне многочисленных сочинений “прогрессивных” западных литераторов его романы выглядели чересчур камерными и эстетскими. А в 90-е годы, когда к российскому читателю с полувековым опозданием пришла наконец европейская модернистская классика, неторопливая манера Хартли казалась безнадежным анахронизмом — его современниками были Джеймс Джойс и Вирджиния Вулф, а он писал так, будто жил во времена Генри Джеймса, если не Джейн Остин. Недаром английские рецензенты утверждали, что романы Хартли вызывают в памяти произведения авторов викторианской эпохи.
“Посредник” и впрямь демонстративно, вызывающе старомоден. Старомоден осознанно — а каким еще может быть роман о крушении надежд, возлагавшихся людьми 1900 года на новое столетие? Впрочем, сегодня, когда очевидно, что многие эффектные новации не пережили своего времени, а обаяние традиционного европейского психологического романа становится все отчетливее, консерватизм Хартли представляется скорее плюсом.
Временами кажется, что автор просто дразнит привыкшего к модернистским мотивам и приемам читателя, раз за разом обманывая его ожидания. Достаточно вспомнить центральную коллизию романа — девушка из знатной и богатой семьи обручена с виконтом, но “милуется” с соседским фермером. Этот треугольник словно бы специально заимствован из “Любовника леди Чаттерлей”, однако Хартли предлагает совершенно иное решение темы. В “Посреднике” нет ни откровенных сцен в духе Лоренса, ни буйства плоти, ни первобытных страстей. Хартли не интересует ни формальный эксперимент, ни психоаналитическая интерпретация человеческих отношений.
Точно так же он проходит мимо возможности сделать из романа образчик столь популярной в XX веке гофманианы. Мальчик, считающий себя волшебником (или на самом деле обладающий чудесной силой — окончательного ответа на этот вопрос автор не дает), — можно представить, как обрадовался бы такому герою любой магический реалист. Однако Хартли если и вводит эту деталь, то лишь затем, чтобы добавить несколько дополнительных штрихов к характеристике Лео.
Вместо этого писатель с исключительной тщательностью исследует категории рока и случайности, вины и расплаты. Больше всего его интересуют правда и ложь человеческих взаимоотношений. Он мог бы показаться моралистом, но если это и так, то в мире Хартли господствует своеобразный эстетический морализм, в котором главной заповедью является следование фантазии, а не фактам.
Андрей Жвалевский, Евгения Пастернак. М+Ж: А черт с ним, с этим платьем! М., “Время”, 2004, 256 стр.
Андрей Жвалевский, Евгения Пастернак. М+Ж: Современные методы управления погодой. М., “Время”, 2004, 256 стр.
Андрей Жвалевский, Евгения Пастернак. М+Ж: Противофаза. М., “Время”, 2005, 224 стр.
Андрей Жвалевский, на пару с Игорем Мытько сочинивший “Порри Гаттера”, затеял вдвоем с новым соавтором, Евгенией Пастернак, очередное серийное производство — на этот раз молодежных мелодрам. Собственно, в том, что раньше или позже нечто подобное на нашем книжном рынке появится, сомнений не было: как феномен “Гарри Поттера” с неизбежностью должен был породить (и породил) массу подражаний, так и успех “Бриджит Джонс” должен был вызвать к жизни бессчетное множество иронических любовных романов. Вызвал. Глаза б мои на них не смотрели. За исключением сериала Жвалевского — Пастернак.
“Любовь — это поезд Свердловск — Ленинград и назад”, — пел некогда Александр Башлачев. Кажется, герои “М+Ж” Катя и Сергей восприняли эту строчку буквально. Разве что географические пункты здесь другие: Сергей живет в Москве, Катя — в неназванном, но легко угадываемом Минске. Они любят друг друга, но жить вместе категорически не хотят — Сергею скучно в белорусской столице, Кате неуютно в российской. А потому влюбленные при каждой возможности мотаются из Москвы в Минск и наоборот, все остальное время общаясь при помощи телефона и компьютера…
Впрочем, пересказывать фабулу “М+Ж” — занятие совершенно бессмысленное. Ибо секрет не столько в ней, сколько в том приеме, который придумали для ее передачи авторы. Повествование ведется поочередно каждым из героев, все эпизоды “проигрываются” и с мужской, и с женской точки зрения (за “М” отвечает, естественно, Жвалевский, за “Ж” — Пастернак). Получается очень трогательно и невероятно смешно.
Плюс к тому соавторы не пытаются выдать качественное чтиво за “настоящую” литературу — случай в современной отечественной беллетристике едва ли не уникальный. У нас ведь детектив не детектив, если в нем герои о Бердяеве как следует не порассуждают. А уж женский роман без астрологии, зодиака и кармы и вовсе существовать не может. И вдруг люди честно, прямым текстом сообщают: “Мы пришли вас развлекать”. И даже не пытаются намекнуть, что “М+Ж” — это аллюзия на “Мужское-женское” Годара или еще что-нибудь в этом роде.
Известно, что сиквел, как правило, получается слабее исходного текста. Но у Жвалевского и Пастернак каждая следующая книга выходит если и не удачнее, то уж точно не хуже предыдущей. А главное, она всякий раз оказывается немного другой. И потому благодарный читатель с нетерпением ждет продолжения и немножко грустит, зная, что четвертая “серия” должна, по замыслу авторов, оказаться последней.
±1
Ольга Орлова. Газданов. М., “Молодая гвардия”, 2003, 276 стр. (“ЖЗЛ”).
По поводу этой книги в сетевом “Русском Журнале” в свое время развернулась чрезвычайно смешная дискуссия. Станислав Никоненко обвинил Орлову в плагиате, коллеги-газдановеды вступились за Орлову, слово дали и издателю, и автору. Весь спор почему-то вращался преимущественно вокруг того, кто первым написал про фотографию маленького Гайто: “Его оттопыренные уши вслушиваются в звуки мира”. По-моему, радоваться надо, если на такое кто-то позарился, да еще и подписал своим именем.
Справедливости ради отметим, что сама эта фраза присутствует в книге Орловой в несколько улучшенном виде, но разного рода “оттопыренных ушей” здесь тем не менее хватает. Элементарные ляпы, стилистические неуклюжести, наивный биографизм интерпретаций, характерная для серии в целом пафосность соседствуют у автора с интересными находками и впервые публикуемыми деталями.
Не лучше ли было переиздать к 100-летнему юбилею прозаика монографию “первооткрывателя” газдановского творчества Ласло Диенеша, впервые выпущенную больше двадцати лет назад в Мюнхене, а в 1995 году перепечатанную небольшим тиражом во Владикавказе и практически не дошедшую до Москвы? Наверное, лучше. Но по воле издателя книга Орловой стала (и, по всей видимости, на долгое время останется) единственным общедоступным жизнеописанием замечательного писателя. Вариант, конечно, неидеальный, но вполне приемлемый, особенно если сравнивать ее не с исследованием Диенеша, а, скажем, с биографическим романом о Газданове все того же Никоненко, где наличествуют не только “оттопыренные уши” младенца, но и “красная сморщенная попка” новорожденного.
?1
Лоренс Даррел. Месье, или Князь тьмы. Перевод с английского Л. Володарской. М., “Б.С.Г.-Пресс”, 2004, 334 стр.
История беллетристических упражнений на гностико-тамплиерские темы четко делится на два основных периода: до появления “Маятника Фуко” и после. “Месье” написан в 1974 году, однако к русскому читателю он пришел только сегодня, а потому неизбежно будет читаться на фоне второго — и лучшего — романа Умберто Эко. Увы, такого чтения ни эта книга, ни прочие части “Авиньонского квинтета” (“Месье” эту пенталогию открывает) не выдерживают. Спасибо итальянскому медиевисту, теперь невозможно всерьез воспринимать пафосные описания египетских мистерий или глубокомысленные рассуждения банкира-мистагога, срывающиеся в усредненный псевдоинтеллектуальный кич, достойный какой-нибудь Ольги Токарчук или, прости Господи, Федерико Андахази.
Но хуже другое: “Месье” и другие романы авиньонского цикла выглядят откровенной пародией на шедевр самого Даррелла (зачем издатели лишили фамилию автора второй “л” — загадка) — знаменитый “Александрийский квартет”. Все основные составляющие пенталогии — важнейшие сюжетные ходы, композиционные приемы, герои, ключевые мотивы, роковая еврейка, связь брата с сестрой, карты Таро — все это словно бы сошло со страниц “Квартета”, потеряв по дороге что-то самое важное. Собственно, понятно даже, что именно.
В александрийской тетралогии эзотерическая символика занимала положенное ей место в общей структуре, прилежно работая на романное целое. Действие было снабжено двумя рядами мотивировок — психологических и мистических. В авиньонском же цикле первые полностью подчинены вторым. Как результат — раздуваясь в количественном объеме, “Квинтет” теряет в объемности изображения.
По сути, перед нами не роман, а гибрид гностического трактата в образах (весьма картонных, надо сказать) и путевых заметок. Назойливый аллегоризм, в “Квартете” едва намеченный, здесь становится основным приемом. Даже центральный сюжетный элемент, любовный треугольник, для одного из героев — лишь “избавленная от телесной оболочки иллюстрация гностической инкарнации, известной по множеству древних текстов”, для другого, не столь продвинутого, — “прототип новых биологических отношений, которые предвещают появление другого общества, основанного на свободе женщины”.
Об опасности подобной метаморфозы предупреждал еще “Квартет” — самая эзотерическая и аллегорическая из частей тетралогии, “Клеа”, вышла явно слабее всех прочих. Однако александрийские романы спасала авторская ирония, неизменно остранявшая всевозможные “тайные смыслы”. Здесь же все всерьез.
В результате “Месье” выглядит не слишком уклюжей попыткой повторить уже разгаданный фокус, а путь Даррелла провоцирует на размышления о печальной участи крупного писателя, превратившегося в собственного эпигона.
[1] См. также: Василевский Андрей. На платочке. — “Новый мир”, 1992, № 6. (Примеч. ред.)