Избирательное сродство

Интересно было бы написать историю способов существования гениев в культурной памяти. Монолитный пантеон оказался бы на удивление разнообразной кунсткамерой: великие проповедники; задушевные друзья; вечные инсургенты; скандалисты; утешители; чтимые, но нечитаемые; цитируемые, но непонятые. Те, кого Розанов называл “трамваями”: кто с грохотом движется по своей линии и давит все на пути. Или, скажем, одинокие затворники, неохотно пускающие смертных в свой герметичный мир. Казус Паскаля был бы в этой коллекции среди самых причудливых. В истории науки его портрет спокойно висит в галерее тех, кто обеспечил сегодняшний триумф исчисляющего рассудка. В мире гуманиоры, где он нанес этому рассудку одно из самых ошеломляющих поражений, к “Мыслям” Паскаля относятся как к неисчерпаемому источнику цитат (зачастую приводимых невпопад) и безусловному сокровищу культуры, к которому, впрочем, лучше лишний раз не прикасаться из-за его взрывчатой энергии и не до конца ясной природы. При всей славе, Паскаль оказался маргиналом и для своего века, и для Нового времени, но зато и востребованным в маргинальных ситуациях, которыми новоевропейская культура была не бедна. Паскаль не одинок в своем статусе (можно вспомнить Августина и Кьеркегора), но уникален тем, что его образ культурного воздействия — это короткие, но креативные вспышки в сознании других “великих”, точечные касания читательских душ, вызывающие судьбоносные озарения. Можно ли написать по-научному корректную историю этих “касаний” и “сближений”? Оказывается — можно. Б. Н. Тарасов издал книгу, которая вполне в этом убеждает.

Книга представляет собой конволют из разнотипных текстов. Композиция ее такова: 1) несколько модифицированная автором версия известной паскалевской биографии, издававшейся в свое время в “ЖЗЛ”; 2) предваряемый историческим введением раздел “Паскаль и русская культура” (350 страниц текста), состоящий из двух частей (каждая со своей вводной главкой), посвященных паскалевской теме соответственно в русской философии и литературе; 3) “Мысли” Паскаля в переводе Э. Линецкой. Это сложное издательское решение в конечном счете оправдывает себя. Удобно, снимая книгу с полки, получить доступ сразу к трем измерениям паскалевской темы. К тому же, чтобы проверить авторские аргументы и интуиции, не надо далеко ходить: “рамка” из жизни и мыслей Паскаля оказывается тем поясняющим контекстом, который позволяет исследователю быть достаточно лаконичным и концентрированным в своих изысканиях.

Успех замысла, пожалуй, дался Б. Н. Тарасову немалой ценой. Часто встречаются книги о воздействии на культуру того или иного великого Имярека, в которых у охваченного энтузиазмом автора все хорошее у всех достойных вызывает ассоциации со своим героем. Путь Б. Н. Тарасова проходит “узкими вратами”. Обнаруживая свое, он осуществляет сложную селекцию (иногда почти ювелирную по точности), выявляя то, что назвал “составляющей Паскаля”, или, по-гётевски, “избирательным сродством”. В этом отношении его авторский опыт культурологически значим, поскольку сердцевину наук о культуре составляет как раз это искусство нахождения неочевидного родства духовных феноменов.

Раздел “Паскаль и русская культура” — книга в книге — начинается с главы об истории вхождения “Мыслей” и вообще паскалевской темы в культурное сознание россиян от первых упоминаний в научной литературе XVIII столетия до переводов и заинтересованных споров серебряного века. Собранная по крупицам картина впечатляет своей пестротой и прихотливостью. У Паскаля обнаруживаются самые неожиданные почитатели и союзники — например, “революционные демократы”. Столь же удивляют некоторые “неузнавания”: Пушкин увидел в “Письмах провинциалу” лишь документ своего времени, но не литературно-полемический шедевр, внесший, как теперь ясно, большой вклад в формирование французского литературного языка. (Зато Пушкин порекомендовал “Мысли” Гоголю: не здесь ли один из источников поворота в гоголевской судьбе?) Некоторые страницы раздела прорисовываются как самостоятельные исторические миниатюры, достойные, может быть, более обстоятельного рассказа: таковы духовная биография И. М. Виельгорского, пассаж о Герцене или почти детективная история перевода “Мыслей” (найденного автором в РГАЛИ и, по его предположению, принадлежащего П. С. Бобрищеву-Пушкину).

Основа исследования — два очерка о русских отражениях Паскаля. Зеркало философское и зеркало литературное. Введение в философский раздел заставляет меня несколько изменить жанру “лаудации”, которого книга Б. Н. Тарасова, конечно, заслуживает. В целом автор прав, подчеркивая, что “главенство самодостаточного разума” привело Новое время ко многим бедам: нам это проще понять и прочувствовать, чем современникам Паскаля. Но глава написана с таким журнально-публицистическим напором и так категорична, что ей хочется возражать. Если на Западе видеть только “гуманистические проекты и прогрессистские упования”, а на Востоке — только “пути духовного восхождения к Свету” (а таковы интонации главы, несколько утрированные мною), то непонятно, откуда взялись Паскаль и Валери, о которых автором написаны едва ли не самые проникновенные работы в отечественной науке. Если русская философия “всегда была направлена на выявление и соблюдение иерархии духовных и нравственных ценностей…”, то та, которая “не всегда” (а она была в смущающем изобилии), — не русская или не философия? Хочется также заступиться за мыслителей Запада, которым автор вынес поспешный приговор: о Богопознании и Боговоплощении Кант — глубинно близкий Паскалю — размышлял отнюдь не мало, а “интеллектуальной инвентаризацией всех критик разума” (что бы это ни значило) он пожалуй что и не занимался; не были у Гегеля прусское государство и Наполеон “вершинными проявлениями мирового духа”; “невидимая рука” рыночных отношений, по Смиту, не превращает человека в марионетку, а совсем наоборот. Оттого, что глава написана энергично, с риторическим блеском и удачно подобранными цитатами, она только больше фраппирует. Но — с другой стороны — читателю не посоветуешь пропустить эту главу. Сюжет, который автор вводит (пусть и не самым удачным образом), композиционно важен: действительно, одним из основных проектов Нового времени было построение секулярной культуры, опирающейся на самоутверждение человека посредством природы и разума, и только в свете этого проекта, сбывающегося с чудовищным успехом, можно понять роль “вопиющего в пустыне” Паскаля и понять тех, кто смог его, так или иначе, услышать.

Герои философского очерка — Хомяков, Киреевский, Розанов, Флоренский, Шестов, Мережковский, Франк, Вышеславцев. Автор, к читательскому счастью, переходит от публицистики к своим обычным интонациям: он вдумчив, наблюдателен, безупречно владеет культурным контекстом и точно выбирает ключевые интуиции и концепты мыслителей, представляя их читателю. Философы рассматриваются в двух модусах, означенных автором как “генетическая” и “типологическая” общность. Говорить о типе, имея дело с уникумом Паскалем, довольно трудно, но портреты Розанова, Шестова и Флоренского в исполнении автора выявляют контуры этой загадочной ментальности (если угодно, психо-пневмо-соматики), которая наделяет человека чем-то подобным пророческим дарам. Да и сама игра генетического и типологического аспектов, легко вычитываемая в рассказах автора, достаточно интересна и поучительна. Упомянем и следующее: в этом разделе, да и во всем тексте рассыпано немало сведений, которые впервые вводятся в оборот. Так, автор представляет нам черновик статьи раннего (1889) Розанова о Паскале, хранящийся в архиве РГАЛИ (стр. 349 — 352): текст, судя по всему, сравнимый с его лучшими работами. Удачны главы, посвященные Франку и Вышеславцеву. Паскаль здесь как бы разложен на два профиля: автором прочерчен своеобразный контрапункт философии смирившегося рассудка (Франк) и вознесшегося сердца (Вышеславцев). Заметим, что такое видение этих двух версий паскалевской темы подтверждается любопытной полемикой Вышеславцева с Франком по поводу его книги “Духовные основы общества”^[1].

Очерк о литературных родственниках Паскаля содержит главы о Батюшкове, Тургеневе, Тютчеве, Достоевском и Толстом. Введением к этому разделу служит эссе о Пушкине. Сделано оно с примечательным мастерством. Во избежание натяжек (а может, и из чувства ранга) автор не помещает главу о Пушкине в ряду других, но “составляющая Паскаля” прослежена и здесь, причем без помощи прямых ссылок и аллюзий, а на уровне, возможно, даже более глубоком, чем “типологический”; на уровне “пневмы”, а не “психеи”. То, что Б. Н. Тарасов нотирует как “духовную умудренность” и “безупречность иерархического сознания” Пушкина, действительно делает возможной перекличку с Паскалем, поскольку восходит к общей обоим антично-христианской сердцевине Европы. Понимание Пушкиным долга поэта и Паскалем — долга мыслителя коренится в главной европейской тайне, в Логосе, дарующем и форму, и смысл. Можно ухватить эту интуицию, но поди-ка докажи это. Точными штрихами, ненавязчиво Б. Н. Тарасов умудряется указать на паскалевское в Пушкине, и это, возможно, одна из главных удач книги.

Из “литературных” глав я бы выделил то, что написано о Тютчеве и Толстом. (Конечно — и о Достоевском, но здесь легче и очевидней была сама задача.) Глава о Тютчеве написана с драматическим напряжением, без упрощения и сглаживания углов. Пережитая Тютчевым паскалевская “двойная бездна”, острое чувство культурной катастрофы, мучительное взыскание веры — все это пропущено через призму опыта Паскаля, и в результате обостривший свое зрение автор получает право корректировать некоторые из привычных оценок тютчевского мировоззрения. Автор, правда, не доказал мне, что де Местр и Шеллинг мало значили для духовного мира Тютчева. Но в остальном он убедителен. Так, ненужной для понимания Тютчева оказывается ионийская натурфилософия; понятными становятся его “лютеранские” импульсы; никакого политического обскурантизма не обнаруживается в его идее всемирной монархии; ясно, насколько невпопад определил Блок доминанту стихотворения “Два голоса” как “дохристово чувство Рока”. Обращу внимание читателей на тему “полуискусных” (то есть “образованцев”) у Паскаля и Тютчева (стр. 519 — 521).

Толстой представлен в книге целой трилогией статей. В первой дана история прочтения Паскаля Толстым. Во второй — анализ сознания Ивана Ильича как представителя “среднего класса”. В третьей — тема смерти как обретения подлинности. Здесь, конечно, трудно оспорить право автора на сопоставление с Паскалем. Излюбленная идея Паскаля о мираже, который соткан людьми из ничтожнейших вещей, чтобы заслонить, скрыть от себя истинное, важное, одновременно страшное и спасающее, — эта идея воплощена и Толстым с его магическим вживанием в чужое “я”. Автор с исключительной наблюдательностью прослеживает толстовскую герменевтику смерти и выявляет лейтмотивы и символы, которые складываются в “сообщение”, заставляющее вспомнить о Паскале. Слово “радость” в финале толстовской повести и в загадочном “Мемориале” Паскаля превращается в удивительную рифму, связавшую двух гениев через столетия. В свете этого уже не удивляет то, что Хайдеггер, цитирующий Паскаля в начале “Бытия и времени”, вспоминает “Смерть Ивана Ильича” во второй половине своего эпохального труда, когда строит собственную феноменологию смерти.

Может быть, главное впечатление от книги Б. Н. Тарасова — это переживание духовных касаний и перекличек великих умов поверх времен и пространств. Что-то похожее пережил студент Иван Великопольский, когда почувствовал великую цепь событий, прикосновение к которой отзывается во всех звеньях.

Александр Доброхотов.

^[1] См. в журнале “Альфа и Омега”, 1998, № 1 (15).