Повесть о настоящем и ненастоящем

С медийной точки зрения судьба “Бессмертного”, опубликованного в 2000 году, сложилась совершенно счастливо. За годы, прошедшие с момента публикации этой третьей большой вещи Ольги Славниковой — после “Стрекозы, увеличенной до размеров собаки” и “Одного в зеркале”, — появлялись все новые и новые поводы для публичного обсуждения повести, для делающего погоду на книжном рынке “шума”^[1].

В 2001 году “Бессмертный” вошел в шорт-лист премии Ивана Белкина и стал малым лауреатом премии Аполлона Григорьева, в 2002-м был включен в короткий список “Нацбеста” и в длинный букеровский. Большая часть критиков негодовала: до победы талантливая повесть с какой-то фатальной обреченностью так ни разу и не добралась; а кто-то злорадствовал и потирал руки. Но то было лишь предвестие новых бурь. Крупнейшее французское издательство “Галлимар” подписало с писательницей контракт на издание повести, однако в 2003 году на экраны вышел фильм “Гуд бай, Ленин!” Вольфганга Беккера. Фильм имел огромный успех и… повторял отдельные сюжетные ходы “Бессмертного”, издатели приостановили публикацию, заподозрив плагиат. Только вот с чьей стороны? Объяснять, что “Гуд бай, Ленин!” создавался уже после того, как повесть Ольги Славниковой была опубликована, что некоторые идеи витают в воздухе и посещают очень разных художников и людей — точно так же, как одни и те же научные открытия совершаются исследователями, живущими на противоположных концах земли, — занятие неблагодарное, но Славниковой пришлось пройти и через это. В 2004 году роман все же вышел в “Галлимаре”, а вскоре и в нашем “Вагриусе”. Почему так долго тянулась российская история с выходом книги — осталось за кадром. И хорошо. Всю эту “ветошь маскарада, весь этот блеск, и шум, и чад” отдадим за полку книг и сад.

Тем более, открыв книгу, с первых же страниц ее убеждаешься, что сад, выращенный Славниковой, цветет так же свободно и мощно, как и при чтении пятилетней давности, никаких признаков старения и обветшания; что обилие медийных историй, как правило мало сообщающих о сути явлений, вокруг которых они клубятся, в данном случае зафиксировало масштаб и смысловую глубину повести. Повесть увидела свет в 2000 году, и тогда запечатленная в ней эпоха конца 80-х — начала 90-х была на несколько лет ближе — сегодня, во времена сериалов про доброго Брежнева и КГБ в смокинге, повесть обрела совершенно новую, страшноватую актуальность. И эта “бессмертность” “Бессмертного” ясно указывает не только на то, что перед нами факт большого искусства, но и на глубинное родство повести Славниковой с притчей — жанром, не наблюдающим часов, всегда устремленным в пространство вне времени.

Ветеран Великой Отечественной войны Алексей Афанасьевич Харитонов лежит парализованный уже четырнадцать лет. Он в сознании, во всяком случае, он все слышит и, видимо, понимает, вот разве что не говорит. При Алексее Афанасьевиче — безропотная жена, Нина Александровна, трепетно ухаживающая за ним, вступившая с мужем в бессловесную, телепатическую связь, — супруги чувствуют друг друга с полувздоха. Чуть дальше, в другой комнате той же квартиры, живут “молодые” — приемная дочь ветерана (Нине Александровне — родная) Марина и ее муж-недотепа Сергей, который после неудачных попыток стать главой и кормильцем семьи сторожит автостоянку. Именно Марина решает, что свалившийся с инсультом еще во времена Брежнева, крепкий коммунист Алексей Афанасьевич не вынесет обрушившихся на страну перемен. Сердце старого фронтовика не выдержит, и в семейном бюджете тогда образуется непоправимая брешь: основу его составляет внушительная пенсия ветерана. И Марина пытается остановить время. В комнату инвалиду вешают портрет Брежнева, а по телевизору крутят кадры, смонтированные из архивных записей, благо Марина работает на телевидении; специально для парализованного готовятся бодрые советские новости и даже очередные партийные съезды с многочасовым докладом генсека, тихо перекладывающего бумажки.

Однако призраки, которыми наполняют комнату ветерана, быстро переселяются и в жизнь его близких. Каждый из них по-своему слепнет и погружается в неверное, выморочное пространство полусна-полуяви.

Разумеется, Нина Александровна исправно ходит в магазины и на рынок, то есть ежедневно соприкасается с собственным городом, большим, живущим новой, суматошной жизнью. Но даже снящиеся ей сны более реальны, чем все вокруг, настолько неправдоподобно и непонятно выглядит меняющийся мир. “Она, конечно, выбиралась из дома и словно во сне наблюдала перемены: пеструю от импортных бумажек грязь на улицах, обилие в витринах разнообразного мяса — от мозаичных пластов свинины до конфетно-розовых финских колбас, — снящегося к выгодному сватовству, обилие частной торговли всякими мелочами, включая удивительно дешевый, беленький, как рис, китайский жемчуг, о нитке которого Нина Александровна порою мечтала с безнадежной нежностью, — снящийся, однако, к обильным и горьким слезам. То, что все это виделось и было наяву, только усиливало вещие качества предметов, буквально лезущих человеку на глаза”. Даже встречаясь в собственной квартире с дочерью, Нина Александровна подозревает, что ей показывают дочь по телевизору. А узнав о страшной смерти зарубленного топором племянника, она так и не понимает, что речь идет именно о нем, а не о постороннем человеке. Впрочем, иногда сквозь этот морок и самообман вдруг проступают очертания реального мира, но тогда Нина Александровна совсем уже теряет ориентацию в пространстве и на “рынке, явно бывшем зыбкой, машущей пустыми рукавами и гудящей мухами иллюзией”, платит, сколько запросят.

У Марины своя, столь же иллюзорная и машущая пустыми рукавами инсценировка, тоже срежиссированная по чужому, враждебному ее бытию сценарию. Всеми силами стремясь выбиться в люди, Марина принимает участие в выборной кампании очередного проходимца и безграмотного идиота, за гроши работает его спичрайтером и выдает деньги “агитаторам”, которым за правильный выбор обещана еще и поощрительная премия. Маринина “премия” в случае победы — долж-ность замдиректора на телевидении. И Марина преданно служит, попутно заметив между прочим, что муж почти не ночует дома — кажется, он ушел к другой? Сам Сергей так редко появляется на страницах повести и в жизни главных персонажей, что тоже воспринимается как фантом. “Этот тридцатитрехлетний, среднего роста, гладко выбритый и уже практически лысый мужчина внешне напоминал какой-то научно-популярный пример человека вообще”…

Играет пьесу с собой в главной роли и представительница собеса, разносящая инвалидам пенсию и получившая от Марины прозвище Клумба: “Ее неукротимая деятельность была театром, где она играла, как могла, сама себя, а списки инвалидов были пьесой, которую Клумба раздавала всему составу исполнителей”. Мораль ясна: кошки-мышки с призраками не проходят даром — они заманивают в свое болото каждого неосмотрительного любителя подобных игр, в итоге реальность и иллюзия начинают меняться местами, путаться, смешиваются до полного их неразличения…

Как вдруг выясняется, что один герой в этом общем мороке не участвует. У него своя, ясная и реальная цель, которой он и пытается добиться предельно грубыми, осязаемыми средствами. Это Алексей Афанасьевич. В бытность армейским разведчиком он уничтожал фашистов беззвучным и ни разу его не обманувшим способом — с помощью шелковой крепкой петли. И однажды Нина Александровна застает инвалида с прикрепленной к спинке кровати легкой белой веревочкой, заканчивающейся петлей. Петля лежит у Алексея Афанасьевича на лице, но физических сил повеситься у него не хватает. В пододеяльнике обнаруживается клубок поясков, тесемок, бельевых резинок, даже шелковый галстук.

Движение охвативших героиню чувств, отслеженных Славниковой с предельно пристальным вниманием, — отдельная повесть.

Сначала Нине Александровне кажется, что самоубийство мужа перечеркнет всю ее прошлую и будущую жизнь, но после внезапной ласки супруга — Алексей Афанасьевич вдруг касается и гладит действующей левой рукой склонившуюся над ним жену где-то за ухом — ее мысли обретают другой оборот: “Как же он, должно быть, устал за четырнадцать лет от своего измучившего спину лежачего веса, от неудобства тяжелых, как вериги, развинченных костей, от полумертвой работы желудка”.

Вот он, момент истины и прозрения. Момент встречи с реальностью.

Казалось бы, Нина Александровна — героиня предельно благонравная. Автор идеологический, склонный к морализации и лобовому решению художественных вопросов, легко разглядел бы в такой героине праведницу, жертвенно служащую мужу, и прославил ее с первых же страниц.

Славникова относится к Нине Александровне с особой требовательностью, почти подозрительностью, не очень доверяя даже явной ее внешней красоте.

Когда-то Нина Александровна была красива, однако “несколько водянистой красотой, настолько лишенной собственных красок, что взгляду было буквально не за что зацепиться”. Ее нынешняя жизнь также бесцветна и инерционна, она живет точно в коконе — в повседневных заботах о муже: кормит его протертым супчиком, бреет, моет, переодевает и… не замечает в упор. На это безличностное, слепое скольжение по небытию наконец накидывается легкая веревочная петля.

Нужно, чтобы несчастный инвалид пожелал расстаться с жизнью — только в этой трагической точке сквозь механическую мертвечину долга прорывается человеческое сочувствие: “Как же он, должно быть, устал за четырнадцать лет”… К этому выдоху автор и вел свою героиню. Нина Александровна даже совершает невозможный для абсолютно “правильной”, “никакой” героини поступок, своего рода безумие, — она ложится рядом с парализованным на ночь, точно бы почувствовав, что он живой и она живая.

Все эти гоголевские мотивы с живыми и мертвыми душами, с неожиданным нарушением заведенного порядка отчасти воспроизводятся и в отношениях Марины и Сергея. “Человек вообще” тоже совершает поступок — покидает Марину, и только в этот миг она его замечает; впрочем, тут-то и выясняется, как болезненно, страстно Марине его не хватает.

Это еще не само пробуждение, но первый шаг к нему. Разбудит Марину вполне предсказуемый ход событий — после трудной победы на выборах придурковатого кандидата Марину легко и непринужденно “кидают”, вместо должности замдиректора предложив унизительное существование “вне штата”. С обманутыми избирателями, которым никто, конечно, не собирается платить никаких поощрительных премий, тоже велят разбираться самой.

Итак, в этом всеобщем самообольщении, жажде “литературы”, литературных, ходульных символов и ситуаций самым подлинным и нелитературным оказывается неподвижный, по рукам и ногам повязанный болезнью, окруженный придуманным, несуществующим миром инвалид. Вспоминая прошлое, его супруга осознает: ему “не нужна была литература, которой так долго и безнадежно ждала от мужа Нина Александровна, не понимавшая, что как раз отсутствие символики и означает доподлинность чувств”. “Доподлинность” — повторяет Славникова еще и еще в отношении к ветерану. Подзаголовок “Бессмертного”, присутствовавший в журнальной публикации и исчезнувший при книжной — “Повесть о настоящем человеке”, — приобретает новый, вовсе не связанный с героической историей об искалеченном летчике смысл. Именно беспомощный ветеран здесь и оказывается настоящим. Реальным, доподлинным. Он в тени, он не произносит в повести ни слова, кажется, даже ни звука, но именно его молчаливая жизнь оказывается этическим средоточием происходящего. Он один не знает фальши.

За этим единственным исключением мир, изображенный Ольгой Славниковой, предстает непереносимо фальшивым и отвратительным: бесчестные выборы, паленая водка, дикий капитализм, цинизм и хамство властей, нищета и пьянство народа. Тяжкая, грязная жизнь крупного нестоличного города — хочется сказать Екатеринбурга, родного города автора, — но сама Славникова, очевидно, намеренно (в притче уточнения ни к чему) избегает точных указаний.

Гротескные подробности выборной кампании, как и сцены изгнания старого директора телестудии новым, приближают повесть еще и к памфлету, а вместе с тем намекают, что вся эта живописная мрачность, изобилующая физиологическими деталями, — лишь плотный занавес. За который все-таки можно заглянуть.

За ним — освобождение.

Именно оно настигает всех участников этой драмы. Сердце Алексея Афанасьевича, услышавшего крики Клумбы об “аферистке” Марине, якобы укравшей деньги избирателей, не выдержало. Алексей Афанасьевич, так и не дотянувшись до петли, умирает от сердечного приступа. Клумба, став невольной свидетельницей его смерти, падает в обморок, а потрясенная Нина Александровна сознает, что муж и после смерти будет незримо присутствовать рядом. Между тем в дверном замке поворачивается ключ. Это возвращается Марина, потерявшая все. Зато нашедшая в себе смелость не плясать больше под дудку подлецов и хлопнуть дверью.

Паутина — один из ключевых символов “Бессмертного”. Именно некая метафизическая паутина неотступно оплетала жизнь каждого из героев, оттого и тяжкий, усложненный синтаксис повести воспринимается как лингвистическое соответствие паучьих сетей; недаром игрушкой, с помощью которой инвалид разрабатывал руку, стал надувной паучок. Смерть, реальная и простая, смела всю эту паучью жизнь, и игрушка с писком валится на пол.

Узел, который все плотнее стягивался, петля, которая должна была, казалось, неизбежно затянуться на шее всех участников событий, включая затянутого в эту историю читателя, внезапно развязывается. В конце этой очень тяжелой, очень печальной драмы, уже когда и не ждешь, раздается выдох. Выдох освобождения. Для каждого из героев оно все-таки наступает, а значит, каждый делает свой шаг к бессмертию.

^[1] Решающей роли “шума” на культурных рынках посвящена замечательная книга американского журналиста Джона Сибрука “Nowbrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры” (М., “Ad Marginem”, 2005).