Химия

Солоух Сергей родился в 1959 году. Окончил Кузбасский политехнический институт. Автор книг “Шизгара” (1993), “Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева” (1996), “Самая мерзкая часть тела” (2003) и др. Печатался в журналах “Октябрь”, “Знамя”, “Волга”. В “Новом мире” публикуется впервые. Живет в Кемерове.

ОКИСЛЕНИЕ

Мама и Тата.

Две девочки. Шести и тридцати шести лет. Стоят у чугунной ограды и смотрят на реку. Миша видит жену и дочь. Словно сквозь офицерскую линейку осени. Многоугольники кленовых листьев и эллипсы акаций. На каждой ветке цоколь и лампочка. Синица или воробей. Гирлянда.

Птицы над головой — это хорошая примета. Безусловно.

А цель сегодня — дойти до воды. До перекатов Искитимки. Спуститься к тому месту, где маленькая речка впадает в большую. Журчит, переливается, живет.

В дорогу Петров покупает мороженое. У него за спиной, за серыми стволами тополей, на круглой площади играет духовой оркестр. Середина октября. А городской сад все еще работает. Двадцать два градуса. Удивительная, необыкновенно теплая осень. Прикуп из другой климатической зоны. Дама, король и туз. Всех акварельных, масляных — березовых, рябиновых — мастей.

И это тоже счастливый знак. Примета. Еще одна.

— У вас рубля не будет? — спрашивает буфетчица. Рыжая, в красной футболке “Кока-кола”. Целые числа. Тяжелый металл в обмен на легкую бумагу.

— Будет, — отвечает Миша. Наугад. Не глядя. И точно. В кармашке для серебра — пара монеток. Пятерочка и рубль.

Все сходится. Все правильно. Так и должно быть.

И ни одной мысли о завтрашнем дне. Только обрывки фраз. Деревья без корней.

— Михаил Маратович, я вас лично прошу связаться с Геннадием Алексеевичем и решить этот вопрос...

Каждый понедельник начинается с планерки. В девять тридцать. Ровно. У Рогова в кабинете.

— Проблема, по моему мнению, не стоит выеденного яйца...

Когда она чужая. Кто-то придет и снимет ее с шеи. Сам на свою собственную повесит колокольчик. Удобно? Чрезвычайно. К сороковнику от этой сбруи звон в ушах. Коровья головная боль. От вечного перемалывания сухостоя в молоко. Однообразная и неизбывная, как белизна конторы. Офиса, пардон. Там, на Кутузова. Где все гипсокартон. Европа. Невидимые стыки крашеных обоев и идеальное рассеяние ламп дневного света. Везде достанут.

— Михаил Маратович, вы не на выезде?

— Нет.

— Зайдите, пожалуйста, к Рогову. Прямо сейчас. Виктор Андреевич ждет.

Мальчишкой Миша дороги не выбирал. Ходил прямо по траве. Ножничками. Шуршал. Брил, на пробор расчесывал. Под этими самыми деревьями, между этих самых кустов. Не оглядываясь. Напрямик. А сейчас только по асфальтовой дорожке. Зато с парой пакетиков в руке. И в каждом маленький секрет. Внутри. Сто граммов сливочного рожка.

Цена несвободы — шесть рублей пятьдесят копеек. Счастливая, воскресная. Будничный горб дороже. Много дороже. Зато это первый год за последние пять, когда он не тянет. Не давит. По крайней мере в праздник. И по выходным. На этой стороне жизни. Он стал осознанной необходимостью. Так, кажется, учили. Осознанной — значит, расписанной и подытоженной. Только такую можно свернуть конвертиком, придавить ежедневником и забыть. Хотя бы до утра.

Тень сменяется светом. Миша выходит на набережную. К крутому обрыву. К чугунной ограде. Отец семейства.

— Привет.

Первой оборачивается Татка. Она маленькая и легкая — минимальное сопротивление среды.

— Мама, папа купил твои любимые.

А Ленка плавна и нетороплива. Сыр в масле.

— Себе не захотел?

— Нет. Мне лучше потом. Где-нибудь. “Невского”.

— И покурить. — Улыбка на Ленкином лице большая и хорошая.

— Ага, — кивает Петров. И оба смеются. Потому, что ей нельзя. Ни того, ни другого. И уже давно. С марта месяца. Когда они перестали ждать каждый своего. Чего-то. Разного. Миша и Лена. Муж и жена. Снова стали частью общего. Целого. Самым простым и естественным образом.

— Доктор сказала, что мне надо гулять по часу ежедневно.

— И здорово. Будем ходить, взявшись за руки, как дети. И Татка впереди.

— Представляю себе.

А в феврале избавление казалось неминуемым. Больше пяти лет на одном месте никогда не работал. Жизнь мерил словно в детстве, кусками от съезда к съезду. Метался от одной целины к другой. Словно прыгун от попытки к попытке. Красивый новый чистый лист. Вместо роговской непредсказуемости и прожектерства — двухлетний контракт. Объединенные энергетические сети России. Система “Корус”. Двести километров одного только оптического волокна. В броне грозоотводного троса. Альтернатива.

— Это шанс! — повторял Коротков. Словно тупица. Зубрила.

Шанс. Не слушать Рогова.

— Я думаю, мы будем этим заниматься, несмотря на возражения руководства технической службы. Это вопрос нашего будущего, выживания, если хотите, а Михаил Маратович изыщет вариант решения, несмотря ни на что, с честью выйдет из положения, как он это нам не раз демонстрировал, я в этом просто убежден...

От пафоса воротит. Мутит даже больше, чем от необходимости выживать вместе с Роговым. Тянуть эту лямку. Бессмыслица. Непонятно только, почему. Почему всегда кажется... казалось, что он где-то есть. Смысл. Вообще. Вне тебя самого. В чьей-то правой руке или в левой. Думаешь, веришь и ждешь. Просишь всякий раз эту перемену. Детские мурашки, паровозный холодок утренника. Легкий озноб, словно в предчувствии запоя. Свободы и неизбежности. Не стыдно?

— Полторы тысячи баксов, — сказал Миша Лене, — это без премиальных, за каждый этап внедрения.

Потому, что так проще всего. Доступно и ясно. Решение не мальчика, но мужа. Смешно. Объявил.

— Нет, ты определенно что-то напутал, — ответила Ленка. — Эти телефоны и электроны — совсем не твоя опера. Ты же цыган. Гойко Митич. Тебе надо было стать машинистом. Больше ничего. Главное — раз в неделю уходить в рейс. В туман и дым.

— Ну это зря. Ведь я не один. Вы же приедете. Обязательно. Такие деньги. Если продать нашу квартиру, конечно, можно купить что-то там. Запросто. В том же Подмосковье. Рядом. В Лыткарино. Где лес и озера в старых карьерах. Помнишь?

— Когда?

— Через годик, может быть. Через два.

Они никогда не ругались. Просто замолкали и не разговаривали. И это странно. Знать, что рядом с тобой в темноте ночи лежит человек. Не спит и молчит. Параллельные прямые. Геометрия семейной жизни. Лед Лобачевского.

Какое счастье, что есть еще химия. Жизнь. Все виды слияния и растворения. Независимые от сознания и воли атомы. Молекулы. Веса и валентности. Теплообмен Менделеева.

Сначала кончики пальцев. Под одеялом. Водораздел запястья. Переход линии жизни в вену, артерию. Прямой в ломаную. Потом губы. Еще медленнее. Соединение А и Б через обратную эволюцию Я, Ю, Э. От окружности к точке. И взрыв. Обвальное превращение прохладного и шершавого в горячее и гладкое. Берега в океан. Движения в звук. Звука в свет. Молнию. Радугу!

— Туда! Туда! Я хочу туда!

И ты не сопротивляешься. Остаешься в кольце рук. Словно демонстрирующих. Показывающих. Вот что может выйти. Получится. Новый объем в одну твою талию. Удвоение, Михаил. Михаил Маратович Петров.

Почему? Кто ведет тебя от единства желаний к противоположности действий? Бездействия. Это точнее. От предвкушения воли к ожиданию счастья. Сам. Только сам. Идиот.

— Какая высокая вода в этом году, — сказала Ленка, глядя вниз. На широкую реку. Со своим огромным пузом она стояла у перил, как настоящий профессор за кафедрой. Вот тебе и иллюстрация. Старший преподаватель Петрова Елена Анатольевна, что тебя делает таковой? Подтверждает место и время? Действие, равное противодействию. И хорошо.

— Папа, а правда, остров похож на кораблик, — говорит Татка. — Эти острые камешки... да, коса... это же нос, а эти деревья как домик... да, рубка. Скажи?

Первый и главный человек, у которого нужно, следует попросить прощения. Обязательно. Взять на руки и нести вдоль всей торжественной чугунной дуги набережной. От “Русской избы” до “Труженицы реки”. И что-то на ухо шептать.

“Конечно, остров похож на пароход. Все правильно. Дредноут. Без пушек. Которые перековали в трубы. Честно. Вон там, слева. Заметила? На этом и на том берегу. Огромные. Две катапульты для полетов на Луну. Правда. Разгона и отрыва. Сто пятьдесят и двести метров пустоты в футляре”.

Это был второй заход в Москву. Полтора года. Пропустил все. Последние месяцы большого пуза, Таткино рождение, пеленки, бутылочки, купанье. Сдал Ленкиной сестре и матери. А сам пластался там. Пахал. На углу Профсоюзной и Кржижановского. Легкие деньги девяносто седьмого. Большие.

Но теперь фиг. Ни пяди, ни грамма. Все будет Мишкино. И свет, и тепло. По полной программе. Никого не подпустит. И не надейтесь, и не просите.

— Если мальчик, то Рома, а если девочка — Света.

— Светлана Михайловна. Гуд. Я согласен. Договорились.

Зато разговор с Коротковым — бодание воздуха. Словно завуч и второгодник. Набор рычагов без точки приложения.

— Неужели ты сделаешь эту глупость? В самом деле откажешься?

— Да и вообще, почему глупость? Наоборот. Андреич мне пообещал и повышение, и две штуки деревянных к окладу.

Лучше так. Проще и легче. Шутка делает неуязвимым. Обручем и прутиком. Чернильницей-непроливайкой.

— Петров, ты рехнулся. Съехал с колес. Так поступают только женщины.

“Чисто женский поступок? Интересный взгляд на природу вещей. Почему бы и нет? Если это — значит, повесить на себя хомут. Вернее, решить, что эта ноша навсегда. Твоя. И нечего просить другую. Легче не будет и лучше. Важен не воз и даже не возница, а смысл самих усилий. Работы. Который находишь, открываешь только в себе. Только в своих. Надо же. На четвертом десятке. В Татке и в Ленке. Буквально”.

— Ты спалил свой шанс! Сгорел.

Может быть. Естественный процесс. Окисление. Как осеннее переодевание березы — там, между скал на другой стороне реки. Смена зеленого желтым. Но вкус на губах совсем иной. Сладкий, такой же, как у Ленки. Наверное.

По вечерам она любила покурить, закрывшись в кухне. Одна. Мишке, чтоб захотелось дыма, нужно сначала выпить. Хоть чуть-чуть. Немного. Восьмого марта, например. Или это было седьмое? Накануне. Конечно. Точно. Вечеринка на работе. Тогда казалось, последняя. Прощальная. Быстрая и необременительная. Три раза чокнуться.

— Дорогие наши дамы! Я бы сказал — девушки-красавицы, прекрасная половина коллектива, позвольте от лица всех мужчин компании и от себя лично, как любящего руководителя...

По дороге домой купил четыре “Невского”, блок “R 1” и пять тюльпанов. Заехал в “Променад” и сразу же по Кирова на Николая Островского. Один светофор. Всего лишь.

Свой первый стакан выпил жадно и даже не заметил, что Ленка лишь только пригубила. Блок в целлофане лежал на подоконнике.

— Откроем подарочек? Поделишься?

— Забирай все.

— Что, надо было “Слим” или “Сатин”?

— Нет, Миша. “Беби-микс”. Впрок. Про запас.

От изумления стал пиво лить прямо на стол. Не понял. Дурачок.

— Господи, ты немец у меня какой-то. Честное слово. Просто Дин Рид. Разрешаешь себе только правильный, единственно верный ход мыслей.

За окном, на той стороне сквера, желтые и красные буквы подсвечивали слово “поздравляем”. Над входом в магазин “Для вас”.

С тех пор он и собирает приметы. Михаил Петров. Словно сам себе не верит. Все время оглядывается.

За спиной духовой оркестр наяривал “Амурские волны”. Татка испачкала мороженым и нос, и даже мочку уха. Тень от недостроенной башенки летнего кинотеатра упала на воду. Легла, как счастливая кость этого вечера. Шесть окошек ровно. Квадратура круга. Получилось.

Мишка взял жену под руку, а дочку за руку. И они медленно пошли. Вдоль реки. Каждую субботу одна и та же задача. Дойти до воды. По лестничным маршам парадных спусков Ленке ходить тяжело. Вверх и вниз по ступенькам. Зато очень приятно по пологой ленте извоза. Колобком. К радуге перекатов.

— Он тоже слушает плеск.

— Почему ты так решила?

— Потому, что не шевелится.

— Здорово.

Он. Рома или Света. Сегодня обязательно снова послушает воду. Музыку жизни. Непременно. Потому, что мир полон хороших примет.

На скамеечке под липами сидит пенсионерка в синей бейсболке “Пепси-кола”. Еще одна рыжая. Прекрасно. Пара. Хна-канифоль. Симметрия. У ног бабуси — домашние напольные весы.

“Узнай свой вес за один рупь”.

Рупь — четыре буквы. Круглое число. Замечательно.

Сорока на чугунном столбике ограды смотрит на восток. Огромная, как морской компас. Там, далеко за новым мостом, слева и впереди по азимуту зари, березовый склон светился золотом в лучах заката. Идеальный шар.

— Через пару недель, — сказал Мишка, — все листья опадут. И журавлинская гора станет седой. Белые стволы и серые ветки. Осень произведет холм из лейтенантов сразу в генералы. К параду, к фейерверку. Правда?

— Какая мерзость, — пробормотала Ленка и остановилась.

— Нет, почему, красиво.

— Я не о том. У меня воды пошли. Я мокрая. Схватки.

Сто метров не дошли. Недотянули. Двести. Чуть-чуть.

Красный лобешник луны неожиданно показался над верхушками бора. Прямо за Ленкиной спиной. На той стороне реки. В небо лезла, поднималась огромная красная дура. Ни раньше и ни позже. Мурло.

“Опоздала, — с неожиданным спокойствием подумал Петров. — Опоздала, голубушка. На сто метров просчиталась. Все просчитались. А мы успели. В эту самую сотню вложились. Вот так”.

— Ты очень красивая, — сказал Миша жене, чтобы не оборачивалась. Да. Смотрела на него. Только на него. Исключительно. Сказал — и вытащил сотовый телефон.

“Скорая” приехала очень быстро. Через восемь минут. И больше всех машине обрадовалась Татка. Два конца, два кольца, а посередине гвоздик.

Девочка с косичками.

 

КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ

— Михаил Маратович? Петров!

Отвратительным тоном “алло, гараж”. Эй, там, на шхуне!

— Михаил Маратович, такое ощущение, что вопросы работы технической службы меньше всего волнуют как раз ее руководителя. Вы почему отмалчиваетесь?

Потому, что не здесь. Время вдруг остановилось. Около часа тому назад. Стекло и лед. Тело словно вморожено в черно-белое поле, квадрат фотографического снимка. Вертикальный срез ужаса.

Декабрь. Метель. Восемь тридцать. И уже очевидно, что ты опоздал.

Как долго прогревается окоченевшая за ночь “девятина”. Успеваешь все. Три раза проиграть сегодняшний разговор и два раза вчерашний.

— Если так, то можешь не возвращаться!

Крик измученной женщины. Второй ребенок. Девочка Света.

Как Мишка радовался. Дурачок. Даже смешно. Отпускают на неделю раньше обещанного срока. Маму и дочь.

— Ленка сказала, что всех выписывают, все отделение, чохом, — весело сообщил теще. — Завтра будут дома.

— Это еще почему — всех и чохом?

— Не знаю, к празднику, наверное.

— Какому еще такому празднику?

— Дню медицинского работника, Татьяна Сергеевна! Забыли?

Баран. Из чистой самоварной меди. Ничего она не забыла. Теща. Бывший участковый терапевт из шахтерского городка. Гвоздик. Малыш молчал только один день. Октябрьский, прозрачный, последний. Когда много-много неба в больничном парке, лишившемся листьев. И замерзшей серебряной пыли на увядшей траве. Удивительная ясность и чистота. Словно в машине нет стекол. И только Ленка в зеркальце заднего вида. С маленьким человечком на коленях. Одеяльце. Розовая ленточка.

— Молока много?

— Некуда девать.

Полдня абсолютного счастья. Светлая часть суток. Незабываемая.

— Михаил Маратович, мы услышим ответ или нет?

“Надо брать себя в руки. Выходить из ступора. Комы. Искать какие-то слова. Что-то делать. В этом кабинете не любят слабаков. Ликвидируют, как ненужных щенков. Коротким кистевым движением. Вращательным”.

— Виктор Андреевич, о чем же говорить, простите, пожалуйста? У меня третий вызов на комиссию за полгода. Как раз сегодня. Сразу после совещания еду.

— И что же? Ваши штрафы, которые мы, кстати, компенсируем, отражаются большим плюсом в общем балансе. Три новых крупных клиента только в этом месяце. Значит, мы будем строиться и запускаться вне зависимости от наличия частотных разрешений. В конце концов, дело даже не в прибыли, а в том, что мы даем услугу людям. Думаем по-государственному за государство, которое нас просто по-бандитски душит.

“Опять демагогия. И вечная стахановская вахта. Бери больше, кидай дальше. На том свете разберемся. А впрочем, кто как. Мишке, похоже, судьба все точки расставить уже на этом. Допить до дна”.

Это называется взялся за гуж. Во всех смыслах.

Сколько часов сна за эти два месяца? Всего? В сумме? На круг? Долгожданное прибавление. Счастливое. Малыш начал плакать в первую же ночь. Света. Светик — круглое пузцо, коротенькие ножки. Ни одной секунды покоя.

— Палочка, — объявила теща, осмотрев подгузник, — вас не выписали, а выпнули. Всех.

Объявила и уехала к себе в Междуреченск. Нянчить племянника. Двухлетнего Кирилла. Надо было или раньше рожать, или позже. Да.

— Выпнули всех, чтобы не испортить статистику. Не попасться.

“Не попасться, это мы понимаем. Ага. Сами делаем большое государственное дело. Только в отличие от других отвечаем. Несем административную ответственность за свои поступки”.

— Я не могу. Я больше не могу, Миша. Я просто умру, если не посплю хоть часок. Ну позвони Рогову. Ну скажи, что ты берешь отгул, отпуск за свой счет. Хотя бы на день. Или задержишься. Просто задержишься на пару часов. Неужели ты не можешь? Не заслужил там?

— Лен, я возьму. Завтра. Честное слово. Но не сегодня. Не сегодня. Дело даже не в Рогове. У меня комиссия. Связьнадзор. Суд, можно сказать.

— Ой, да лучше бы тюрьма. Честное слово. Вообще на тебя не рассчитывать и не надеяться! Вообще никак. Никогда!

Этот ребенок, этот поздний, второй, предполагал испытание. Само собой разумеется. На исходе четвертого десятка в этом нет и не могло уже быть сомнений. Но не на излом же, не на разрушение. Краш-тест. Голова — в стекло и рулевое — в брюхо. Насмерть.

Но ужас в том, что смерть выпадала чужая. Неумолимо надвигалась. Как много лет тому назад. Давно, когда только-только начинал водить. Задние фонари той неизвестно почему тормознувшей “Волги”. Желтая. Такси. На перекрестке Красноармейская — Кузнецкий. А здесь две черные тени. Две головы. В кишках собственного квартала. Ниже Таткиного детского сада. Живые люди в снежной трубе между домами 10а и 10б по улице Весенняя. И только одна мысль. Единственная. Нелепая, как два последних месяца.

“Почему они на дороге? Почему на дороге? Ведь есть же тротуар!”

— Хорошо, Виктор Андреевич, хорошо. Я думаю, в любом случае назад уже пути закрыты, и обсуждать тут особенно нечего. Остановка невозможна. Деньги истрачены. Оборудование куплено. Надо доделывать. Добивать.

— А по-другому вопрос и не ставится, Михаил Маратович. Цель неизменна. Меня интересуют сроки. Со стратегией и тактикой полная ясность. Открыты только даты, да и то условно. Корректировку планов не запросите?

— Скажу через час.

Рогов удовлетворен. Он любит так. Навылет. Четко и ясно. Ножом по горлу. Кол в живот.

— Отлично, как вернетесь, сразу ко мне.

Вернуться, да. Это еще надо сделать. Вообще, непонятно, как в такой день снова садиться за руль и куда-то ехать. Но свою служебную Петров отдал второй бригаде монтажников. Как раз чтобы уехали на Дзержинец, перезаделали фидер и снова подняли магистраль. Можно было, конечно, попросить директорскую. Синий “авенсис”. Можно было бы. Только у Рогова Михаил никогда и ничего не просит. Брезгливость. Непреодолимое чувство.

А метель не утихает. Как угодило все это беззаботное небесное стадо в земное колесо? Закрутилось. Генератор тоски и беспросветности. То кисельная лиса кинет белый хвост на лобовик. То молочные белки своими пушистыми следы заметают. Бессмысленное, бесконечное движение. Справа, слева, впереди. Везде! Без передышки. И только одно утешение. И надежда. В этот час все бестелесные на дороге. Все до единого. Воображаемые.

Комиссия в кабинете Левашова. Заседает. У входа на стульях пара незнакомых мужиков. А из двери выходит краснорожий Варивода. Перекладывает папочку из правой руки в левую. Протягивает пять.

— Привет, Маратыч. И ты попался?

— Да, черти. Позавчера приехали на Дзержинец, все оторвали, а разъемы залепили пластилином. Три штуки испортили. Родных эриксоновских. Теперь китайские придется ставить. Ширпотреб.

— Ну да, тебе, татарину, лучше собственную башку подставить, чем парочку разъемов загубить.

Это точно. Генетика. Природная, неисправимая сознательность. Любовь к народному добру. Общественное выше частного. Не зря же дед с бабкой хотели назвать отца Марксом. Маркс Алексеевич Петров. А впрочем, Марат получился не многим лучше. Марик.

Тоже герой. Пример для подражания.

А Мишка, если вдуматься, всю жизнь хотел сбежать. Уйти, избавиться от этих труб и барабанов. Жизнь как подвиг. Нет уж. Прочь из отцовской колеи. По целине. По травке, по снежку. Красиво нарезал, да только на те же рельсы и вернулся. Наш паровоз вперед летит. Жаль, Марат Алексеевич не дожил. Порадовался бы за сына. Мишку Петрова.

— Петров, “Связь-Сервис”, здесь?

Секретаря комиссии зовут Оксаной. Не так уж и давно она болталась в Мишкиной конторе. Работала. Юрисконсультом. Теперь совсем не узнает. Понятно. Смена освещения.

— Здесь.

— Заходите.

— Удачи. — Варивода хлопает Петрова по плечу. Счастливый. Румяный и в радости, и в печали. Может работать флагом. Президентским штандартом.

— К черту, — отвечает Мишка. И это буквально. Курс норд-вест.

А Левашов и впрямь худ и носат. Столб телеграфный в огромном кабинете. Все черное, лишь белый президент в квадратной рамке. Над головой. Удобное прикрытие.

— Что-то вы к нам зачастили, Михаил Маратович.

— Да? А у меня такое ощущение, что это вы к нам зачастили, Дмитрий Валентинович. Ваши люди на наши объекты.

— Как всегда дерзите?

— Да нет, конечно. Факт констатирую. Не более того.

— А факты не на вашей стороне, Михаил Маратович. Вы почему законы не хотите соблюдать? Упорно, я бы сказал, нарушаете.

— Наверное, потому, что государство свои законы само не соблюдает. Я восемь месяцев назад подал заявку на эти пролеты. И номиналы оплатил три месяца тому назад. Все сделал. Фактически ведь просто не получил бумагу. Формальность.

— Ну, это, извините, демагогия — все виноваты, кроме вас. Пустое сотрясение воздуха, и делу оно не поможет. В то время как выбор все же есть. Есть, Михаил Маратович. Пять минимальных или двадцать пять?

— Да не могу я сделать демонтаж. Хоть режьте.

— А Интернет нам в офис подать можете? По льготному тарифу?

— По льготному? Могу, конечно.

— Ну, тогда пять минимальных — и будем считать, что на три месяца вы отключили незаконный источник излучения.

Выходя, в дверях Михаил снова сталкивается с Оксаной. Движение на противоходе. Случайность или предусмотрительность Дмитрия Валентиновича Левашова? Человека с очень длинной шеей. Иногда кажется, что они все в сговоре. Красные и белые. Рогов и Левашов. Ленка и Оксана. Игра такая. Настольный хоккей. Не хочешь поработать шайбой? Головой? За других? Мишка Петров.

Был у него такой в детстве. Сокровище. Весь двор завидовал. “Спартак” — “Динамо”. Хоккеисты на железных штырьках. Верти как хочешь. Отец привез. Из Москвы. Мировой подарок. А сам ни разу с Мишкой не сыграл. В другом месте горел. Сжигал себя дотла.

Еще до снега, в октябре, Петров возвращался из новокузнецкой командировки. Заезжал в Грамотеино посмотреть на вышку. Свою собственную. Шестидесятиметровую. И совсем рядом, на площадке шахты им. Вахрушева, увидел отцовскую башенку. Заброшенную и забытую.

Одна из множества. Подставка для вентиляторов, вращающихся на раме. Модель восемьдесят третьего года. Последний вариант. Революционная конструкция М. А. Петрова. Петрова и Фраймана. Мгновенное переключение потоков. Установка ПИФ. Когда-то казалась неотъемлемой частью пейзажа. Истории. Как “ЗИМ” и “ЗИС”. Только теперь ни шахт, ни вентиляторов в округе. Последние кирпичи разбирают. Зато из-под бетона, из щелей фундамента уже вовсю лезет лоза. Прутики кленов. А впрочем, какие прутики? Стволы! Как на кладбище. Сибирское дерево забвения. Очень жизнестойкое.

А метель лютует. Злее, чем даже утром. Тогда хоть иллюзия была просвета. Белое на черном. Теперь же белое на белом. Полная слепота. Откуда столько колючего? И хищного? Из мягких, нежных облаков, конечно.

Две черные тени возникают внезапно. Прорезываются впереди. Мгновенное отвердение воздуха. Прямо перед носом Мишкиной “девятины”. Наваждение. В зыбком конусе света от своих собственных фар. И кажется, в эту секунду он сам, желтый, рыскающий из-за неровностей мерзлой декабрьской дороги, и должен смыть эту пару. Немедленно. Махом. Словно дворники со стекла. Откинуть. Обязан. Вправо или влево. Сейчас!

Но ничего подобного не происходит. Тени не исчезают с дороги. Эти люди. Не освобождают проезжую часть. Не пропадают. Не спешат разобраться на штрихпунктиры пурги. Белые звездочки. Они приближаются. Расплываются, как кляксы. Два живых человека. Наезжают. Стремительно и неумолимо.

“Почему они на дороге? Почему на дороге? Ведь есть же тротуар. Тротуар!”

В последнюю секунду, с той же необъяснимой и неумолимой логикой бреда, Мишка резко берет влево. Без колебаний. Одним движением. Как робот или зомби. Радиоуправляемая кукла. Машину выносит на утоптанный снег неширокой обочины. Небольшой бордюр гасит скорость. Но все равно метров тридцать “девятина” катится и только потом замирает. Останавливается, едва не ткнувшись в железо мусорного бака.

Миша не смотрит в зеркала. Миша не оборачивается. Он просто сидит. Головой уткнувшись в руль. Наконец доносятся голоса. Две тени наплывают справа. Живые. Пацаны. Два мальчика.

— Потому, что он послушал ведьму, — говорит один.

— Нет, потому, что он ее не послушал, — отвечает другой.

А потом тьма и метель съедают слова. Проглатывают, растворяют. Становится тихо-тихо. Только шелест снежинок. Шорох небесной материи.

Надо ехать. Но последние остатки энергии, куража истрачены на Левашова. Полный упадок сил. Интересно, о чем думает Ленка? И думает ли она?

Мишка включает первую передачу и медленно, очень медленно выезжает из двора Связьнадзора. Снег скрипит. Шуршит, не хочет умирать под колесами. Превращаться в наст, в лед, в тишину.

Рогов сидит в своем кабинете и читает “Вестник связи”. Это святое. Быть в курсе событий. На мостике. На стреме.

— Ну как дела?

— Штраф пять минимальных окладов плюс бесплатный Интернет им в офис.

— А могло быть?

— Двадцать пять каждого десятого. Обрезанные провода и пластилин в разъемах. А так — отсрочка на три месяца.

— И молодцом тогда, Михаил Маратович. От графика, значит, не отклоняемся. Четко идем. Прекрасно.

— Да. Очень хорошо. Только у меня радиокомплекта для них нет.

— А вы снимите у Грачева. У себя возьмите.

— Как же так, Виктор Андреевич, год ведь ждали. Договаривались. Причем для дела, сами знаете.

— Я сам знаю, что для дела надо поставить Связьнадзору. А Грачев приедет лишний раз в офис. Какие у него заботы у молодого, неженатого? Я в его возрасте ни суббот, ни воскресений не признавал.

“Да, подворовывал на Междугородке. „Релком-Центр”. Это всегда умел. Ни разу не поймали. Мастер”.

Мишка выходит от Рогова. Пустой. Разрезанный на семь кусков. Без рук, без ног и головы. После третьей подряд мобилизации внутренних резервов даже Смерш уже бессилен. Смертью смерть поправ, так, кажется, писали сто лет назад. Патетика высоких чувств. А тут просто усталостью усталость. Бессонницей бессонницу. Не могу — квадратом от этой самой невозможности. Кубом.

Метель. За окном кабинета метель. Все та же. Несваренная каша. Сахар, соль, пшено. Мышиными лапами, носами всех оттенков белого стучит в оконное стекло. Просится. Лезет. В душу и в сердце. И кажется, достанет. Все равно достанет. Так решено сегодня. Венерой, Марсом и мамой их Луной.

“Пойти, что ли. Завести тележку. Развернуться и со всей дури врезаться в бесконечную кирпичную стену мертвого цеха завода „Электромаш”? Тут метров сто. Разогнаться можно хорошо. Очень хорошо. Отлично. Еще лучше, чем там, на спуске, во дворе...”

Из полного оцепенения Петрова выводит телефонный звонок. Оказывается, они еще есть. Телефоны и звонки. В тумане, пелене и ступоре.

— Миша, ты жив?

“Невозможно поверить. Ленка. Сама”.

— Кажется, да.

— Ты простил меня? Ты все сделал?

Удивительно ровный и спокойный голос. Такого тембра, такой интонации Петров не слышал, наверное, с октября. С того самого дня, как привез из роддома. Ее и малыша.

— Я... да... конечно... конечно...

— А я сплю. Я все это время спала. Спала как убитая.

— Ты спала? Все это время? А Светка?

— И Светка тоже.

— Правда?

— Правда. Она и сейчас спит, солнышко. Спит. Я не знаю, что это... не знаю... но она cпит уже четвертый час. Спит и улыбается. Можешь себе это представить?

— Нет, пока нет...

— А меня просто мать разбудила. Позвонила. Машкин Кирка подхватил ветрянку. И она не приедет в четверг. И вообще, карантин на три недели.

— А Светка спит?

— Спит, Миша, спит.

— Может быть, тогда уже и не надо... Приезжать?

— Может быть... я еще сама себе не верю. Подождем ночи.

— Подождем, конечно, посмотрим....

“Вот ведь как. Все улыбаются и не выходят из дома. А значит, никто не знает и никогда не узнает, что на улице пурга, безумие и ужас. Чертово колесо. Снежная карусель. Слоны катаются на белках, а лисы на верблюдах. Добычу ищут. Безглазые и белые”.

А еще никто не знает и никогда не узнает, что настоящий кошмар начался потом. Когда Мишка вылез из “девятины” и стал смотреть. Туда, вперед, в ту сторону, куда ушли эти мальчишки. Два заговорившихся мечтателя. Киномана. А потом назад, во тьму, где они могли лежать. Брошенные на обочину. Сломанные, как спички. И там и там никого. Только свистел ветер. Заметал непрерывную ленту следов на дороге. Кривой, но двойной шов дня. Жизни. Судьбы. Выдержал. Выстоял. Разве не чудо?

Но это сейчас. В обратной перспективе все так представляется. А тогда, пять часов тому назад, хотел увидеть, убедиться, всем телом, всеми шестью чувствами, что пронесло. Никаких следов на морде “девятины”, и только стежки. Сходятся и расходятся на дороге. Черно-белая фотография на вечную память. На глазах исчезающий под снегом документ. Свидетельство. Запоминать. Запоминать. Смотреть, смотреть и самому себе не верить.

Опять звонит телефон. На дисплее номер секретариата.

— Михаил Маратович, Люба. Зайдите, пожалуйста, к Виктору Андреевичу.

Нужно подняться по лестнице и пройти полкоридора.

— Михаил Маратович, мне только что ГАИ звонили, гибэдэдэшники. Полковник Радзиевский. Не ожидали? Я тоже. Но решение принято. Они подписывают с нами договор на девятнадцать точек доступа, все главные губернские посты. Да. В общем, заказывайте под это дело двадцать комплектов. А ваш рабочий, ладно уж, проехали, оставляйте себе. Будет оперативным резервом.

“Ишь ты, бес-везунок, как у него словно по писаному всегда и неизменно. День медицинского работника точно по графику и в срок — третье воскресенье июня. Конечно. Плановое хозяйство. Сидит теперь. Лучится. Пятьсот ватт в каждом глазу. Большое государственное дело делаем. Системно мыслим”.

И все-таки изменения есть. Есть. На переходе от Марата Алексеевича к Михаилу Маратовичу. Ты больше этим не живешь. Во имя этого не умираешь. Не тащишь лямку ради лямки. Победы демагогии в одном отдельно взятом пылесосе. Швейной машинке. Кармане и портмоне. Свет и тепло важнее. И снег, и ночь, которые пройдут. Пойдут авансом. Взносом. Платой за лето и реку с островами. Именно так.

В приемной Петрова окликает Люба. Офис-менеджер.

— Михаил Маратович, задержитесь на минуточку. Один вопросик к вам. Я тут списочек составляю на новогодние подарки. У вас же прибавление в семье?

— Да, девочка.

— Имя скажите, пожалуйста. Мне надо полное.

Вета.

Вета Петрова.

Светлана Михайловна.

РАСТВОРЕНИЕ

Девочка с ленточкой.

Спит на подушке. Два брюшка, четыре ушка.

— Татка, вставай. — Петров рисует. Маленьким яблочком Светкиной пяточки. Выводит сердечко на щеке своей старшей. Ромашку и розу.

— Вставай, малыш, пойдем маму встречать.

— Бесштанная команда, — сообщает Татка, не открывая глаз.

— Ты на себя посмотри. — Петров бубукает в нос. Большой чебурашка. Михаил Маратович. У мамы Лены научился так разговаривать. За Светку-Ветку. Семимесячный батон с большими и зелеными глазами.

— Неправда, — обижается Татка, семилетняя и синеокая, фыркает и с головой накрывается одеялом.

— Я в трусиках и ночнушке, — доносится из тьмы, из глубины.

“Ну так и есть, — думает Мишка, — значит, технически бесштанная. Все верно”.

Только за себя Петров не говорит. Молчит. Свободной рукой он берет стерегущего изголовье дочки барсучка. Красного и мягкого. Змейкой заползает в Таткин льняной домик и плюшевой мордочкой начинает тыкаться. Задабривать детскую ручку.

— Папа! — Ребенок сбрасывает одеяло и садится на кровати. — А ты мне разрешишь везти Веткину колясочку?

— Конечно! Бегом чистить зубы и лопать хлопья с молоком.

— Оом... — чмокает губами Ветка. — Аам...

Но хлопьев с молоком ей точно не надо. Мишка знает. Только что нарубалась овощной смеси. И кисельком запила. Маленький слоник.

Утренний горсад словно умыт газировкой. Блестит и благоухает.

— Завтра семнадцатое. Семнадцатое мая, — сказала Ленка вчера вечером.

— Да, — кивнул Петров, перещелкивая программы пультом. — Суббота. Ни футбола, ни тенниса. “Россия-Спорт” называется.

— Дурачок. — Ленкины пальцы ныряют в Мишкин чуб. Крепок. Не оторвать. Да Ленка и не старается.

— Дурачок, — повторяет она, целует Мишку в щеку и идет спать. Завтра у нее две пары. С восьми утра. Две лекции подряд. Одна за другой.

И ведь действительно идиот.

Когда же это было? Двенадцать лет тому назад. Тысяча девятьсот девяносто первый. Золотая цифра столетия с центром тяжести точно посередине. На оси симметрии. Год — двухмоторный самолет. Не на крыльях ли его, единичках, явилась эта идиотская потребность считать приметы и опасаться знаков? Такая нелепая отцовская привычка, страсть, вдруг оказавшаяся, неожиданно ставшая частью тебя самого?

Конечно. Конечно. Семнадцатое мая — это день рождения Вовки. Вовки Жукова. И Миша едет к нему. Едет к Вовчику, к Володьке на Ленинградский. Впервые в жизни не потому, что друг, а потому, что так. Так надо, чтобы встретить девушку Елену. Коллегу Владимира Петровича Жукова. Такую же, как Вова, ассистентку кафедры истории Средних веков Южносибирского государственного университета. Познакомиться с загадочным существом по имени Чех. Ленка Чех.

— Жанна д’Арк, — скажет ей Мишка, — ну как же, девушка с характером, из негорючего материала.

— Потрясающе, — ответит ему специалист по Средним векам, — как шланг, что ли, от пылесоса?

Такая вот. Склонная к грубым мужским шуткам. Все правильно. Пятый пункт автора “Швейка”. Еще одно счастливое совпадение.

Ушли они от Жукова вдвоем. В половине второго. Когда уже все остановилось. Даже поливалки. И полтора часа топали в центр. В гору, с горы и снова в гору. Вместе. Соприкасаясь. Ладонями, руками. Сплетаясь прядями волос. Чубами. И ни разу в ту ночь не поцеловались.

Мишка подумал, что надо бы купить Ленке цветов. Букетик. Но Татка затянула в горсад.

— Папа, давай посмотрим, включили уже горки или еще нет?

А какие в городском саду букеты? Только сахарная вата на длинных, глупых палочках. Все встречные несли в руках этот съедобный пух. В клок чепухи, туман и дым превращенные леденцы. Расходились, словно стая шалунов, разорвавших на школьном дворе старый бабушкин диван. Ленивые и довольные.

— На тебе денежку. Подойди к тете и купи сама.

— Как большая?

Торжественный момент. Событие.

Это случилось ровно через месяц. В Журавлях. Можно сказать, напротив жуковского дома. Только через поле и за рекой. За частоколом сосен не увидишь. Не разглядишь дачу. Казенный полутораэтажный домик на четырех хозяев. Угол Петровых самый дальний от гравийки — ветки виноградной кисточки. От нее, серенькой, вихляющей, хотели бы разбежаться, да не могут ягоды-дома под красными и зелеными крышами. Такой мичуринский гибрид партийно-хозяйственной эпохи. На скальной подложке, под вечными кронами, в центре юрских, силурийских морей пружинящей хвои.

Желтое вино этого мезозоя и замахивали. Ныряли в бочку с головой. Вливали ковшиками, стаканы опрокидывали, ловили струйку из горла и капли слизывали с рук. Приехали полуденным автобусом, а в полночь услышали хруст галечки и старых веток возле дома.

— Кто это?

Скрип плах крыльца, щелчки ключа в замке веранды.

— Родители. Вырвались, счастливчики...

Считалось, что Петров на даче у приятеля. В деревне, на лысом склоне у реки. А Ленка сестре сказала, что уехала в Новосибирск. Командировка. Одевались на балконе. Мишка сполз вниз по кривому стволу старого кедра. А Ленку поймал за ноги. Свесила. И нес, как гномик факел. До дороги. На плече.

В город возвращались три часа. И целовались, целовались, целовались. И падали. Закатывались в лопухи. Но просто полежать. Пообниматься.

И это все Петров забыл. Запамятовал. А Ленка вспомнила. Может быть, потому, что из университетских окон, с высоты пятого этажа первого корпуса, ей видна синяя излучина Томи? Все время. Лес и небо.

Как вот ему. Сейчас. Мишке Петрову. На майской, пустой и чистой, набережной.

— Папа, а мы всегда теперь будем ходить маму встречать?

Хитрый глаз над коконом рафинадного шелка. Сейчас все будет липкое. И физия, и лапы.

— Ну да... Конечно... У мамы же заочники до самой середины июня... В смысле, занятия каждую субботу.

— А июнь — это ведь лето? — И снова вопрос из-за сладкого невесомого облака. Сливочного, невинного тумана.

— Конечно, — отвечает Мишка. — Самое что ни на есть лето.

— А летом, — тут палочка взмывает вверх и два огромных глаза соединяет счастливая улыбка, — а летом будут продавать мороженое и ты его всем будешь покупать!

— Лиса? — смеется Мишка.

— Нет, котик, — отвечает Татка. И действительно, удовлетворение имеет форму круга. Муркиной головы. Подбородок сглаживается, и ушки не видны.

— А Ветку кто собирался везти?

— Я... только все вместе не получается... Есть и колясочку толкать.

Ну и ладно. Петров поднимает малыша и сажает себе на шею. Маленькие ручки сами собой обхватывают голову. Как лента от детской бескозырки. Мишка ничего не спрашивает. Он просто знает. Его младшая дочь Света сейчас видит скалы и сосны. Ту сторону реки. Прямо перед собой.

И может быть, однажды она ее вспомнит. Эту сегодняшнюю необъяснимую линию на горизонте. Зеленый свет и голубые тени. Вспомнит, как Мишка давние огоньки. Спящий город, превратившийся в созвездие. Космическую птицу, без мяса и костей. Прилегла, раскинулась. Звездочки и бусинки. То появляются, то исчезают за холмами. Дорога. Извилистая и длинная.

— Большая, большущая Медведица.

— Нет, — язык показала Ленка, — Альдебаран!

А потом был разговор с отцом.

— Каким-то образом на даче веранда оказалась незакрытой.

Мишка пожал плечами.

— И наверху у тебя ночник не погашен.

— В самом деле?

Этот синий жучок словно навеки, навсегда поселился в отцовской голове. Насекомое с электрическим хоботком. И Ленку Петров-старший отказывался принимать. Не видел девушку из Киселевска рядом со своим сыном. Удачливым московским аспирантом. Не хотел.

— У нее все здесь, а у тебя все там. Впереди...

Тогда Мишка думал, он был абсолютно уверен, что у них с отцом разные, совсем несовпадающие представления о сторонах света. Потребовалось двенадцать лет, из них семь без отца, чтобы почувствовать себя копией. Вписанной окружностью. Вложенным треугольником.

Больше всего на свете Марат Михайлович Петров боялся сибирской луны. Кровавого летнего полнолунья. Мальчишкой в абагурском пионерском лагере он увидел этот багровый шар накануне родительского дня. Над черными деревьями. Ножовочным полотном спящего леса. А наутро к нему никто не приехал. И на следующий день. Только через неделю домработница тетя Паша, и лишь затем, чтобы отвезти, сдать в новокузнецкий детский дом. Образцовый, номер первый города Сталинска. А младшего брата Феликса она к тому моменту уже устроила. Навечно. В дом младенца.

— Папа, Ветка плохая!

— Почему?

— Она не хочет быть другом.

— А ты что сделала... как с ней хотела подружиться?

— Я ей давала вату, но она не стала есть.

Ветка сопит. Кроха снова пристегнута к коляске. Ремни мешают, но, как сердитая цирковая черепашка, она закидывает все четыре лапки за спину и отрывает Таткины ладошки. Буквально соскребает с ручек, с металлической рамы коляски. Не дает себя толкать вперед.

— А ты не силой, ты лаской, — говорит Мишка.

Татка задумывается.

— Сказку рассказать?

— Да. Славная идея. Мысль. Начни со сказки...

Жили-были. Снова симметрия. Баланс слогов в словах. Смешно. Опять это отцовское, наследственное желание в бессмысленное вложить смысл. Смотреть на небо, а не в зеркало.

— Твоя Лена — это просто якорь...

“А что должно было стать крыльями? И для чего? Взять обмануть, обставить эту дурацкую отцовскую луну? Прорваться. В одиночку. А если все наоборот? Остаться и всем вместе?”

— Папа, папа, берегись! Мы едем!

Действительно! Нет ничего чудесней простоты. Песни чижа. Не в сказке дело. Не в заговаривании зубов. Маленькой Свете всего лишь надо было видеть. Перед собой большую Таню. Свою сестру. Ехать и глазеть. Глупая палочка. Тонкий прутик от клока сахарной ваты оказался мостиком. Дорожкой между Бобкой и Кнопкой. Паровозик. Татка тянет. Ветка пыхтит. И обе улыбаются. И славно.

— Умницы. Как ты это придумала?

— Это не я, — на бегу, вприпрыжку, мимо, к красной скамейке под липой... — возвращаясь, дыша, нарезая, дуя к чугунной ограде набережной. — Это она, папа... Ветка как цап-царапнет эту палочку.

И вдруг останавливаясь:

— Папа, а ты как думаешь. Она волшебная?

— Кто?

— Сахарная палочка!

— Нет. Это просто дерево. Нос от Буратино и больше ничего.

Большие синие глаза. И две косички.

— Ты пошутил?

— Конечно.

Нет никакого смысла свою жизнь отдавать другому. Эту булочку с несвежим изюмом. Орешками. Зернами утраченной растительности. Отец вот приуспел, а Мишка не будет. Пусть все начнется с чистого листа. Никаких клеток и линеек. Полоски. Петухи и зебры. Они пусть в нем останутся. И потому не дети, а он, Мишка Петров, будет у них учиться. У Татки и у Ветки. Только так.

— А вот я вас сейчас обгоню.

Мишка понимает, что по-настоящему, на самом деле и нельзя. Татка же кинется. Перевернутся. Упадут. Нет. Микки-Маусом и Дафи Даком. Откидывая ноги в сторону, подпрыгивая вверх, а не вперед, по-дурацки ухая, ровно на метр опережая своих детей, Петров не бежит, брассом плывет в утреннем воздухе. Толкает воздух перед собой. Словно дорогу малышам освобождает.

Напротив арки старого дома, не доскакав до “Труженицы реки”, Петров, живой герой “Ну, погоди”, оборачивается, присаживается и расставляет руки во всю ширь притомской набережной. Станция! Ветка и Татка подлетают к семафору, который тут же превращается в подъемный кран. При первом же касании. Оп. Мишка поднимает малышей. Ветку прямо в коляске, а Тату нежно придерживая за животик.

Теперь они обе одновременно видят тот берег. И облачка, словно отраженья белых скал в зеркале неба. День спящих корабликов на зеленых волнах бора.

— Папа, ты очень быстро бегаешь... И ты очень... очень сильный, — говорит Татка.

Мишка снова присаживается и опускает детей на землю.

— Когда я вырасту, я стану такой же сильной.

— Нет, давай лучше умной, — говорит Петров. — Умной и красивой.

— Ом... — что-то хочет добавить Ветка... — Амм...

Петров гладит шелковую головку. Словно специально кончиком пальца залезает под край белой шапочки. Поправляет несуществующий чубчик.

“Прости, отец, — думает он, — все вышло по-твоему, но в точности наоборот. Спасибо, в общем, за твою десяточку. Тысяча девятьсот девяносто первый. Билетное, трамвайно-троллейбусное счастье. Ты научил бессмысленным вещам, а я не буду. И пусть у детей на небе зреют только яблоки. Ночами зимними — зеленые, китайские. А летними — щекастый джонатан”.

— Ом... Амм... — упорно не сдается младшая и словно снова рвется из своих ремней. Но теперь не от Татки, а сама, вперед куда-то. К “Орбите”. К скверу.

— Что, малыш? — нагибается к ней Мишка.

— Да там же мама! — кричит старшая. — Мама!

Петров поднимает голову, и тысячи солнечных зайцев, бешеных гонцов, от двух десятков окон дальнего углового дома бросаются. На мгновенье ослепляют. Лишают Мишку зрения. Мир исчезает. Растворяется. В желтом вине девона и кайнозоя. Вечном.

Но лишь на мгновение. Конечно. В руке у Мишки сахарная палочка. Волшебная. И потому он несгораемый, как Жанна д’Арк. Труба от пылесоса.

Майские кроны шелестят над головой, и рядом с ним свои.

Мама и дети.

2004 — 2005.