Кина не будет

Книгу Аллы Марченко о Сергее Есенине я читал как раз в то время, когда по телевизору шел сериал “Сергей Есенин” по книге Безрукова-старшего с Безруковым-младшим в заглавной роли. Сериал был ужасный, об этом писали почти все газеты, возмущались родственники поэта. В общий хор отрицательных суждений включился и я, напечатав в “Российской газете” рецензию под названием “Развесистая гармошка”.

И в это же время на презентации собрания сочинений Бориса Пастернака я встретился с самой Марченко. Вспомнив, как нелепо, идиотски был представлен Пастернак в сериале — даже хуже, чем сам Есенин, хотя все-таки лучше, чем Блок, которого сыграл, в общем-то, хороший артист Руденский, я спросил у Марченко ее мнение о фильме, будучи заранее уверен, что услышу бурное возмущение. Но Марченко как-то отмолчалась, скомкала разговор. Обоюдной игры в “ах, как это ужасно!” не получилось.

Уже после скандальной шумихи вокруг сериала я вдруг задумался: а что мы, собственно говоря, ругали? И какой экранный Есенин нас устроил бы? Как мы его себе представляем?

Во-первых, общепринятый образ Есенина, эдакий “коллективный Есенин”, — это нонсенс. Для филолога, историка литературы он — один, для домохозяйки — другой, для школьницы (если таковые еще читают Есенина после “Ласкового мая” и “Иванушек-интернешнл”) — третий, для блатных — четвертый и т. д.

Во-вторых, за свои тридцать лет жизни поэт даже внешне очень сильно изменился. Молодой Есенин, по едкому, но точному замечанию Горького, был “кукольно красив” и в то же время напоминал расфранченного полового из богатого трактира. Горький же заметил, что облик молодого Есенина был отчетливо женственным, он больше походил на девушку, чем на парня. (Поразительным образом эта женственность вновь проступила на лице мертвого Есенина.) В конце жизни Есенин стал совсем иным. Уже на фотографии 1924 года, где он сидя разговаривает со стоящим рядом Леонидом Леоновым, в его облике нет почти ничего, что отличало бы его от нормального советского писателя. Волосы прямые, прическа аккуратная, костюмчик строгий. Но главное — лицо волевое, мужественное. Никакой инакости, которая прежде отличала Есенина. Легко предположить, что, найдись “чернила в „Англетере””, как писал Маяковский, останься Есенин жив, и получили бы мы нормального советского поэта с не совсем “правильным” прошлым. А у кого из первых советских писателей оно было “правильным”?

“Советскостью” пропитана уже “Анна Снегина”, пропитана настолько, что, изучая Есенина в школе, я, например, никак не выделял его на фоне советской литературы. Чего стоит одна фраза о Ленине, обращенная к мужикам: “Он — вы”. Лизнул, как говорится, до самых гланд! И эту чудовищно пошлую, низкопоклонническую фразу нам преподносили как поэзию!

Так что пожалеем Безрукова-младшего. Он взялся за роль, которую сыграть невозможно. И потому что реальная фактура неуловима, и потому что Есенин сам всю жизньсебя играл.

Насколько я понимаю, задача, которую поставила Алла Марченко перед собой в этой книге, состояла в том, чтобы “пробиться” к реальному Есенину. Демифологизировать его. Встроить в четкий жизненный контекст.

Книга открывается своего рода маленьким альбомом фотографий. Не знаю, авторское ли это решение или издательское, но решение неожиданное и хорошее. Фотографии о многом говорят лучше слов, и после их просмотра к словам относишься более придирчиво. Читая книгу Марченко, я постоянно к этим фотографиям возвращался, как бы проверяя автора на верность понимания того или иного персонажа книги.

Вот отец Есенина с сыном, фотография 1912 года. Сынок в светлой летней шляпе, с “галстухом”, стоит приосанившись. Почти “барчонок”. Но и папа не выглядит “мужиком” в трафаретном понимании этого образа. Папа в шикарном новеньком картузе, в лаковых полуботинках, усы подкручены вверх, лицо чистое, точеное, как из слоновой кости. Понятно, что фотография “постановочная”, но то, что это не просто “мужик”, все равно видишь.

Вот Есенин среди типографских работников “Товарищества И. Д. Сытина”, 1914 год. Именно тогда его впервые увидел Горький и отметил “кукольность” и женственность. И впрямь похож на девушку “с характером”. Но и стоящий перед ним типографский рабочий — хорош! Белоснежная сорочка, бант в горошек на груди, набриолиненные усы и волосы, длинные тонкие пальцы музыканта, стоит вполоборота и смотрит надменно в сторону. Бонвиван, аристократ, мот, дамский угодник, кто хотите. Персонаж из комедии Уайльда “Как важно быть серьезным”, но никак не пролетарий, которому нечего терять. И это понятно. Рабочая аристократия. В которой Есенин был вполне своим.

Вот чего создатели сериала о Есенине катастрофически не понимали. Есенин вышел из другой России.

С самого начала книги Алла Марченко старательно воссоздает этот контекст. Да, Есенин был из крестьянской семьи, но — какой? “На самом деле и семья была не простой, и отец поэта, с двенадцати лет работавший в Москве, — крестьянин по социальному происхождению, а не по роду занятий…” С другой стороны, Константиново (к моменту рождения Есенина) — почти типовая модель “полуразбитой отхожим промыслом деревни”.

Марченко старается внушить: между деревней и Москвой не было тогда такой ужасающей дистанции, какая сегодня существует между Москвой и не то что деревней, но каким-нибудь районным центром недалеко от Москвы.

“Отхожие” крестьяне легко встраивались в московскую жизнь. Так называемые “временные” москвичи (как и петербуржцы) вполне органично вписывались в столичный контекст, да просто — во многом его и создавали. “Вот я еще в силах работать, — говорил один такой крестьянин В. А. Гиляровскому, — а как отдам все силы Москве — так уеду к себе на родину. Там мы ведь почти все москвичи…”

Так что “явление” Есенина в обеих столицах было заранее подготовлено. “Ряженым” он стал не тогда, когда носил шикарную шляпу и лаковые ботинки, а когда вместе с Николаем Клюевым одевался подчеркнуто “по-русски”, “по-мужицки”. Вот где комедия с переодеванием началась! Вопрос в том, где и когда комедия переросла в трагедию.

Алла Марченко показывает: от “почвы” Есенина не Гиппиус и не салоны оторвали, но отхожие промыслы. Уже его предков земля не кормила, а кормила Москва. И наоборот, внешнее обращение в “мужика” было нарочитым. Зато внутренняя “почва”, опять же на генном уровне, никуда не пропадала.

Вот ведь узел-то какой! Поди его распутай. А времени мало, а Россия меняется стремительно: война, революция, Гражданская, и все это в течение каких-то 6 — 7 лет, и это в России, которая привыкла жить неторопливо, в которой отмену крепостного права полвека готовили, готовили — и все равно поспешили.

Вот откуда эта тональность в письме молодого Есенина М. П. Бальзамовой из Константинова 1912 года: “...Ну вот, ты и уехала… Я недолго стоял на дороге; как только вы своротили, я ушел… И мной какое-то тоскливое-тоскливое овладело чувство. Что было мне делать — я не смог и придумать. Теперь я один со своими черными думами! <…> Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или — жить, или — не жить? И я в отчаянии… что делать? Как жить?” Деревенский Гамлет? Принц на распутье?

Алла Марченко последовательно развенчивает есенинский миф, решаясь на спор не только с современными трактовками, но и с Горьким, и с Маяковским. Горький сравнил Есенина с польским деревенским мальчиком, который попал в Краков, заблудился в городе и не нашел другого выхода, как прыгнуть с моста в Вислу и утонуть (рассказ Стефана Жеромского). “…Заблудиться в Москве, — иронически пишет Марченко, — какой она была в десятых годах ХХ века, уроженец села Константинова и выпускник Спас-Клепиковской школы не мог никак. Да, из дома в школу его обычно отвозил дед, напрямки, через Солотчу, а вот на каникулы — рождественские, пасхальные и летние, то есть минимум три раза в год, Есенин добирался до Константинова самостоятельно: через Рязань, с пересадкой; с узкоколейки — на настоящий поезд, до станции Дивово, а оттуда еще и до деревни… Да и древняя столица в начале века все еще оставалась „большой деревней”. <…> И деревьев здесь было больше, чем в облысевших приокских селах, и пахло получше…” Это то, что касается жизненного контекста.

В плане литературной учебы Алла Марченко справедливо связывает молодого Есенина с символистами, особенно с Блоком. Влияния символистов в то время миновать было невозможно, ведь и совсем юный Маяковский в Бутырской тюрьме ими зачитывался. “…Начиная с поздней осени 1913 года Есенин работает, явно оглядываясь на Блока. Например, сознательно добивается ощущения сини, простора и дали, синевы особенно, заливая голубенью ситцевые свои ландшафты, чтобы уже по этой то светящейся, нежно-перламутровой, то глубокой до черноты сини узнавали его, Есенина, поэтическую страну: „голубизна незримой пущи”, „в прозрачном холоде заголубели дали”, „синий вечер” и т. д.”. У Блока — “как рукавом машут рябины”, у Есенина — “черемуха машет рукавом”. Это уже прямое подражание, почти поэтический плагиат.

Народный университет Шанявского, штудирование “Поэтических воззрений славян на природу” А. Н. Афанасьева. Племянница Есенина рассказывала писателю Юрию Медведеву, что Есенин выменял трехтомник Афанасьева за мешок соли (этот факт не из книги Марченко). Возможно. Но Афанасьев — чтение не из легких, книга сложная, насыщенная. Полная версия ее названия — “Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов”.

Соедините Блока и Афанасьева, и поэтика раннего Есенина предстанет совсем в ином виде.

Но все это, разумеется, не объясняет трагедии Есенина. А вне трагедии понять его невозможно.

А вообще, стоит ли искать в есенинском пути какую-то отчетливую логику? Например, где заканчивались филологический опыт и напичканность модными поэтическими поветриями и начинались обычное русское пьянство, загул, дебоширство? Как это все стыкуется? Но самое главное — каким образом из этого можно понять несомненный поэтический гений Есенина? Истоки у Есенина и, например, Клюева общие, но Клюев сколько угодно замечательный поэт, но никак не поэтический гений.

Вот и Алла Марченко — неизбежно — начинает книгу рассудительно, несколько даже хладнокровно, во всяком случае, иронически в отношении мифа о Есенине, а заканчивает ее все-таки признанием его “инакости”. Не все вписывается в контекст, не все поддается геоэтнографической и культурологической оценке. Что-то остается вне контекста. Иначе Есенин не был бы до такой степени внятен нам, нынешним, от филолога до блатного. Так что грубоватая метафора Маяковского — “летите, в звезды врезываясь”, — над которой Марченко посмеивается, отнюдь не лишена смысла. Почвенно-городской конфликт или, по мнению Марченко, отсутствие оного — современному читателю, в принципе, до лампочки. Есенина любят не за крестьянское происхождение и не за учебу у символистов.

Тщательно обрисовав контекст, Алла Марченко все-таки упирается в “инакость”. Любопытно ее объяснение гибели Есенина. Так сложилось. Временное одиночество, пустота вокруг, денег нет, друзья не поспешили. На самом деле, скорее всего, так и было. Во всяком случае, это объяснение более разумно, чем безумие версии с убийством, где ни концов, ни начал. Но почему тогда смерть Есенина была столь ожидаемой, почему не любившая Есенина Ахматова была потрясена, но не удивлена? Почему в самоубийстве Есенина не усомнился никто из коллег по литературе, только версии выдвигались разные: так, Илья Груздев с уверенностью, как о чем-то общепризнанном, писал Горькому в Сорренто, что Есенин даже не повесился, а задушил себя, перебросив веревку через трубу парового отопления? Все-таки гибель была неизбежной?

Пожалуй, книга Аллы Марченко хороша именно тем, что на все вопросы не отвечает. И построена она хотя и хронологически строго, но пропорционально субъективно. О чем-то больше, о чем-то меньше, о чем-то — умолчание. На фоне чудовищного сериала “Есенин” с его навязчивой идеей “какого хорошего парня замочили” этот осторожный субъективизм был как бальзам на душу. С другой стороны, по книге Марченко фильм не снимешь. Вот уж точно здесь “кина не будет”.

Мне по душе пафос этой книги: с Есениным надо быть осторожнее.