Голоса кораблей

Я думаю о постороннем,

о внешнем здешней суете.

Как мы живем, как мы хороним

родных и близких и т. д.

И что-то важное, другое,

невольно трогает меня —

сопротивление покоя

среди растерянного дня.

Шуршащее неутомимо

подошвами по тишине

который раз проходит мимо,

и все, что остается мне, —

смерть автора и смерть героя

исследовать за слоем слой,

сопротивление покоя

питая собственной судьбой.

Голоса кораблей

“В наших жилах вода мертвого моря”.

Соль проступает утрами, как хруст сустава.

Это скрипит нить, которую тянет мойра

от первого ледохода до первого ледостава.

Мертвое море пульсирует в наших жилах,

колеблет скудельный сосуд, до срока вместивший душу.

Мы держимся на плаву, пока это в наших силах

или пока сосуд не выбросило на сушу.

И однажды ночью вдруг возникает голос

корабля, человека, прозрачный, как звон эфира.

И раскрывается лотос, или, точнее, Логос

переходит пространство вброд от Сидона до Тира.

В октябре шестьдесят четвертого года

Ахматова спросила Наймана:

“Вы не замечали,

что на лермонтовские годовщины

обязательно происходят катастрофы:

1914 — столетье рожденья,

1941 — столетье смерти.

И вот шестьдесят четвертый —

сто пятьдесят от рожденья.

Юбилей — поскромнее,

и беда ему вровень —

убрали Хрущева”.

Ни Ахматова,

ни Найман, ее слова записавший,

знать не могли, что ближайший,

по определенью Ахматовой, “скромный”

юбилей придется на 1991

год, в который страна треснет

и распадется на черепки

с режущими краями.

Я не верю гаданью по числам.

Может быть, это — только совпаденье.

Но мне зябко подумать, что будет

в 2014 году.

200 лет — юбилей серьезный.

Смуглые щеки твои темнеют, горят,

тебе неловко со мной и нельзя уйти.

Охает цирк. Гомонит двенадцатый ряд,

мы должны смотреть на слона, мы дети почти.

В том-то и дело — “почти”.

Это, может быть, до сих пор

так и было, но то, что происходит сейчас

(кони летят по кругу во весь опор),

резко и неотвратимо меняет нас.

Губы деревенеют, произнести

имя твое нельзя — это имя Бога.

Я утаю его в сердце своем. Прости.

Это все, что досталось мне,

но и этого слишком много.

Когда мы были молодыми,

мы пили крепкое вино.

Но как подробно это было,

теперь припомнить тяжело.

Мы были крепкими, как доски.

Пах воздух струганой сосной.

И жизнь лежала перед нами

податливая, как земля.

И не было такой задачи,

чтоб нам была не по уму.

И не было таких орехов,

которые нельзя разгрызть.

Мы сделали все, что возможно,

чтобы остаться без зубов,

чтобы озлобленность и робость

нас доконали наконец.

Трухлявое, гнилое тело,

рассудок твердый, как кирпич.

Но в чем была моя ошибка,

наверно, поздно выяснять.

Жизнь моя происходит за шагом шаг.

Пробужденье. Чашка кофе с молоком.

Сборы на службу. Среди срочных бумаг

кажется совершеннейшим пустяком

сочинение в день двух или трех строк,

непроизвольно родившихся под стук

клавиш, щелканье мыши. Таков итог.

Благоустройство судьбы есть дело рук.

Потому и не сетую, есть как есть.

У всего есть хорошая сторона.

Не опаздывает дурная весть

и всегда на удивленье точна.

Ничего не хочу. Почти. Или слишком много.

Потому что спутаны все пути и пылит дорога.

Некуда мне, сироте, податься, спрятаться негде,

если плавают по воде цветные разводы нефти.

Остается стоять на мосту и глядеться в воду до дрожи,

потому что стать старше можно — нельзя моложе.

Отвори свою душу, как скальпель — грудную клетку.

Ты себя разрушишь, повесишь, как плод на ветку,

как черный сухой стручок бесплодного древа. 

Не стойте справа. Не подходите слева.