Мемуарист
Идиотской сумятице дань заплачу.
Убеждать — надоело.
Не тебе, не тебе эту новость шепчу,
Не твое это дело!
Стенограмма, эклектика, чертополох,
Чепуха, что угодно —
Но коварная мелочь и давний подвох
Расцветают свободно.
Чехарда. Антраша. За душой — ни гроша.
Щелкопер безымянный.
Завтра в землю. А что удержала душа?
Волейбол на Стремянной!
Погордился — и будет. На дне — только стыд,
Только стыд и мученья.
Ничего, кроме перечня детских обид,
Не имеет значенья.
* *
*
Подлость и подлинность рядом стоят в словаре.
Мы и до Фрейда умели заглядывать в душу.
Ночью безветренной звезды гостят во дворе.
Может, научат. При них не совру и не струшу.
Многоочитая подлинность, как ты страшна!
Бог — это пол, нас учили. Страшна, полноводна.
Звездочка малая у горизонта видна.
Шепчет, потупившись: милый, проси — я свободна.
Жара душевного я у звезды попрошу,
Истины плазменной, ласки мучительной, млечной.
Все, что сказать не решался, впервые скажу
Из катакомб, из трущоб суеты быстротечной.
* *
*
Любовь и честь тебя влекут и радуют,
Сэр Ланцелот, —
И женщина в твои объятья падает,
Как зрелый плод.
Скажи люблю — блаженная наладится
Меж вами связь,
Да ворон на плечо твое усядется,
Достойный князь.
Пройдут года. Давно в другую сторону
Глядит она,
Но каждый день подкинуть пищу ворону
Душа должна.
* *
*
Не любовницы девичий пыл,
Он отчизну чужую любил —
И уехал, мечтой окрыленный,
Ей же берег оставил иной,
Омываемый нежной волной,
Дактилический, неутоленный.
Он уехал — и призрак возник.
В поздний час зажигая ночник,
Видит девушка: тень пробегает
Меж холстов, табуреток и книг
И с оглядкой к трюмо приникает.
Там, в аквариуме, среда,
Всколыхнувшись, стекло омывает,
От пробоины в трюме вода
Атлантическая прибывает.
Ночь проходит. Проходят года.
Успокаивается лишь днем
Взбаламученный зеркала омут.
И она вспоминает о нем,
А слезу экономит.
Днем, когда просветлел небосвод,
У мольберта она напевает:
— За морями синица живет,
Там тепло и забот не бывает.
* *
*
Ils aiment jouer avec les couteaux[1].
В черный шелк азиатской ночи
Отправляюсь с ножом в руке.
Чем восточнее, тем жесточе.
Нет случайных рифм в языке.
Ночь разбуженная, былая,
Хочет будущего хлебнуть.
От Роксаны до Хубилая
Матереет сабельный путь.
Полня ненавистью аорты,
Скачут взмыленные года.
Орды гонят на запад орды,
Орды валят на города.
Наплодив сыновей в избытке,
Удальцов с головы до пят,
Катят бешеные кибитки,
Двести тысяч осей скрипят.
Гунны, гузы, авары, тюрки,
Лишь бы волю свою спасти,
С лютой смертью играют в жмурки,
Развосточиваясь в пути.
Табунами даль покрывая,
Предъявляют свои права
Азиатская сталь кривая,
Азиатская тетива.
Ханы, беки и багатуры,
Угры, вскормленные с копья,
Оногуры и кутригуры,
Эфталиты, Полынь-дарья.
Я без лезвия не узнаю,
Где теперь кочевье мое,
Чьей рукой Тимучин к Дунаю
Тянет Азии острие.
* *
*
Лаской прохладной живит
Воздух осенний,
Ясный, как отрок Давид
В час откровений.
Мятный сентябрь городской
Родиной обетованной
С неба низводит покой
Терпкий и пряный.
Ни на кого не сердит
Тот, кто живет, а не дышит, —
С облака в город глядит,
Видит и слышит.
В городе — яблочный хмель,
Желтой листвы карусели,
Школьная акварель,
В кляксах панели...
[1] Они любят играть с ножами (франц.).