+ 8
Василина Орлова. Пустыня. М., “Зебра Е”, 2006, 364 стр. (“Наша альтернатива”).
“Дмитрий оставил меня. Надо было справляться”. Вот, собственно, — в двух предложениях — сокращенный до предела — пересказ этого весьма пространного и недостаточно структурированного, но очень живого повествования. Женская проза, от первого лица, да. Говорю без малейшей иронии. Это тот случай, когда гендерные характеристики уместны, поскольку и писательница к гендерной проблематике неравнодушна (“Встретиться в кафе — все равно, как родиться мужчиной. Счастье, к которому привыкаешь”). Читается легко, с интересом. Детали, нюансы, выразительные второстепенные персонажи. Поэтому книжку — в “плюс”. И дальнейшие мои недоумения имеют скорее экзистенциальный и отчасти опять-таки гендерный оттенок.
Как известно, каждый человек воспринимает себя как процесс, а другого человека — как объект. Это не плохо и не хорошо, просто так оно есть. Героиню “как процесс” писательница изобразила, а вот ее бывшего мужчину “как объект” — не вполне. Он есть, и в то же время его нет. Он причина всей суеты, и в то же время он — пустое место. Пустое не в силу каких-то его, описанных рассказчицей, личных качеств, а как раз в силу того, что повествовательница ничего важного, существенного об этом человеке нам не сообщает. А между тем он и есть — структурно — та ось, вокруг которой все и вращается. Но почему именно он, почему разрыв с ним превращает для рассказчицы мир в пустыню? Создается впечатление, что для героини этот мужчина важен только как источник интересных (и плодотворных с творческой точки зрения) страданий, но сам по себе, как личность, индивидуальность и т. д., он ей неинтересен.
…А на задней странице обложки — портрет Василины Орловой, сделанный фотографом-любителем (=составителем настоящей “Книжной полки”). Что называется, не могу молчать.
Ян Шенкман. Книга учета жизни. СПб., “Красный матрос”, 2005, 100 стр.
Как указано, это семьдесят вторая книга оригинального питерского издательства “Красный матрос”. “Книгой в прямом смысле слова это вряд ли можно назвать, — предуведомляет нас Ян Шенкман. — Получился скорее коллаж из подслушанных и придуманных разговоров, статей, рассказов, доносов, диалогов и реплик. Кто-то сказал, что в наше время невозможно писать романы…” Романы в наши дни писать можно и нужно. Только читать их бывает трудно и тошно. А Шенкмана — легко и грустно. Правда, чтобы оценить его коллаж, надо быть “в контексте” (даже не литературы, а литературного быта), это истории “для своих” (впрочем, и тираж — 500 экз.). Особенно — о поэте Евгении Лесине. Но и о Дмитрии Быкове тоже.
“Быков вспоминает о том, как в конце 80-х его стихи отвергли в журнале „Октябрь”. Жалуется на консерватизм главного редактора и вообще засилье цензуры. А потом уточняет: „Дело было не в стихах. То есть не в их качестве. Просто ‘Октябрь‘ не устраивала моя общественная позиция”.
— А какая, — спрашиваю, — была у тебя позиция?
Быков задумался на минуту. А потом говорит:
— Позиций у меня было несколько...
И начал перечислять”.
А вот уже неоднократно цитированный рецензентами отрывок:
“Поздно ночью я покупал презервативы в занесенном снегом киоске. На стук в окошко открыла поблекшая женщина лет сорока пяти.
— Презервативы? — спросила она и внезапно заплакала.
По-моему, это готовый трагический роман. Бездна скрытой патетики”.
Последние — объясняющие — фразы, на мой вкус, излишни. И так понятно. К тому же, если понимать под романом определенный литературный жанр (“большую форму”), то, конечно, не роман, а — рассказ. Многие записи в “Книге учета жизни” — это свернутые рассказы, которые можно было бы развернуть до более привычного объема, но не нужно.
“В редакции „Бурды” идет верстка статьи. Куратор, средних лет немка, высказывает свои пожелания:
— Сделайте поярче, сделайте повеселее. А то так мрачно все, что напоминает Чечню.
Верстальщик оборачивается к ней и спрашивает вполголоса:
— А Сталинград вам это не напоминает?”
Борис Херсонский. Нарисуй человечка. Стихи. Одесса, “Печатный дом”, 2005, 104 стр.
Полезай-ка в мешок, и я тебя отнесу
туда, где палач с наганом идет к гаражу,
где человек говорит, словно тварь в лесу:
“Не убивай меня, я службу тебе сослужу!”
............................................
Борис Херсонский — врач в третьем поколении, психиатр с четвертьвековым стажем, автор нескольких поэтических книг: “Восьмая доля” (1993), “Вне ограды” (1996),“Post Printum” (1998), “Там и тогда” (2000), “Свиток” (2002) и др. Я довольно долго не подозревал о существовании Бориса Херсонского, но теперь, благодаря любезности Марии Галиной, эта лакуна в моих представлениях о современной поэзии заполнена (поскольку изданная в Одессе книга малодоступна, отсылаю желающих к подборке “Вдоль белых стен” в журнале “Арион”, 2005, № 4 <http://www.arion.ru>).
Не понимаю, как это мы
остались среди зимы.
Среди покосившихся старых домов,
среди поврежденных умов.
.....................................
Сидим с врагами за общим столом.
И им, и нам — поделом.
Смеемся, пока ледяной узор
не покроет наш общий позор.
Даже невольно вспоминая о Георгии Иванове, Мандельштаме (список можно продолжить), все равно — сильно. На мой личный вкус — сильно. Но дело не в этом, я процитировал как раз не самое типичное стихотворение книги. Стихи Бориса Херсонского не просто безысходно мрачны (на это есть своя поэтическая традиция), основной корпус книги озадачил меня своим депрессивным реализмом — без ожидаемого лирического “катарсиса”. И это первоначальное впечатление получило подтверждение в обнаруженной мной задним числом рецензии Аркадия Штыпеля (“Новое литературное обозрение”, 2004, № 70) на другую книгу Херсонского, “Семейный архив” (Одесса, “Друк”, 2003). Цитирую: “Вероятно, в „нормальном” прозаическом романе говорилось бы: эти люди были такими-то и такими-то и вот чтос ними случилось. В поэтическом повествовании Бориса Херсонского применена логика, обратная по отношению к логике „нормального” романа. Херсонский говорит примерно следующее: эти люди были, ибо они были такими-то, и с ними случилось то-то. <…> Эту „почти прозу” нелегко встроить в какой-либо типологический ряд. <…> Оксюморон „поэзия non-fiction” — это один из возможных ответов на кризис традиционной поэтики”.
Во многих разделах книги “Нарисуй человечка” Херсонский выступает в качестве повествователя — не сочинителя, а рассказчика, рассказывающего истории из жизни. Вот (не пожалею места) одна — из раздела “Телефонная книжка”, где названия стихотворений представляют из себя номера телефонов с именами-отчествами (и номера, и имена перечеркнуты).
На самом деле детские годы полны
чудовищных сцен насилия. Крыльями бьют у стены
недорезанные цыплята. Кровь на белом пере.
Одуряющий запах и клекот в тесном колодце-дворе.
Дальше — больше. В накрытом тряпкой ведре
кончается жизнь котят. Или — муторный лай собак
из машины с клеткой. Гицель с огромным сачком
гоняется за голубями. Поймает? Как бы не так!
Ему подставляют ножку. Летит с размаху, ничком.
Или в кухне Берта силком разжимает клюв
многоцветному петуху, воду вливает — “Пей,
все равно зарежу!” Петух глотает, икнув.
Берта идет за ножом. Я наблюдаю за ней.
В проеме видна склоненная над стульчаком спина,
узел седых волос, темный халат в цветах.
Два движения локтем. Десять минут она
удерживает птицу в крепких отечных руках.
Лапы торчат из кастрюли. Потроха поглощает кот.
Хлопает дверь в сортир. Громко бранится сосед —
не кухня, а птицерезка! Мейн Год, ну что за народ!
Берта не слушает. Берта готовит обед.
89-17-24 (позвать Берту Исааковну)
Что это еще напоминает? Кинематограф. И запоминаются — после — не столько строфы, сколько картинки. Стихи о кино у него тоже есть.
Олег Шатыбелко. Вооот. М., ОГИ, 2005, 56 стр. (“Проект ОГИ/Сопромат”).
Автор двух поэтических книг — “Боковое зрение” (2002) и “Как дела, Веничка?” (2003), Олег Шатыбелко является и координатором проекта “Сопромат” (как сказано в аннотации, “у каждого автора серии есть свое, точное, однозначное толкование названия серии. Свой, так сказать, контекст. А вот общего, извините, нет”). Нам и тут никуда не деться от дихотомий “проза — поэзия”, “стихи — проза”. Олег Шатыбелко весьма чувствителен к этой проблематике. Вот отрывок длинного стихотворения:
[1]
я думаю,
что “героем” шестидесятых
можно назвать парня из кинофильма
“а я иду, шагаю по Москве”;
семидесятых —
персонажей сыгранных О. Далем и О. Янковским
в кинофильмах “отпуск в сентябре”
по “утиной охоте” Вампилова
и “полеты во сне и наяву”
режиссера Р. Балаяна;
восьмидесятых —
сказочно-оторванных от реальности
персонажей Григория Горина
из кинофильмов Марка Захарова;
правда, был еще персонаж в фильме Петра Тодоровского
“по главной улице с оркестром” —
его сыграл Олег Меньшиков —
но на фоне Борисова
он сильно проигрывал ему в искренности;
с девяностыми — все сложнее:
какая-то пустота
или, вернее, малозапоминающаяся, излишняя пестрота —
действительно,
ведь не принимать же в расчет героя Данилы Бодрова
из нашумевшего фильма “брат”?
[2]
…а сегодня они молчат.
я не могу в это поверить,
но они все время молчат.
говорят другие —
...........................
На сайте Lito.ru этому и некоторым другим опубликованным там стихотворениям Шатыбелко предшествовал эпиграф: “автор согласен с М. Л. Гаспаровым в том, что „с точки зрения стиховедения стихотворения в прозе — это проза, и только проза””; и далее следовало авторское указание, что перед нами “цикл стихотворений в прозе”. Это, конечно, лукавство. Стихи отличаются от прозы иной системой пауз. В прозе паузы маркированы знаками препинания, абзацами и практически с ними совпадают. В стихах паузы маркированы концами строк — и можно сказать, что эти паузы звучат громче “грамматических”, тем более что в современной поэзии знаки препинания могут отсутствовать вовсе. Разбив свой текст на стихотворные строчки, автор, что бы он ни говорил о “прозе”, тем самым уже сообщает нам, что этот текст должен читаться как стихи. В книге Олег Шатыбелко эпиграф снял, и правильно сделал. Прямое высказывание (а как несколько категорично уверяет в предисловии к книге Дмитрий Воденников, “кроме прямого высказывания у поэзии сейчас вообще ничего не осталось”), так вот, прямое высказывание сопротивляется (вспомним название серии) — не хочет быть прозой.
Используя другое известное выражение Гаспарова, что “cтихи делятся не на хорошие и плохие, а на те, которые нравятся нам и которые нравятся кому-то другому”, могу сказать, что стихи Шатыбелко нравятся кому-то другому. “Мне вдруг пришло в голову, — пишет Воденников, — что человек, который не может читать настоящие современные стихи, это человек, который опоздал в будущее ровно настолько, насколько он ограничил себя сам (от высокомерия, жеманства или от неумения или нежелания сделать свой собственный выбор, начать свой собственный путь). Если его высшая планка заканчивается Ахматовой (допустим), то он опоздал в будущее примерно лет на сорок, если Сумароковым — то на целых два века. Если Дементьевым — то он опоздал туда навсегда”. Упоминание Сумарокова выглядит юмористически, но дело не в этом. Спросим себя: так ли нужно туда спешить? Что нас там ждет — кроме смерти? Настоящие современные стихи стоит читать ради обволакивающего нас настоящего, в котором мы — Воденников, Шатыбелко, Василевский — еще живы и еще свободны. Замедлим шаг.
Марианна Гейде. Время опыления вещей. М., ОГИ, 2005, 112 стр. (“Проект ОГИ/Сопромат”).
Серия — та же. Сопромат. Во вступительной статье Вадим Калинин подробно анализирует тот общий ландшафт (“не ландшафты, а один ландшафт”), который постепенно воссоздается отдельными стихотворениями Гейде. “О характере его [лирического субъекта Марианны Гейде] много говорить я не стану, тем более что, прочтя книгу, вы с ним (а это, как правило, все-таки „он”, так как гендер у Гейде, традиционно для новой женской поэзии, „плавает”) познакомитесь близко. Скажу только, что он существо весьма рефлексивное, часто желчное, склонное к недовольству собой, окружающим миром и, как следствие, к духовным исканиям. Это не модернистский „передельщик вселенной” и не характерный для постмодерна „изысканный всеядный потребитель”, это некто другой. Что-то есть в нем от депрессивной суицидальной эмпирики Данилы Давыдова, от лихорадочно, спазматически восприимчивой аутичности Ирины Шостаковской, но что-то и от восторженной, но тусклой философичной иронии Ходасевича и Вагинова”.
У Гейде есть очень плотные, концентрированные поэтические тексты, а есть легкие, прозрачные. Допускаю даже, что первые автору дороже вторых. Но у меня, читателя, свои права. Очень хорошее, на мой взгляд, длинное стихотворение “Солнце в облаке круглеет…”, которое как бы просится на язык, просит, чтобы его прочитали вслух, и я даже знаю, как бы я его вслух прочитал.
Солнце в облаке круглеет,
растекается и снова
в редком облаке круглеет,
а к заходу, словно клещ,
раздувается, и красным
наливается, и жадно
всякую цветную вещь
ни за что лишает цвета.
Вещь не сердится на это,
но, как маленький крючок,
тень выбрасывает вбок.
.............................
Количество поэтических вечеров (по крайней мере в столице) нарастает, и проблема авторского чтения становится все более актуальной. Я не раз слышал Гейде “живьем”. То, что Марианна Гейде шепчет и бормочет в микрофон, на мой вкус, следует читать совсем иначе, а именно — громко, медленно, членораздельно, а иногда даже и пафосно, давая выход той энергии, которая в стихах, несомненно, присутствует. Возразят: мол, автор лучше знает. Иногда знает, иногда нет. А иногда знает, но лучше б не знал или промолчал. Когда в шестьдесят втором выпуске “Нового литературного обозрения”, посвященном современной русской поэзии, Гейде комментирует свое, вошедшее в рецензируемую книгу, стихотворение “Кто сворачивает пласты не добытых никем пород…” таким вот образом: “Изначальный посыл текста — чисто берклианский: мир задается двумя параметрами — восприятием со стороны познающего субъекта и способностью быть воспринятым со стороны объекта, инвариантность изменчивого мира сохраняется благодаря постоянному присутствию того, кто объемлет его своим зрением и своей памятью…” — и так далее, комментарий этот кое-что говорит нам об авторе, но мало что прибавляет к нашему восприятию художественного текста[1]. Как сказал кто-то умный (не помню, кто):писатель, высказывающийся о своем собственном произведении, становится тем самым в ряды критиков и может ошибаться вместе с ними. Тем более что лучшее у Гейде ни в каких комментариях не нуждается.
коралловые колонии, выстраивающие остов,
к двадцати пяти годам почти вымирают, после
себя оставляя почти скелет, на котором после
невидимые ткачи непрерывно латают ткани
вплоть до того момента, когда их стянет
влажная гниль и меня наконец не станет.
.................................................
Знаки отличия. Поэтическая антология. М., Независимая литературная премия “Дебют”, Международный фонд “Поколение”, 2005, 224 стр.
Составитель не указан, редактор — Виталий Пуханов. 36 поэтических подборок (“лучшие произведения конкурсантов, финалистов и лауреатов Независимой литературной премии „Дебют” в номинации „Поэзия” за 2004 год”), сразу два предисловия — Данилы Давыдова (“Способы создавать новое”) и Марианны Гейде (“О некоторых особенностях „сверхмолодой” поэзии”). Замечу, что предисловия эти — едва ли не самое интересное в сборнике (понимаю, что прозвучит как издевка, что совсем не входит в мои намерения, — при всей моей симпатии к “дебютовскому” проекту). Скажем, философская статья Гейде задает такую высокую планку разговора о поэзии, которую многие из представленных текстов “сверхмолодых” (какой, однако, неловкий термин!) авторов преодолеть не могут[2]. Но мне — как редактору — любопытно было отметить, как мир “толстожурнальной” поэзии пересекается с этим сегментом современной словесности — поэзией “двадцатилетних”. Пробегаю глазами содержание: ага, Анна Логвинова (“Новый мир”, 2006, № 6), ага, Анна Цветкова (“Новый мир”, 2006, № 2), ага, Алла Горбунова (скоро будет в “Новом мире”)… Да и Марианна Гейде, лауреат “Дебюта-2003”, печаталась у нас в “Новом мире” (2004, № 3) — вместе с ее “нобелевской” речью, воспроизведенной ныне в “Слизнях Гарроты” (М., 2006).
“<…> мелодичная, обласканная столичными клубами поэтесса Анна Логвинова долго и с успехом читала новое”, — писала года полтора назад Анна Козлова. Вот и в марте этого года в московском клубе “ПирОГИ на Зеленом” во время презентации “Знаков отличия” еще раз обратил внимание на неимпровизационный артистизм Анны Логвиновой, приемы интонирования, жесты….
Бабушки охали — что же такое будет.
Бабушки охали — как же все это станется.
И я понимала — меня растят на убой
Какому-то чувству чудовищного размаха.
И вот — мне уже возмутительно много лет,
А чувства такого все нет и нет.
И я знаю — есть женщины, из которых все до одной
Могут встать стеной.
И сказать — что, мол, “наши мужья нам нравятся
Больше Джереми Айронса!!!”
Но я никогда не видела их мужей,
Не снимала с них галстуков, не целовала их шей.
И, возможно, поэтому
Мне так никто и не нравится.
Кроме, конечно же, Джереми,
Джереми Айронса…
“Анна Логвинова поразила всех безыскусностью интонаций”, — писала об итогах очередного “Дебюта” Василина Орлова. Добавлю: продуманной безыскусностью. Тем, что Данила Давыдов в своем предисловии охарактеризовал как отрефлексированную “новую искренность”. К тому же интонация и приемы Анны Логвиновой генетически (вот нечаянный каламбур) восходят к стихам ее отца Петра Логвинова. Поскольку стихи Петра Логвинова у публики, так сказать, не на слуху, то связь эта мало кому понятна. Для тех же, кто слышал, как дочь читает стихи своего покойного отца (например, на вечере в клубе “Улица ОГИ”), такое прямое наследование очевидно. Случай в истории отечественной поэзии исключительный.
А. Э. Скворцов. Игра в современной русской поэзии. Казань, Издательство Казанского университета, 2005, 364 стр.
Много ли сейчас выходит книг о современной русской поэзии? Немного. Появление монографии Артема Скворцова, написанной, как я понимаю, на основе его кандидатской диссертации, представляется мне фактом безусловно позитивным, а тема монографии — актуальной. Автор осуществляет “разделение поэтов на три группы — архаистов, новаторов и центристов (известная тыняновская оппозиция переосмысливается и превращается в триаду). <…> Так, Дмитрий Пригов — поэт старшего поколения — идеально вписывается именно в поэтическую систему новаторов, а его младший современник Дмитрий Быков, скорее, архаист. К архаистам отнесены О. Чухонцев, Ю. Левитанский, Д. Самойлов, А. Кушнер, Д. Быков, к новаторам — А. Еременко, В. Строчков, А. Левин, В. Степанцов, А. Добрынин, В. Пеленягрэ, Д. Пригов, М. Сухотин, Л. Рубинштейн, В. Некрасов, А. Макаров-Кротков, С. Моротская, И. Ахметьев, к центристам — И. Бродский, Л. Лосев, В. Коркия, И. Иртеньев, С. Гандлевский, Т. Кибиров, А. Башлачев, А. Цветков”. Глава о центристах занимает примерно половину всей монографии, видимо, именно они по-настоящему интересны исследователю. “Игра в творчестве центристов — не просто художественный прием, как у архаистов, и не самоцель, как в творчестве новаторов. Она становится одним из способов выражения философии жизни. Центрист вполне осознанно играет „всерьез””.
Превратившись к своим пятидесяти годам, так сказать, в литературного агностика, я думаю, что любая добросовестная концепция/интерпретация стоит любой другой, и поэтому не собираюсь в рамках книжной полки ни полемизировать, ни солидаризоваться с исследовательскими позициями А. Скворцова. Допускаю даже, что на страницах “Нового мира” еще появится подробный разбор этой монографии, сделанный более квалифицированным автором, чем я. Отмечу только два момента. “В поле исследователя не вошло творчество поэтов, пришедших в литературу или внятно заявивших о себе с середины 1990-х годов: А. Тимофеевского, В. Павловой, М. Амелина, Г. Данского, А. Полякова, Б. Рыжего, С. Янышева, Г. Шульпякова, Д. Воденникова и др. Думается, об их вкладе в литературный процесс судить еще несколько преждевременно”. Вот эта последняя фраза явно лишняя. Если бы исследователь просто написал, что в формате данной монографии нельзя объять необъятное (а именно такой является современная русская поэзия, переживающая, на мой взгляд, полосу расцвета), то и вопросов бы не было. Но избранная автором мотивировка не убеждает, ведь в своей работе он анализирует вовсе не вклад избранных авторов в литературный процесс, а особенности их поэтики. В этом смысле Вера Павлова, Максим Амелин или Дмитрий Воденников представляют собой вполне сложившиеся и яркие индивидуальности, и их творчество имеет прямое отношение к заявленной в названии монографии теме. Удивляет также эпиграф к монографии: “Страсть к игре есть самая сильная из страстей” (А. С. Пушкин). Как известно, это запись в дневнике А. Н. Вульфа от 8 декабря 1836 года: “Пушкин справедливо говорил мне однажды, что страсть к игре есть самая сильная из страстей”. Речь тут, очевидно, идет об азартных играх, о картах, об игре на деньги, что никакого отношения к предмету исследования не имеет. (Зато, набрав в поисковой системе Яндекс эту пушкинскую фразу, я обнаружил, что она часто используется в рекламе игорного бизнеса или в статьях об оном).
Владимир Бондаренко. Последние поэты империи. Очерки литературных судеб. Комментарии Л. С. Калюжной. М., “Молодая гвардия”, 2005, 667 стр. (“Библиотека мемуаров. Близкое прошлое”. Вып. 14).
Он труженик. Пишет очень много (для меня это загадка). Любит русскую литературу (что для литературного критика, к сожалению, не само собой разумеется), причем в разных ее проявлениях. “Моя беда в том, что я ценю талантливых людей, каких бы взглядов они ни придерживались, исключая явно русофобские, враждебные не мне, а моей Родине, моему народу, русской национальной культуре” (Владимир Бондаренко, “Очевидец ХХ века. Автопоздравление, автоманифест и автобиография к юбилею” — “НГ Ex libris”, 2005, № 6, 16 февраля).
Да, литературные пристрастия этого критика (“литературного кота Леопольда”, по выражению Юлии Рахаевой) шире его известной политической позиции публициста. Николай Тряпкин. Владимир Соколов. Алексей Прасолов. Глеб Горбовский. Станислав Куняев. Анатолий Передреев. Николай Рубцов. Тимур Зульфикаров. Белла Ахмадулина. Юнна Мориц. Ольга Фокина. Геннадий Шпаликов. Владимир Высоцкий. Олег Чухонцев. Борис Примеров. Игорь Шкляревский. Татьяна Глушкова. Иосиф Бродский. Юрий Кузнецов. Эдуард Лимонов. Леонид Губанов. Игорь Тальков. Борис Рыжий. Но поскольку он по природе/натуре своей есть критик-публицист, то ему как-то приходится примирять и объяснять, то есть давать очередному сборнику статей какую-то концептуальную подкладку. Любопытно, что именно такая “подкладка” вызвала, например, потоки сарказма у Никиты Елисеева, комментировавшего некогда в “Новом мире” (2001, № 5) сборник Бондаренко “Время Красного Быка”: “Это всегда привлекает. Со времени Розанова Василия Васильевича это — привлекает. Разбить все яйца, левые, правые, монархические, большевистские, истинно народные, подлинно аристократические — чтобы яичница зашкворчала”.
Среди ключевых понятий рецензируемой книги обнаруживается не только Империя, вынесенная в название, но еще и — миф. И это не только мифология Империи, но и мифология поэтических имен и судеб. (Я, кстати, попробовал сосчитать, сколько раз встречается “миф” в статье о Шпаликове, сбился.) По мнению Валентина Курбатова (“Литературная Россия”, 2005, № 49), этот том — “может быть, лучший автопортрет (курсив мой. — А. В.) прекрасного критика с любящим, стареющим, благодарным, усталым, доверчивым сердцем”. Про сердце Бондаренко я говорить не буду. Но вот центральная, на мой взгляд, статья о русском патриоте Иосифе Бродском — это квинтэссенция бондаренковского мифотворчества (при этом страницы о ксенофобии, антиисламизме Бродского, о его предотъездном письме Брежневу очень интересны). Ну да — “творец собственных культурологических мифов”, как охарактеризовал Бондаренко Николай Переяслов. Этим и интересен. Возможно, критик без собственной литературной мифологии — и не вполне критик (как я, например).
“Я считаю Леонида Губанова одним из поэтических классиков ХХ века, сыном Державы, которая обходилась с ним сурово, но он ей платил в ответ лишь любовью”. Хм… если Губанов — классик ХХ века, то отсчет классиков пойдет, пожалуй, даже не на десятки, а на сотни. Да, на сотни! — воскликнет Бондаренко. — Мы такие! И по-своему будет прав. Сердцу не прикажешь.
±1
Александр Давыдов. 49 дней с родными душами. М., “Время”, 2005, 192 стр. (“Документальный роман”).
“Учитывая почти мифологическую для него значимость давно ушедших людей, он [автор] обозначил семейные роли большой буквой: Мама, Отец, Дедушка, Бабушка, Няня, — не раскрывая имен и фамилий”, — читаем в аннотации. И это так. Но у рецензируемой книги есть подзаголовок “Мой отец — Давид Самойлов” — подзаголовок, присутствующий только на обложке и отсутствующий в выходных данных и в содержании. Издатель (если это было решение издателя) поступил правильно, ибо только это обстоятельство родства с известным поэтом и придает книге действительный интерес.
Да, у всех были и отец, и мать, но для истинного сопереживания этого мало. То, что для автора — свое, родное, дорогое, то, что болит, не всегда является таковым для стороннего наблюдателя. Заразить другого своими чувствами очень трудно, не всем это удается. Повествование — сумбурно, многословно, местами — экстатично. “Случайный читатель, отбрось мою писанину”, — кокетничая, предупреждает автор. Я, видимо, читатель не случайный, мне интересно все, что связано с Давидом Самойловым, и я готов терпеливо выковыривать из аморфной словесной массы изюминки-свидетельства вроде таких: “Он сам мне советовал любопытствующим отвечать на вопрос „Кто твой отец?” не торжественным „поэт” или, там, „писатель”, а скромным — „переводчик””.
Но “случайный” читатель, для которого персонажи книги заведомо не обладают “мифологической значимостью”, может ее и вправду отбросить.
- 1
Борис Сушков. К цивилизации андрогинной (новый взгляд на любовь и брак). Тула, “Гриф и К”, 2005, 44 стр.
“Их [Пушкина и Натали] супружеские отношения вряд ли можно назвать не то что счастливыми, а просто нормальными, здоровыми, какие бывают у нормальных, любящих супругов. Пушкин сам в простоте сердечной и [с] присущим ему цинизмом так описывает их патологию, проявляющуюся в самой сокровенной интимности — половом акте:
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…”
Далее у Сушкова приводится полный текст известного пушкинского стихотворения, я его пропускаю, но тем, кто подзабыл, советую взять соответствующий том и внимательно перечесть. Продолжаю цитату:
“…И делишь, наконец, мой пламень поневоле!
Ведь это ужас! — насиловать так женщину, принуждать ее к исполнению супружеских обязанностей, и в результате она вынуждена подменять любовь физиологией, чего женское сердце не прощает!”
Тираж брошюры — 300 экз., по-моему, более чем достаточный.
P.S. Борису Сушкову стоило бы уточнить датировку стихотворения; возможно, его ждет сюрприз.
[1] Когда писалась эта рецензия, вышла следующая поэтическая книга Марианны Гейде — «Слизни Гарроты» (М., «АРГО-РИСК»; Тверь, «KOLONNA Publications», 2006, 104 стр., серия «Поколение», выпуск 11), в которой обнаруживаются целых три подобных автокомменментария, выделенных в специальный раздел. Кстати, необычное название книги расшифровывается в эпиграфе: «Разумные слизни Гарроты рассматривают человека со всей его техникой не как явление реального мира, а как плод своего невообразимого воображения» (Братья Стругацкие). Книга прозы Марианны Гейде готовится к печати в издательстве «Новое литературное обозрение», с одной из повестей будущей книги можно познакомиться в настоящем номере «Нового мира». А «Время опыления вещей» уже получило премию поэтического фестиваля «Стружские мосты» (Македония).
[2] Примерно тот же незапланированный эффект мы наблюдаем в первом номере нового журнала поэзии «Воздух» (редактор Дмитрий Кузьмин). Эпиграфом к журналу стоит неточная цитата из Мандельштама: «Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — мразь, вторые — ворованный воздух». С такими словами надо обращаться осторожно, их можно процитировать не более одного раза, ибо в качестве постоянного «слогана» они опять-таки задают такую высокую планку, которую никакой журнал не выдержит. К тому же мандельштамовская дихотомия «разрешенные» — «без разрешения» имела вполне определенное конкретно-историческое содержание, которого она ныне лишена. Какой в 2006 году может быть «ворованный воздух»? Ворованный — у кого? Мои риторические вопросы/недоумения никоим образом не означают, что журнал Кузьмина не заслуживает самого внимательного прочтения, просто эта задача не укладывается в формат данной «Книжной полки».
Опубликовано в Журнале №6