На столетие матери
Ну, пойдем в Герценовский институт,
посмотрим на девушку с косами!
Хармс — Заболоцкому.
Поехать ли в Касимов, чтоб восемь верст пройти
Среди хлебов озимых, рыдая по пути?
Иль побрести тропою, срывая васильки,
Улановой горою над берегом Оки?
Вот и она, Поповка, глухие отруба,
Стога, мешки, литовка и ржавая изба!
В окно глядит икона из красного угла...
Давно, во время оно, здесь девочка жила.
На выручку от ягод купив “Родную речь”,
В гимназию хоть на год пошла — не устеречь.
Ведь что ей твой малинник, приданое к венцу!
Напрасно дед-алтынник ей завещал овцу.
Овца нашла железку, и вытекла кишка...
Пройдешь по перелеску — дорога далека.
Из дома чуть подале — Малюгин-драматург...
Отсюда уезжали учиться в Петербург.
В обтерханной мерлушке и с косами до пят
Поехала в теплушке в разбойный Петроград.
Там Зощенко, Тынянов и дерзкий наобум
Сам Шкловский... Вздор туманов и митинговый шум.
Молочниц говор финский, перловый стылый суп,
Дебелый Соллертинский и желтый Сологуб.
Там Хармс и Заболоцкий ходили посмотреть
На гордый вид сиротский, на льющуюся медь...
Проспекты Ленинграда, ночных арестов чин,
Потом война, блокада и этот поздний сын.
Блуждающий в дурмане или в дурной молве
Меж детством в Туркестане и старостью в Москве.
Измученный талантом, не нужным никому,
Давно знакомый с Кантом, купивший дом в Крыму.
А впрочем, в крымском доме на окнах — тот же крест,
И шмель гудит в соломе, и память сердце ест.
24 мая 2005 (ночь).
* *
*
Марине Тарковской.
Эти белые хаты и вишни
В розоватом урючном дыму
В Туркестане рассеял Всевышний,
И не мог я постичь, почему.
Там с верблюдами был перемешан,
В пыль заброшен, но сладко-тенист
Мир прижившихся верб и черешен,
Рушников, и очей, и монист...
В украинской степи сизокрылой,
Жизнь спустя открывая ее,
Этих песен щемящую силу
Узнавал я, как детство свое.
2005.
Иероглифы
Илье Смирнову.
Иероглифы в детстве прельщали меня,
Их я кровью чертил, умирая в харчевнях.
Я на драной циновке лежал у огня
И скитался в их толпах дневных и вечерних.
Как они колыхались, меняя цвета,
Шли великим походом в теснинах и через
Гущу рынков, где сдавливала теснота
И глазела, смеясь надо мной, подбоченясь!
Полыхали дворцами, шелками текли
Иероглифы корчащегося мерцанья.
Был я маленький варвар из крайней земли,
Но в одиннадцать лет прочитал Сыма Цяня.
И когда смертоносные хлынут дожди —
В бесконечные цепи безликой пехоты,
Знаю, встанут соратники Шихуанди,
Равнодушные воины из терракоты.
Стефан Игнатьевич
Субботствующий плотник-галичанин,
Седой и лысый, был в изгнанье он
Всегда земной заботой опечален
И радостью нездешней просветлен.
Он пел псалмы, свою доску строгая,
Пустыня простиралась перед ним.
А в небесах росла страна другая,
Вставал небесный Иерусалим.
Теперь сектантский измельчал народец,
Но вижу в детской давности моей
Тех горбоносо-хищных богородиц,
Тех плотничьих суровых дочерей.
Цвели сады неведомого храма,
И цвел урюк... Я знаю, в годы те
Незримо реял над землей Ислама
Сын плотника, распятый на кресте.
9 марта 2005.
Гималайский автобус
Массовые казни утопистов
Были до рожденья моего,
Но порыв мечтаний был неистов,
Антимир возрос из ничего.
Годы я провел в стране утопий,
А когда разрушилась она,
Ложь и правду заменил мне опий
Дальних странствий и цветного сна.
...Этот рейс пропах марихуаной,
Вдоль дороги сушат коноплю.
Только я, от зноя бездыханный,
В мареве утопии дремлю.
9 апреля 2005.
Жюль Верн
И вот когда зимой мне было скверно,
То жизнь спустя
Я захотел перечитать Жюль Верна,
Стал как дитя.
А все ж теперь, безжизненны и малы,
Прошли как сон
Пиратский бриг, утопий идеалы
И Эдисон.
Превзойдены индустрии пределы.
А человек?
Он был такой же хищник оголтелый
В наивный век.
Жрет кенгуру, агути, попугая,
Дюгоня ест...
Пустые волны плещут, убегая
Под Южный Крест.
Я затопляю утлый “Наутилус”,
Касаюсь дна...
Душа моя, чему ты научилась?
Ты вновь одна.
12 марта 2005.
In Gloria[1]
Е. К. Дейч.
Поведать вам хочу о благодати,
Она как солнце, нежное с утра,
Томительное золото Амати
И музыки скрипичной вечера.
И вся Кремона в розовом угаре
Цветущей вишни, чей упругий ствол
Потом кроил и клеил Страдивари
И тайну клея за собой увел.
Приданое для дочери Гварнери,
И отблеск рая на пути к венцу,
И в зыбком звуке устремленье к вере,
Молитва благодарная Творцу.
10 апреля 2005.
* *
*
Когда душа единственная в мире
Глядится в отражение свое,
Всегда один соблазн в пустой квартире —
Как в зеркало, войти в небытие.
Скорей увидеть близнеца, с которым
Расстались мы на столько долгих лет...
Моя душа зеркальным коридором
К нему пойдет на слишком яркий свет.
[1] В славе (лат.).
Синельников Михаил Исаакович родился в 1946 году в Ленинграде. Поэт, эссеист, переводчик. Автор тридцати семи стихотворных книг, в том числе однотомника (М., СПб., 2004), двухтомника (М., 2006), книги «Сто стихотворений» (М., 2011), сборников «Из семи книг. Избранные стихотворения» (М., 2013) и «Поздняя лирика» (М., 2020). Составитель многих поэтических антологий, руководитель Школы поэзии имени Валерия Брюсова. Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №8