Тимур Кибиров. Кара-барас. 2002—2005. М., “Время”, 2006, 64 стр.
Хорошо помню, как в конце 80-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть, наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому что — стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений, сказал за нас то, что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели. Он с полным правом мог бы повторить вслед за Мандельштамом: “Я говорю за всех с такою силой, / Чтоб нёбо стало небом”.
Строки из лучших тогдашних вещей Кибирова прочно и навсегда засели в нашу память, вошли в наш повседневный обиход: “Все мне дорого здесь, все мне дорого здесь, / ничего мне недешево здесь!” (“Лесная школа”), “Ой, простите, Талалихин, / а не Чивилихин!” (“Буран”), “Это все мое, родное, / это все хуе-мое!” (“Л. С. Рубинштейну”) и, конечно же, пронзительная “Лирическая интермедия” из программной кибировской поэмы “Сквозь прощальные слезы”, с которой мое, например, знакомство с его творчеством и началось:
Моцарт слушал со вниманьем.
Опечалился слегка.
“Что ж, прощай. Но на прощанье
На, возьми бурундука!
В час печали, в час отчайнья
Он тебя утешит, друг,
Мой пушистый, золотистый,
Мой волшебный бурундук!
Вот он, зверик мой послушный,
Глазки умные блестят,
Щиплют струны лапки шустры
И по клавишам стучат!”
Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского — Долматовского… Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке “гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом”.
Нисколько не раздражала нас изрядная длина большинства текстов Кибирова, так называемые “кибировские километры”, которые ему потом часто ставили в вину. В этих “километрах” чувствовалось напряженное и живое поэтическое дыхание, в них зримо выразилась сама позднесоветская эпоха — вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом.
Начав с очень широкого охвата, составив первым этапом своего творчества подлинную энциклопедию советской жизни[1], в 90-е годы Кибиров остро почувствовал тягу к частному, домашнему и уютному (“Да щей горшок, да сам большой”). В кибировских стихах этой поры буквально на глазах сжимается и редеет круг любовно изображаемых, по-настоящему близких людей:
Ах ты, секция литературная,
отпусти ты меня, я не твой!
Ах ты, аудиторья культурная,
кыш отсюда! Не стой над душой!
(“Литературная секция”)
Сначала это еще была семья плюс сравнительно многочисленная дружеская компания художников и поэтов (Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семен Файбисович, Денис Новиков…). Потом, прежде всего в “Послании Ленке”, — уже только семья:
Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,
будем герани растить и бегонию, будем котлетки
кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов —
хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.
И наконец, в замечательных и итоговых для этого периода кибировского творчества “Двадцати сонетах к Саше Запоевой” весь смысл жизни стянулся к маленькой дочери, а все остальное оказалось в той или иной степени подвержено энтропии:
Что слава? Что восторги сладострастья?
Что счастие? Наверно, это счастье.
Ты собрала, как линзочка, в пучок
рассеянные в воздухе ненастном
лучи любви, и этот свет возжег —
да нет, не угль — лампадный фитилек.
Дальше ехать по этому пути было, что называется, некуда. Соответственно рубеж 1990 — 2000-х годов закономерно ознаменовался для нас затяжным кризисом Кибирова, счастливо или несчастливо совпавшим с нашим собственным кризисом среднего возраста, а также с кризисом прежних общественных идеалов в целом. Упоенно предаваться дружеским беседам в подобной ситуации было бы неуместно и безвкусно: форма кибировских стихов этого времени скукожилась подобно губке, из которой отжали живительную влагу, смысл зачастую можно было свести к исполненному экзистенциального отчаяния чебутыкинскому “Тара-ра-бумбия, / сижу на тумбе я”.
В общем, жили мы неплохо.
Но закончилась эпоха.
Шышел-мышел, вышел вон!
Наступил иной эон.
В предвкушении конца
Ламца-дрица гоп цаца!
Отчаянной попыткой выскочить из кризиса и одновременно — отчетливой метой жесточайшего кризиса показалась нам маленькая книжка стихов Кибирова “Amour, exil…”, вышедшая в 2000 году. Алчущий любви, усталый и седеющий герой этой книги идеально вписывался в ряд центральных персонажей, но не литературных, а великого итальянского кинематографа 70-х годов, благо итальянские декорации в “Amour, exil…” наличествуют. При чтении перед мысленным взором встают то Марчелло Мастроянни в “Городе женщин”, то Марлон Брандо в “Последнем танго в Париже”, но чаще и настойчивее всего — Дирк Богард в висконтиевской “Смерти в Венеции”.
Вот, полюбуйся — господин в летах,
к тому ж в минуты мира роковые
не за Отчизну ощущает страх,
мусолит он вопросы половые!
После “Amour, exil…” Кибиров взял пятилетнюю паузу, разбавленную выходом в свет двух изданий увесистого избранного. И вот наконец в 2006 году мы дождались появления новой книги поэта…
“Кара-барас” весьма жестко выстроен. Как и обычно, Кибиров мыслит не столько отдельными произведениями, сколько целыми стихотворными книгами: возникает даже ощущение, что каждый текст писался на заранее предназначенное для него место. За шутливым и нежным “Посвящением” следует ряд мрачных и уже привычных для читателя Кибирова последних лет коротких текстов — ума холодных наблюдений и сердца горестных замет по поводу всего, что совершается дома. Зачастую горечь и беспощадная ирония оказываются направленными не вовне, но на самого автора. Так общий тон поэта освобождается от противной назидательности.
Два сквозных образа книги — Эрос и Танатос, то вместе, то поврозь, а то попеременно изводящие и соблазняющие лирического героя. Многие из стихотворений “Кара-бараса” остроумны; некоторые лишь на остроумии и держатся:
У монитора
в час полнощный
муж-юноша сидит.
В душе тоска, в уме сомненья,
и, сумрачный, он вопрошает Яndex
и другие поисковые системы:
“О, разрешите мне загадку жизни,
Мучительно старинную загадку!”
И Rambler отвечает,
на все вопросы отвечает Rambler!
Проще простого
Click — и готово:
Вы искали: Смысл жизни,
найдено сайтов: 111444,
документов: 2724010,
новых: 3915
Разрешается все, однако, оптимистической поэмой “Кара-барас” и прекрасным просветленным “Эпилогом”. Оба этих длинных текста на новом временнбом витке развивают заветные темы старого Кибирова, автора “Бурана” и “Двадцати сонетов к Саше Запоевой”.
Поэма “Кара-барас” представляет собой озорной и бесконечно обаятельный опыт эквиритмически точного переписывания “Мойдодыра” Корнея Чуковского (по контрасту ранее в книге упоминались зловещие “добрый доктор Гильотен” и “добрый доктор Геворкян”):
Надо, надо Бога славить
По утрам и вечерам,
А нечистым
Нигилистам
(вариант —
а засранцам-
вольтерьянцам) —
Стыд и срам!
Стыд и срам!
Да здравствует Истина чистая,
И Красотища лучистая,
Истое наше Добро,
Вечное наше перо!
В основе “Эпилога” — простая и точная метафора: сладость чаемой встречи с Богом и религиозного спасения уподобляется здесь сладости дефицитных мандаринов, которые когда-то принес изнемогающему в болезни сыну любящий отец.
.........................................
я весь в мандаринах волшебных лежал,
вдыхал аромат их морозный, срывал
я с них кожуру ледяную, глотал
их сок невозможный, невообразимый…
.........................................
Вот эту прохладу
в горячем бреду
с тех пор я ищу
и никак не найду,
вот эту надежду
на то, что Отец
(как это ни странно)
придет наконец!
И все, что казалось
невыносимым
для наших испуганных душ,
окажется вдруг так легко излечимым —
как свинка, ветрянка,
короче — коклюш!
Новая книга стихов Тимура Кибирова обнаруживает явственную и, кажется, отрефлектированную самим автором глубинную композиционную общность со знаменитой блоковской “трилогией вочеловечения”[2]. Подобно автору “Стихов о Прекрасной Даме”, наш поэт, пройдя сквозь искус глобального разочарования в жизни и ее основах, в итоге возвращается к упрямому провозглашению детской “истины ходячей”, дабы нам всем снова “стало больно и светло”:
И паки, и паки,
И ныне и присно —
Вечная слава —
Вечная память —
Вечная слава
Жизни!
Подымайте
Медный таз!
С нами Бог! Кара-барас!
Олег Лекманов.
[1] Отсылаем читателя к ностальгическому коллективному интернет-комментарию к “Вступлению” в поэму “Сквозь прощальные слезы”: <http://www.utoronto.ca/tsq/13/index 13.shtml>.
[2] “Кара-барас” густо насыщен цитатами из Блока, начиная с “Посвящения”: “Ибо что ж менять привычки / в час последней переклички, / уходя в ночную тьму!”
Опубликовано в Журнале №9