Часы приема

О том, что, когда будет поздно, пойму,
о склонностях черт-те к чему,
прогнозы, едва постижимы уму,
тирады в еврейском дому
припомню однажды, когда отлучусь
туда, где не видно ни зги;
и нет больше тех, что несли эту чушь
и все-таки не донесли.

Побитые жизнью и смертью плоды
с семейного древа, одни 
по ведомству страхов, предчувствий беды,
другие — с подачи родни,
попадали в землю, чтоб в ней прорасти
участком в две-три сотых га,
и я здесь росток; мне не видно пути
в трех соснах под знаком “тайга”.

Нет смысла потрепанный атлас листать
с цветком-осьминогом в углу.
Летальный исход не научит летать.
Пред собственным страхом в долгу,
из дома уходишь. Тропа до реки
петляет в предместье глухом.
И сосны на синих холмах далеки
настолько, что кажутся мхом.

Примешь таблетку, ночь коротка.
В кузове спичечного коробка
что-то вещает транзистор.
Гулом машинным день промелькнул,
шелестом шинным тьму промокнул,
в темном стекле отразился.

Время ложиться на бок и на 
переучет в продолжение сна,
точно окошки сберкассы,
очи зашторить. Кончен прием.
Очередь дней на свету, и при нем —
все, чему время смеркаться.

Примешь таблетку. Сводка дождей.
В рубке кемарит свободный диджей.
Не с кем встречаться в эфире.
Спать. Запасные часы в пиджаке —
в случае, если на левой руке
вечность покажут цифири.

Вспомнить проникшего света каемку
по окончанье простуды,
тенью сползающие на клеенку
контуры пыльной посуды,

шум во дворе, где табличка висела
с просьбой держать его чистым;
дворничиху (из квартиры, что слева)
с маленьким сыном-аутистом,

с тем, у которого мяч баскетбольный
я отнимал “на проверку”;
как объясняли: не видишь, он болен?
не приставай к человеку.

Вспомнить поминки, где рюмку и слово
держит дружбан-представитель.
Похороны получились на славу —
жалко, покойник не видел.

Гости прощаются, как на вокзале,
тушат в прихожей окурки.
Хочется, чтоб анекдот рассказали.
Мерзнется в замшевой куртке.

Свет, зажигаясь за дверью, не будит
то, что лежит вроде гири.
Что мне с того, что, когда нас не будет,
кто-нибудь будут другие?

Постою на улице, покурю,
пусть в карманах кожанки — по нулю,
пусть на убыль в банке локальном счет.
Улица холодная. Что еще?
Медицинских знаний неполный свод.
Риновирус в капсуле. Перевод:
раздают по карточкам сквозняки
продавцы катаров окрест реки.

А река как сыворотка к утру.
А звезда вчерашняя — тусклый трут.

Я звезду погасшую докурю,
запущу окурком ее в зарю.
Постою на улице прошлых лет,
вспомню слово детское: пистолет.
Пистолетик, ласточка на катке,
на коньке, скрежещущем по реке.

А река как наволочка к утру.
Я не помню, где и когда умру.

В честь кого-то названа улица,
не Улисса, так хоть Маргулиса,
гражданина в сереньком котелке,
с удочкой спускавшегося к реке.

А река, простужена на ветру,
не дождется суженого к утру.

Птицы летят над домами по весне
в рай, где кормушки прилажены к деревьям.
Жизнь обещает все лучшее во сне,
по пробужденье не пользуясь доверьем.

Въехавший двигает мебель за стеной.
Тумбочек или сервантов рокировка.
Чей-то портрет, повернувшийся спиной.
Вместо затылка — бумага, датировка.

Сколько отсрочек вмещается в тире
между двух дат, заключенных в скобки, в прочерк?
Год, из которого не вернусь к тебе.
Город, откуда уеду среди прочих.

Но тем старательней выверен пунктир
каждой детали, чем дальше друг от друга
и безвозвратней к зиме ведут пути
птиц и людей, в небо — клином, в воду — кругом.

В девятьсот тридцатом начинавший,
до двухтысячного дотянувший,
в рифму что-то перед сном читавший,
в счетоводных книжках утонувший.

Если что и вспомню — строчки беглой
проговор. Читавший не ошибся.
Не мучнистой бабочкою белой,
к свету прибулавленной, осыпься.

А бесслезной надписью возникни
на плите, недалеко от дома.
ФИО и чин как на визитке.
Даты жизни как часы приема.