* *
*
Под колючей звездой
сколько волком ни стой,
вой не выйдет из пасти.
Только будет тянуться по брылям слюна
да топорщиться шкура — пора бы линять.
Тучи сизые застят
и звезду, и зарю. От темна до светла
и опять до темна белоснежная мгла
холку жесткую кроет.
Отверделое сердце нечасто стучит.
Не собьется — пусть даже во мглистой ночи
кто-то первым завоет.
* *
*
Жизнь мельчает, но катит степеннее, ток ее внятен
малым омутом, стрежнем ли, темной ли, светлой волной
под накидкой из лиственной тени и солнечных пятен,
под небесной ли простынью, облачным ли руном.
Эти воды поют однозвучно, едва свилеваты,
как ни падали навзничь с уступов, ни бились в камнях,
ни крушили препон рукотворных, ярясь и стеня.
И равны обретеньям несомые ими утраты.
* *
*
Как в прокуренных легких —
в душе черно от вестей.
Глотку саднит на вдохе,
а время быстрей, пестрей
пролетает обок сорочьей галдящей стаей.
Знаю, знаю —
пройдет и это, и то и я
перестану собою множить земную явь,
но во сне все буду хлебать натощак кофей,
косоротясь от новостей.
* *
*
Уносима темной рекой под свод
преисподних ворот,
я дышу туда-сюда через рот.
Я дышу, как дельфин, по памяти — а то беда:
темные волны укроют меня навсегда.
А так — на отмель однажды выбросит поплавком.
По песку пойму — в какой геенне, в круге каком,
потому что чем глубже, чем уже — тем тоньше песок.
Будто не мелкий — наимельчайший бес истолок.
Он и встретит — едва на ноготь от того песка:
хвост раздвоен, уд костян, персть плоска.
Будто мною же и придуман — дак и придуман мной.
Не то что вода за спиной.
А кому беса себе не выдумать, кому слабо —
тем реки молочные да любовь.
* *
*
Мне ходить по брусчатке, глаза отводя,
чтоб не сглазить случайно кого,
ощущая дрожащим стесненьем в грудях
сердцеядных трихин торжество.
Тоньше волоса, слюнки прозрачнее, но
и наитьем берут, и числом.
А вернее, какой-то невнятной виной,
мне вменяемой ночью и днем.
Сколько воздуха я ни заглатывай впрок,
все одно: надышаться — никак.
Проскользнув по гортани, сквозной холодок
прорастает в пустынный сквозняк,
выметающий соль из сердечных прорех,
так что в горле першит и свербит,
как от крепкой и давней обиды на всех:
ни простить, ни забыть, ни запить.
Разве если такой применить порошок,
что не надо шептать “мутабор”:
все нутро опростается, словно мешок,
изо всех воспалившихся пор,
извиваясь, полезет безглазая слизь,
за секунду совьется в комок —
хочешь — в склянке спиртуй, или выплесни в слив,
или — недругу в шти под шумок.
* *
*
Я замираю. Мой сон во сне
глубже и глубже — до самой сме…
Вьюги не слышу, не чую, как
по ветру клонится ломкий злак,
служащий мне опорой.
Я застываю. Я льдышка, смерть
в нежной ее ипостаси, мне
просто не быть, ход моих времен
замер на полушаге, мертв
и мир под моей опорой.
Свет расцветает. Его побег
нежит щекотно плевы век
тоненькою метелкой.
Всей своей статью долгой
гнется моя опора.
Мне вылетать скоро.