Фабрика. Осень. Дорога

Более пожилой человек

 

Паспорт взял?

Взял.

А выписку?

Взял, взял.

А свидетельство?

Да взял, взял.

 

Одновременное появление в коридоре более пожилого человека и более молодого человека.

Нестерпимый желтый утренний зимний свет лампочки под потолком.

Грязно-светло-голубые обои.

Сумка (такие раньше называли “авоськами”), поставленная более пожилым человеком к стене. Потеря сумкой формы и устойчивости, сползание сумки вдоль стены, выкатывание из сумки бесформенного предмета, неряшливо завернутого непонятно во что. Восстановление более пожилым человеком формы и устойчивости сумки, запихивание в сумку неряшливо упакованного бесформенного предмета.

Переминание с ноги на ногу более молодого человека. Опухшесть лица, общая нечеткость, расплывчатость облика более молодого человека.

Ну чего, пошли?

Пошли.

Попытки одновременно обуться и одеться в тесном коридоре, вялая толкотня, попытки завязывания шнурков, попытки попадания рукой в рукав. Старое драповое неопределенно темного цвета пальто с многочисленными прилипшими к нему волосками и другим мелким мусором. Засаленная куртка неопределенно темного цвета с кое-где вылезающими на поверхность перьями. Такие куртки иногда называют “пуховик”, наверное, там внутри пух или еще что-то такое. Угрюмая шапка-ушанка, пропитавшаяся тяжелыми годами и мыслями. Шерстяная шапка, черная, и поэтому не видно, что грязная, хотя все равно видно — да, грязная, очень грязная.

Авоська в руке, сумка на плече.

Ничего не забыл?

Да нет.

Ну пошли.

Сонливость, сухость во рту, дрожание рук при манипуляциях с ключом.

Не факт, что это отец и сын, не факт. И на деда и внука не тянут. Тем более на брата и брата. Довольно затруднительно установить степень их родства.

 

Холод, чернота, синева, снег, фонари. Перово.

Эти дома построили в 60-е годы для рабочих завода “Серп и молот”. Было удобно ездить на работу — на 24-м трамвае по 3-й Владимирской улице, потом поворот налево и по шоссе Энтузиастов до завода “Серп и молот”. А потом обратно — по шоссе Энтузиастов, потом поворот направо и по 3-й Владимирской улице до домов, которые были построены в 60-е годы специально для рабочих завода “Серп и молот”.

Здесь и поныне живут рабочие завода “Серп и молот”, но сейчас они уже ездят в основном на метро, от станции “Перово” до станции “Площадь Ильича”, а потом обратно.

Многие рабочие завода “Серп и молот” спились и умерли от пьянства или от других обстоятельств. А многие не спились и не умерли. А некоторые умерли, но так и не спились. А есть и такие, которые спились, но еще пока не умерли. Они так и живут в этих домах, построенных в 60-е годы для них, рабочих завода “Серп и молот”, спившихся, умерших и продолжающих жить.

 

Возможно, это дядя и племянник. А может быть, и нет.

 

Лязг 24-го трамвая, поворачивающего с 3-й Владимирской улицы на Зеленый проспект.

Не совсем понятно, почему проспект назвали Зеленым. Наверное, создатели проспекта думали, что проспект будет чем-то вроде бульвара и кругом будет буйство зеленых насаждений. И жители домов, построенных в 60-е годы для рабочих завода “Серп и молот”, будут прогуливаться вечерами или в выходные дни по этому проспекту среди зеленых деревьев и кустов и полюбят это место, и оно станет, как пишут в путеводителях, любимым местом отдыха жителей района, но как-то ничего не вышло из этой затеи, деревья — да, есть, но они какие-то не такие, не создающие атмосферу, соответствующую названию “Зеленый проспект”, какие-то они хило-озлобленные, эти деревья и кусты, и проспект в результате получился скорее серым, но ведь не назовешь же проспект Серым, невозможно даже представить себе такую надпись на карте или на стене дома — “Серый проспект”, а с другой стороны, почему бы и нет. Если есть Красная площадь, Зеленый проспект и Сиреневый бульвар, должны же быть Черная улица, Коричневый бульвар или Серый проспект, но почему-то не принято так называть улицы и проспекты.

А зря.

Продвижение по Зеленому проспекту к метро “Перово” сквозь кристально холодный воздух и снег и свет оранжевых фонарей. Попытки не упасть при спуске по обледенелым ступенькам, не вполне удачные.

Сколько ехать-то. На метро с пересадкой, потом на электричке далеко-далеко.

Ох.

Попытки побыстрее втиснуться в вагон и сесть, неудачные. Стояние в толще пассажирской массы, грохот и вой несущегося поезда. Наплывы дурноты, стойкий безнадежный стоицизм.

Толпа на лестнице вверх на “Марксистской”, толпа на лестнице вниз на “Таганской-радиальной”.

Более молодой вчера точно так же ехал, в дурноте и толпе. Только в другом направлении и с другими целями, вернее, целей-то как раз особых и не было.

А более пожилой вчера не ехал, а сидел на кухне, неподвижно глядя в окно на перовские деревья, дома и темнеющее небо.

Езда по фиолетовой линии, беговая-полежаевская-октябрьскоеполе. После “Октябрьского поля” стало малолюдно.

Можно было бы по-другому сделать. Можно было бы доехать до “Третьяковской”, перейти на оранжевую линию, доехать до Рижского вокзала, сесть там в практически пустую электричку. Так лучше гораздо, на метро ехать меньше, зато больше — на электричке, на электричке гораздо приятнее ехать, чем на метро, но вот почему-то так все делают или почти все — едут до далекой станции, сопряженной с железнодорожной платформой, до “Тушинской”, или “Выхино”, или “Варшавской”, странно это как-то.

 

Станция метро “Тушинская”, железнодорожная станция Тушино. Мгла, рассвет, ветер, сталь и асфальт станции Тушино.

На одном из путей стоит состав из четырнадцати товарных вагонов.

Электрички из Волоколамска, Новоиерусалимской, Дедовска, Нахабина, привозящие на станцию Тушино дикое количество пассажиров.

Практически пустые электрички до Нахабина, Дедовска, Новоиерусалимской, Волоколамска.

Электричка до Шаховской, практически пустая.

Осторожно, двери закрываются, следующая станция Павшино.

Платформу Трикотажная поезд проследует без остановки. Пожалуйста, будьте внимательны.

Будьте внимательны. Будьте внимательны. Будьте внимательны.

Поспать надо, но спать уже не хочется. В метро очень хотелось спать, а теперь уже не хочется.

Сидеть друг напротив друга, ехать.

Более пожилому человеку вообще спать практически никогда не хочется, он обычно просто смотрит на что-нибудь неподвижно, смотрит не в окно и не на сидящего напротив более молодого человека, а просто куда-то вбок, в область его зрения попадают край сиденья, оконная рама, фрагмент вагонной стены, периферическим зрением видно, как в окне светлеет, за окном что-то мелькает и проносится мимо.

 

Между ними все-таки происходит разговор, процентов на семьдесят состоящий из междометий, вздохов и молчания. Если внимательно проанализировать реплики говорящих, то можно предположить, что более пожилой человек высказывает более молодому человеку какие-то претензии и жалобы, а более молодой человек отвергает эти претензии и жалобы и, в свою очередь, высказывает более пожилому человеку какие-то претензии и жалобы, примерно такие же, а более пожилой человек издает эмоционально окрашенные звуки типа “э” или “а” и машет рукой, а более молодой человек потягивается и зевает, а более пожилой человек опять смотрит вбок на оконную раму и вагонную стену, а более молодой все-таки засыпает, хотя поначалу ему и не хотелось спать, и снится ему, что он едет в электричке от станции Тушино до станции Шаховская и что напротив него сидит более пожилой человек и смотрит куда-то вбок.

Доставание из сумки термоса, откручивание крышки, которая одновременно выполняет функции стакана, движения степенные, размеренные, аккуратные, куда торопиться-то, вытаскивание из термоса пробки, наливание в крышку-стакан жидкости, содержащейся в термосе, судя по всему, горячей или хотя бы теплой, затыкание термоса пробкой, медленное отхлебывание горячей жидкости, горячая жидкость имеет привкус и запах пластмассы и пробки, выпивание жидкости, закрывание термоса крышкой, убирание термоса в сумку.

И снова взгляд куда-то вбок, туда, где видны оконная рама, край сиденья напротив и кусок вагонной стены.

Приснилось, что электричка ехала, ехала и резко остановилась.

Электричка резко остановилась. Проснулся. Электричка снова поехала.

Наискосок через проход сидит девушка. Люди, подобные более молодому человеку, склонны характеризовать таких девушек словом “симпатичная”, хотя, честно говоря, на самом деле о внешности этой девушки трудно сказать что-нибудь хорошее.

Остановки реже, перегоны длиннее. Названия дремучее. Лесодолгоруково. Дубосеково.

Зевание, блуждающий взгляд, неспособность решить, на что смотреть.

Неподвижность, смотрение на оконную раму и кусок вагонной стены.

От Тушина до Шаховской ехать чуть меньше трех часов, это далеко, дальний угол Московской области. В Шаховской кажется, что Москва где-то очень далеко, за тысячи километров, или что ее вообще не существует, только зеленые московские электрички и подмосковные номера автомобилей напоминают о Москве.

В дальнем конце вагона сидит кто-то согбенный, издалека кажется, что это старичок, но, возможно, это и не старичок, может быть, это человек среднего возраста, как говорится, в самом расцвете сил, зрелый, так сказать, муж или, может быть, молодой человек, у которого вся жизнь впереди, перед которым открыты сто дорог, которого ждет интересная, насыщенная жизнь или неинтересная и ненасыщенная, тихая, однообразная и убогая, по-разному ведь складываются жизни людей, и почему бы молодому человеку на определенном этапе своей биографии не сидеть, согнувшись и даже скрючившись, в холодной светлой пустой электричке, с грохотом несущейся к станции Шаховская.

На станции Волоколамск девушка и согбенный вышли, согбенный прошел мимо окна, и оказалось, что это женщина средних лет, довольно элегантная, и в голове у более молодого человека пронеслось отрывистое одинокое слово “симпатичная”.

Открывание термоса. Попей. Да не. Да попей, горячий. Не, не хочу. Ну смотри. Отхлебывание темной горячей жидкости, пахнущей пробкой и пластмассой.

Платформа 133-й километр. Закрывание термоса, засовывание термоса в авоську. Платформа 149-й километр.

Станция Шаховская.

Авоська в руке, сумка на плече. Осоловелость, зевание, легкое возвратное опьянение на морозном свежем воздухе. Стоическое отсутствующее молчание, сжимание в руке ручек авоськи.

На привокзальной площади чистят снег два гигантских трактора К-701. Они еще называются “Кировец”. Эти трактора делаются в Санкт-Петербурге на Кировском заводе. Именно поэтому они и называются “Кировец”.

Трактора своей огромностью совершенно подавляют окружающий пейзаж, домики, деревца, сарайчики. Кажется, что они выше любого объекта, любого здания в этом поселке. Хотя это, конечно, совсем не так — не более чем обман зрения.

Купить ничего не надо? Да нет, потом. Может, давай зайдем? Говорю — не надо, все есть. Потом зайдем.

Площадь, рынок, дорога, дорога между домами, двор, пятиэтажка, подъезд, лестница на пятый этаж, дверь, квартира.

Запах долгой, трудной, монотонной, мучительной одинаковой жизни. Одышка и отсутствие одышки. Скорбная рыдающая мебель. Чайник на плите. Холодильник, символизирующий смирение и покорность.

Одновременное раздевание и разувание в тесном коридоре, попытка повесить на вешалку пальто и куртку, падение куртки с вешалки, повторная попытка повесить куртку на вешалку.

Авоська, поставленная к стене, теряет форму и устойчивость, сползает вдоль стены. Из авоськи выкатывается неряшливо упакованный бесформенный предмет. Более пожилой человек берет предмет, несет его на кухню и кладет на стол.

Если бы эти люди принадлежали к другому классу общества, если бы у них был бы немного другой образовательный уровень, другие представления о прекрасном и должном, более молодой человек засуетился бы бодро, сказал бы что-нибудь типа сейчас я займусь чаем, а ты пока отдохни, не беспокойся, я все сделаю, а более пожилой человек прилег бы на диван, закинул руки за голову, глубоко вздохнул и сказал бы что-нибудь типа ох, как же я устал, или ох, как же все-таки утомительно сюда добираться, или ох, однако, я изрядно утомился, но в данном случае все получилось иначе. Более молодой человек лег на диван, повернулся на бок и моментально уснул, а более пожилой человек налил в чайник воды, зажег газ, поставил чайник на плиту и сел на стул у окна.

 

Более молодой человек спит, чайник постепенно закипает, а более пожилой человек сидит на кухне, неподвижно глядя в окно на деревья, дома и пока еще светлое небо.

 

Митино, Сходненская

 

Трудность вот в чем заключается. Трудность в том, что сегодня придется надеть другую куртку, нежели вчера. Вчера был еще мороз, а сегодня резкая оттепель. И надо надеть другую куртку, не такую теплую, как та, которую надевал вчера, менее теплую.

И надо из той куртки, более теплой, переложить в эту все мелкие предметы из карманов. И ничего не забыть, потому что обязательно что-нибудь в таких случаях забывается.

Так, паспорт. Паспорт взял. Вот он, лежит во внутреннем кармане менее теплой куртки.

Хорошо. Паспорт — это главное.

Ключи. Вот, переложил. Ключи на месте.

Впрочем, ключи забыть довольно трудно, потому что надо при выходе из квартиры закрывать входную дверь.

Деньги. Осталось девяносто рублей. И еще два дня. Сегодня и завтра. Ладно, на дорогу хватит. Есть еще проездной на метро. Нормально, хватит.

Мелочь еще надо переложить. Мелочи четырнадцать рублей. Нормально. Переложил мелочь.

Телефон.

Вроде все. Главное паспорт. Паспорт на месте, во внутреннем кармане менее теплой куртки, которую сегодня надо надеть (уже надел) в связи с оттепелью.

Облезлый, темноватый коридор однокомнатной квартиры так называемой улучшенной планировки. Через открытую дверь виден угол неубранной постели.

Прислонился лбом к стене, постоял.

Ох, ох. Ладно. Надо идти.

Вроде все взял. Пропуск на работу должен лежать в паспорте. Надо проверить на всякий случай, вдруг. А что, собственно, вдруг? Ну мало ли. Дурная привычка, которая может перерасти в психическое заболевание.

Проверил. Пропуск лежит в паспорте.

Надо идти.

Погасил свет, вышел, запер дверь, положил ключи в карман.

Долгое ожидание лифта. Дом семнадцатиэтажный, и лифт все время останавливается на разных этажах. Бесконечные школьники и взрослые люди, идущие в школу и на работу.

Вот вроде лифт уже близко. Нет, опять остановился. Вот, подъехал.

Лифт полностью, до отказа набит школьниками.

Нет, только не по лестнице. Ждать.

Лифт опять останавливается на разных этажах.

Есть еще грузовой лифт, большой. Вот он как раз подъехал. Он тоже набит школьниками, но не совсем до отказа, есть еще место.

Спустился вниз. Забыл проездной на метро.

Блин. Вот всегда так бывает. Почему так? Почему?

Поехал наверх. Взял проездной. Проверил паспорт.

Опять вниз. Теперь уже лифт переполнен не школьниками, а взрослыми.

Вдруг приехал совершенно пустой лифт. Это невероятно, так не бывает. А вот поди ж ты. Бывает.

Вышел во двор. Вокруг, куда ни глянь, раскинулся район Митино.

Два семнадцатиэтажных дома стоят перпендикулярно друг другу. Один подъезд полностью заселен жителями деревни Митино, которая здесь раньше располагалась и которую уничтожили ради возведения городского района Митино. Деревянные избы сносили, а жителей переселяли в бетонные дома.

Немолодые корявые мужики собираются около подъезда с самого утра с целью пить. Особенно летом, но и зимой тоже, зимой тоже можно пить. И они пьют. Возможно, они при этом вспоминают жизнь в деревне. Иногда они вяло дерутся, но редко. В основном просто пьют.

Вокруг много домов, вокруг домов много машин.

Люди со всех сторон света вереницами устремляются к пересечению Дубравной и Митинской улиц. Там остановка 266-го автобуса, главного митинского маршрута.

Очень много народу.

Кроме 266-го автобуса, который идет до метро “Тушинская”, есть еще много разного транспорта. Есть 267-й автобус, он идет до метро “Сходненская”. Есть маршрутка № 17, которая тоже идет до “Тушинской”, и еще маршрутка, которая идет по маршруту 267-го автобуса до “Сходненской”.

Все они до отказа набиты людьми-пассажирами.

Куда пойти-то?

Очень не хочется ехать в переполненном автобусе стоя. Хочется ехать сидя, пусть и в переполненном автобусе, подремывая.

Проще всего поймать тачку за полтинник до “Тушинской”. Но сейчас нет денег.

На углу формируются группы людей, которые ловят машины, садятся вчетвером, и получается дешевле.

Подошел. Сформировалась группа. Поймали машину. Водитель сказал, что полтинник, но не в сумме, а с каждого. Давай стольник за всех, а? Нет, полтинник с каждого.

Слушайте, что же это такое? Совсем обалдел парень. Совсем обнаглели. Все можно, что ли? Оборзели эти водилы совсем.

Алчность.

266-е автобусы идут один за другим, практически как поезда метро. Все они до отказа набиты людьми. Можно, конечно, втиснуться, но как же не хочется висеть на поручне, стоять в бесконечной пробке у радиорынка и потом на Волоколамке, ох.

Вообще, есть еще время.

В маршрутках до “Сходненской” иногда бывают свободные места.

Отошел по Дубравной улице немного назад, туда, где тормозят маршрутки.

Прошла одна маршрутка, мест нет. Прошла вторая маршрутка, мест нет. Прошла третья маршрутка, мест нет. Прошла четвертая маршрутка, мест нет, и даже кто-то едет стоя, согнувшись в три погибели.

В принципе, время-то еще есть. Даже если малость опоздать, ничего страшного.

Постоял еще немного на Дубравной улице, просто так, от нежелания совершать движения.

Как-то все плохо складывается. В Федерации сказали, что все мероприятия переносятся в лучшем случае на осень. Это в лучшем случае. И еще неизвестно, будет ли вообще продолжена деятельность. В общем-то, все понимают, что, скорее всего, не будет. Сколько было планов! Сколько уже сделали! Все теперь коту под хвост. И, естественно, никаких авансов обещанных, ничего.

А еще вчера позвонил Николай и сообщил такое, что вообще непонятно теперь, как быть, как выкручиваться и какие отговорки придумывать. Безвыходная ситуация фактически. Хотят все получить назад, полностью. Передают проект другим. Зачем ввязались, сидели бы тихо, ходили бы себе на работу спокойно, от зарплаты до зарплаты. Что делать, что делать... А что делать? Ничего не делать. Делать нечего.

От всего этого хочется не ехать и не идти никуда, а просто выть, или кататься по снегу, или хотя бы просто стоять на месте, стоять, и все.

Но все-таки надо ехать, все-таки надо.

Кстати, послезавтра зарплата.

Хотя чего уж теперь.

Надо перейти Дубравную улицу, сесть на 267-й автобус, доехать на нем до конечной остановки “8 мкрн Митино”, там уже сесть в пустой автобус и поехать обратно, до “Сходненской”.

Люди все идут и идут к пересечению Митинской и Дубравной улиц.

Как много народу живет в районе Митино, просто ужас.

Везде стоят семнадцати- и двадцатидвухэтажные дома, и в них во всех живут люди.

И кругом магазинчики, магазины, большие магазины. Но сейчас люди не заходят в магазины. Заходить в магазины они будут вечером, после работы. А сейчас люди идут (едут) на работу.

По Дубравной улице движется сплошной поток машин.

Перешел улицу, пошел к остановке. Автобус, и в нем тоже довольно много людей, хотя он идет не к метро, а в обратную сторону, на самый край Митина, многие люди так делают — едут до конечной, а там уже всей толпой штурмуют пустые автобусы.

Теплостанция, маячащая вдали, похожа по форме на красный гроб, к которому приделали огромную высокую трубу.

Автобус медленно продвигается мимо микрорайона “Митинский оазис”. Оазисность заключается в том, что кучу домов построили на некотором отдалении от другой кучи домов.

Дома в “Митинском оазисе” не лишены некоторой внешней привлекательности. К тому же они разноцветные. На окнах тут и там приклеены огромные вывески “Продажа квартир” с номером телефона.

Квартиры в “Митинском оазисе” продаются плохо. Рынок недвижимости переживает спад.

На конечной толпится народ, вожделеющий пустых автобусов. В стороне виднеются край Пенягинского кладбища и кургузые крыши остатков деревни Пенягино.

Скоро деревню и кладбище сровняют с землей и на их месте построят новые дома.

И люди будут говорить: вот, на костях все стоит, на костях.

Так всегда говорят. На костях.

А что делать?

Люди штурмуют пустые автобусы, которые мгновенно становятся полными.

Удалось втиснуться, рвануть, занять место у окна.

Теперь можно подремать. Очень хочется спать.

Дремать и не видеть, как автобус едет мимо “Митинского оазиса”, гробообразной теплостанции, Митинского радиорынка, угрюмо-серого поселка Новобратцевский, краснокирпичной Новобратцевской фабрики, чахлых голых деревьев бульвара Яна Райниса.

“Сходненская”, приехали. Все выходят. Вышел.

Пока ехал до конечной, пока ехал до “Сходненской”, прошло очень много времени. Опоздал.

Сильно опоздал. И еще сколько на метро ехать.

Какое-то уж совсем неприличное опоздание получается.

И вообще, что делать, что делать.

Стоял, стоял в оцепенении.

Серовато-коричневые старые пятиэтажки в начале Сходненской улицы. Кинотеатр “Балтика”, увешанный нелепыми афишами. Мебельный магазин на Химкинском бульваре.

Когда-то давно здесь был аэродром полярной авиации. Теперь от него осталась только Аэродромная улица, в качестве напоминания.

Присел на каменный парапет у входа в метро.

Сейчас, наверное, будут звонить. Что случилось, в чем дело, где, что. Хотя деньги на телефоне кончились. Ну и хорошо.

Нет, не то чтобы там какие-то мысли о самоубийстве, или отчаяние, или еще что-то такое, просто тупое оцепенение, при котором любое действие кажется бессмысленным (так оно и есть), и полный упадок сил, и не хочется ничего делать, только бы оставили в покое, говорят, это признаки депрессии, ну, может быть, депрессия, да, наверное, лечь под теплое одеяло, свернуться калачиком, чтобы ничего и никого вокруг, чтобы не было ничего и чтобы только оставили в покое.

Холодно.

Из стеклянного магазинчика вышел молодой человек с бутылкой водки в руке.

Из стеклянного магазинчика вышел молодой человек с бутылкой пива в руке.

Из стеклянного магазинчика вышел молодой человек, который там, в магазинчике, купил бутылку водки и две бутылки пива и убрал их в сумку, и вот он идет, с сумкой на плече, а там, в сумке, тихонько булькают водка и пиво.

Из стеклянного магазинчика вышел молодой человек с бутылкой пива в руке, остановился и стал пить пиво прямо из бутылки.

Недалеко от стеклянного магазинчика лежит человек, прямо в снегу.

Мимо то и дело с грохотом проезжают трамваи шестого маршрута.

Холодно.

Спустился в метро, сел на скамейку, там, где останавливается первый вагон.

Вот уже пронеслось мимо двадцать или тридцать поездов в сторону центра, а он все сидит и сидит, неподвижно уставившись на составленную из железных букв надпись “Сходненская” на стене. И он будет здесь сидеть еще очень долго, а потом встанет, выйдет из метро и поедет назад, домой, в Митино.

 

Фабрика. Осень. Дорога

 

— Нет, ну это уже просто невозможно так. Честно говоря, надоело уже, — сказал Александр Александрович.

— Ну подождите, подождите, давайте разберемся. Все ведь не совсем так, как вы говорите, — сказал Александр Александрович.

 

Александр Александрович и Александр Александрович стояли посреди так называемого автобусного круга, хотя это был вовсе не круг, а, скорее, прямоугольник с непрямыми углами, и углов было не четыре, а больше или меньше. А круг — это просто потому, что сюда иногда приезжает автобус и, постояв, разворачивается и уезжает обратно. Автобусный круг располагался около маленькой сутулой фабрики — ворота, будочка у ворот, забор, корпус, еще корпус, труба. Ворота открыты, и там, внутри, на фабричном дворе, валяются, стоят и высятся разные железные и деревянные предметы, по отдельности кажущиеся бессмысленными и жалкими, но все же в своей совокупности имеющие какой-то тайный смысл. Вокруг круга и фабрики — поселочек, состоящий из домов и людей. Александр Александрович и Александр Александрович продолжали разговор, который, судя по всему, начался не сегодня и не вчера, может быть, в какую-то совсем отдаленную эпоху, когда здесь не было ни фабрики, ни поселка, ни тем более автобусного круга.

 

— Опять условия меняются. Ведь уже договорились, что в первой половине — по тридцать пять, а дальше — по тридцать восемь. А тут опять… Я ведь, смотрите, все уже подготовил — и таблицы, и подрисуночные подписи… — Александр Александрович совал под нос Александру Александровичу листочки бумаги, беспорядочно исчерканные зеленой гелевой ручкой. Ручка, судя по всему, писала плохо, и все эти длинные неровные линии и мелкие штришки тут и там прерывались, и было видно, что человек, создавший эти каракули, часто с остервенением водил ручкой по бумаге, чтобы восстановить приток геля, и листочки производили впечатление какой-то болезненной и в то же время дерзкой неряшливости.

— Зато с накопителями все у нас нормально прошло, разве не помните? Мы все свои обязательства выполнили. Александр Александрович, кстати, остался очень доволен вашей работой.

 

По серому небу медленно пролетел маленький черный предмет — живая птица или, может быть, придуманный людьми летательный аппарат. Деревья мотались на ветру. В промежутках между домиками виднелись голые поля. Голые — не в том смысле, что осень, урожай собран и до весны поля голые, а весной там опять что-нибудь посеют, какой-нибудь злак, овощ или бахчевую культуру, и опять зацветет-заколосится… Нет, не засеют и не заколосится, они просто голые, и летом, и весной, и зимой голые, просто голые поля, всегда.

Было не совсем понятно, идет дождь или нет, вокруг суетилась влага, она не падала целенаправленно с неба на землю, а летала туда-сюда, и было мокро, но назвать это дождем было бы некоторым преувеличением.

Влага постепенно пропитывала листочки с зелеными каракулями, и зеленые каракули жалобно расплывались.

 

— Ну, это когда было. А теперь? Куда я теперь все это дену? Что, коту под хвост опять? Три недели работы.

— Ну, мы ведь заплатим. Александр Александрович, дорогой мой, вы поймите, это не я и не Александр Александрович решаем. Это ведь все решается на областном уровне.

— Да слышал я это уже много раз. Все время на область валите. При желании все эти вопросы давно можно было урегулировать. И когда, интересно, вы мне заплатите? За “Измерение летчика Ганнибала” мне до сих пор так и не заплатили.

— Да поймите же вы, Александр Александрович, мы ведь делаем гробы. Просто гробы. Вон, посмотрите! — Александр Александрович показал рукой на аккуратно сложенную у ворот фабрики стопку батарей центрального отопления. — Если бы мы, скажем, нефть добывали или там линолеум бы производили, тогда еще можно было бы как-то повлиять. А мы — просто гробы.

— Знаете, Александр Александрович, в конце концов, это ваши проблемы. Мне-то, собственно, что?

— Александр Александрович, но ведь и мы часто вам навстречу идем. Как-то вы уж очень… Одни обвинения от вас. Если уж сказать откровенно, то никакой практической пользы ни “Измерение” ваше, ни таблицы нам не приносят.

— Не приносят? Ну и прекрасно. Что мы тогда мучаемся? Ни вам пользы, ни мне. Ни уму ни сердцу. Надоело, честное слово. Надо просто это все прекратить раз и навсегда, и все.

 

Подъехал желто-бесцветный, издающий тихие стоны автобус. Из автобуса вышли люди. В автобус вошли люди. Бабка-кондукторша поковыляла к воротам фабрики за печеньем. На фабрике делали печенье, которое продавалось в будочке около ворот.

 

— Александр Александрович…

— Да уже говорено сто раз. Лыко да мочало… Все, хватит.

— Ну, как знаете.

 

Александр Александрович пошел к автобусу. Александр Александрович постоял немного, потом сложил листочки с зелеными каракулями пополам, сунул их в карман и тоже пошел к автобусу. Александр Александрович вошел в автобус и сел у окна, но не рядом с Александром Александровичем, а на другое сиденье. Александр Александрович оглянулся, а Александр Александрович, заметив это, отвернулся к окну. Это раньше они всегда ездили вместе, разговаривали и даже иногда пили пиво, но сейчас уже не так, какой-то все-таки разлад между ними произошел, и они сидели на разных сиденьях и смотрели в разные окна в разные стороны.

Вернулась кондукторша с пакетом печенья. “Гробы и печенье” — отрывисто подумал Александр Александрович. Кондукторша медленно продвигалась по салону и собирала плату за проезд. Печенье лежало на кожухе мотора, рядом с водительским местом. “И печенье тут тебе, и гробы”, — нехотя подумал Александр Александрович.

Кондукторша завершила свой обход и взгромоздилась на кондукторское место. Закрылись двери, автобус развернулся, доказав тем самым, что это место — действительно круг, автобусный круг, а не какой-нибудь там прямо- или многоугольник, и поехал — сначала по узкой петляющей дороге, а потом по широкой и прямой.

 

Автобус катился по прямой, ровной, широкой — по три полосы в каждую сторону — дороге. Эту дорогу построили несколько лет назад, она была очень широкая и прямая, с разделительным газончиком, никаких пробок, и теперь стало очень удобно добираться до населенных пунктов, расположенных вдоль этой прямой шестиполосной ровной дороги.