Кошмар
В глуши херсонской сон ему
Приснился: он в столичном мире
И к Государю самому
Спешит в полковничьем мундире.
Лихач слегка навеселе.
Адмиралтейство. Арка Штаба.
У Самодержца на столе
Фет с предисловием Бухштаба.
Басня
В лесу, где правил Волк-мерзавец —
Да с незапамятных времен, —
В своей постели умер заяц,
Своею смертью умер он.
“Своею смертью? Погляди ты,
Какой обыденный финал!..” —
“Отец Андрона и Никиты
И не такое сочинял”.
Ялта
Как скучно летом в душной Ялте:
Толпа матросов пиво пьет,
В ужасном грохоте и гвалте
Причаливает пароход.
Как много пошлых сантиментов,
Нелепых жестов, слов пустых...
Он презирает пациентов,
Но бескорыстно лечит их.
Он лечит насморк, лечит триппер,
Но лишь тогда и счастлив он,
Когда письмо от Ольги Книппер
Ему вручает почтальон.
Осенние листья
Их тени благовонны...А. С. П.
Вас, облетавших с черных сучьев,
Воспел когда-то Федор Тютчев,
Но вы не канули во тьму.
Воображаю вас, живущих
Во благовонных райских кущах
И кланяющихся ему.
Рим
Прозрачный воздух чист и нежен,
Непостижимо ясный свет.
С ним Петербург и даже Нежин
Не в силах сходствовать — о нет!..
Но всё же эти макарони —
Ничто в сравнении с лапшой.
И тезку на родимом троне
Благословил он всей душой.
Эмигрант
Сижу в кафе на Монпарнасе
И пью игристое бордо.
И о моем последнем часе
Поет Полина Виардо.
Вот так же воздух был сиренев
У Врубеля на полотне.
Иван Сергеевич Тургенев,
Молите Бога обо мне!
Коктебель
Цикады пели до рассвета,
Не нарушая тишины,
В которой даже Мариэтта
Могла бы — как ни странно это —
Услышать слабый плеск волны.
Волна черна была, как вакса.
И раздавался голосок:
— Прими же из сандалий Макса
Пересыпаемый песок.
Польская идиллия, 1889
Коляска прикатила в Гродно.
Надменный пан, одетый модно,
Сошел, показывая хлыст
Жидам, спешащим в синагогу.
А во дворе через дорогу
Компания играла в вист.
С балкона улыбалась пани.
Старик в малиновом жупане
Ноздрями втягивал табак
И собирался к зятю в Краков.
Москаль поймал отменных раков
И нес их продавать в кабак,
Где шляхтич в бархатном берете
Сидел на низком табурете
И гладил двух массивных псов,
И водку пил, и то и дело
Ревел, что Польска не сгинела,
И слезы смахивал с усов.
Переделкино
И он, полив цветы герани,
На ящик с линзой бросил взор:
“Роман мой будет на экране!
Ах, Зина, что мне этот вздор!
Хула завхозов и прорабов
Теперь мне вовсе не страшна!” —
“По мне, так выдумки арабов
Ужасней…” — молвила жена.
Exegi monumentum
И назовет меня всяк сущий в ней язык…
И гордый внук славян, местами
Порастерявший прежний форс,
И друг степей в буддийском храме,
И финн, отбывший в Гельсингфорс,
И ныне водкой убиенный
Тунгус в поселке и в тайге,
И бард-грузинец вдохновенный —
В стихах на дружеской ноге.
На кухне(Москва, 1970)
“Россия навидалась всякого
В двадцатом веке...” — “И такого,
Чего ни в мыслях у Аксакова,
Ни в прорицаньях Хомякова...”
“О ужас: каждою кухаркою
В котле у дьявола вариться!..”
“Старик Белинский, кровью харкая,
И в страшном сне, как говорится...”