"Чрез звуки лиры"

Глеб Шульпяков. Жёлудь. М., “Время”, 2007, 80 стр. (“Поэтическая библиотека”).

 

"Жёлудь” — вторая книга Глеба Шульпякова, а вторая книга — это всегда трудное испытание. Новизна высказывания уже не служит оправданием его существования. Авансы, щедро выданные первой книге, нужно оправдывать. Нужно отвечать на вопрос, а не была ли первая книга случайным успехом? Хватит ли сил на продолжение? Есть ли что добавить к тому, что уже сказано, или дальше последует только повторение пройденного, автоматизация письма, самоповтор?

Первая книга Шульпякова — “Щелчок” — вышла в 2001 году. Она была встречена критикой благожелательно. С тех пор утекло много слов. Глеб Шульпяков за это время выступил и как эссеист, и как драматург, и как прозаик. Его поэтическая работа несколько отошла на второй план, по крайней мере если судить извне.

Играет ли книга такую уж важную роль в жизни современного русского поэта? При всей малости журнальных тиражей они все-таки значительно больше, чем тиражи поэтических книг. Ну так давайте печатать подборки стихов, их, во всяком случае, просматривают и критики, и читатели в паузах между чтением прозы, статьями и эссеистикой на актуальные темы. Может быть, издавать книги — это ненужная роскошь, баловство? Все-таки это не так. Даже если у книги меньше читателей, чем у журнальной подборки, это — другой читатель. Этот читатель (или Читатель) — собеседник поэта, а не любитель словесности вообще. И ответственность перед ним — другая.

“Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего”

1. Кубический — потому что у книги есть объем, она не только высказывание, но еще и вещь этого мира. Ее можно взять в руки. И она должна быть оснащена всем необходимым для автономного существования и самостояния. Например, у нее должен быть корешок крепкий. Как ни странно, именно в наше время, когда с помощью электронного копирования содержание книги легко растиражировать в любом количестве экземпляров, книга становится по-новому важна. Чистое содержание способно спокойно существовать в информационном пространстве, где страница принципиально плоская и даже односторонняя, где шрифт можно поменять по желанию и все со всем объединить и перетасовать. Книга подчеркивает отличие чистого содержания от реальной вещи — у которой есть объем, есть шрифт, которую можно взять в руки и можно с раздражением отбросить.

В книге “Жёлудь” три раздела. Первый, заглавный раздел так и назван — “Жёлудь”, он состоит из коротких стихотворений, как правило восьмистиший. Это — наблюдения, которые заканчиваются характерным отсутствием точки. Второй раздел — “Запах вишни”. В него вошли три поэмы, написанные свободным стихом: “Алла-алла!..”, “Запах вишни” и “Мураново”. Третий раздел — “На старом кладбище в Коломенском” — составили более пространные и более осложненные по строфике, по сравнению с первым разделом, поэтические высказывания.

Некоторая сухость и строгость стихов из первого раздела, свободные по форме, но подчиненные сюжетному движению поэмы из второго раздела находят в третьем своего рода замыкание. Тезис — антитезис — синтез. Жесткая трехчастная схема. И при этом сквозь всю книгу проходит почти безнадежный поиск действительной опоры, которой, по-видимому, нет в этом мире, да и была ли она когда — неизвестно.

Почему книга называется “Жёлудь”?

Поэт говорит:

...я знаю! — там жёлудь за шкафом лежал,
а мимо несли бельевые корзины,
их ставили в небо одну за другой,
и двигались простыни над головой

“Жёлудь за шкафом” — это тайное знание, которое принадлежит только тому мальчику, которым был поэт. Об этом больше не знает никто. Если и знал — давным-давно забыл.

Человек живет. Он читает книги, путешествует по миру, говорит с людьми. Его пронизывает и заполняет чужое слово, чужая мысль, он подчиняет себя требованиям внешних обстоятельств. А где же в этом в мире он сам? Где то ядро, ядрышко, которое делает его отличным, единственным, то начало, из которого растет необщее выражение, делающее человека самим собой? Это — детство, но даже детство не целиком. Это редкие детские воспоминания, действительно принадлежащие исключительно памяти человека. Они есть, их не может не быть. Это — жёлудь за шкафом. И это запах вишни, и строчка из Баратынского, и сеанс в Кинотеатре повторного фильма.

“Запах вишни” — поэма о дачном безделье. Живет человек на даче, пишет пьесу, ходит в гости к соседям, говорит необязательные слова, ест вишню... Потом решает, что пора собираться, что отдых затянулся, и уезжает, на обратной дороге размышляя о том, как же родители его зачинали. И придумывает вариант:

А может быть, это случилось в прихожей
прямо на мокрых шубах?

Это случилось нечаянно. Главная тема этой поэмы и есть случайность. Человек выпадает из жесткого круговорота, из подневного расписания, из беличьего колеса столицы. Выходит из круга и останавливается. Круг катится дальше, но уже без него. Дачное бытие именно этим и замечательно — ощущением близости города, которое удивительно подчеркивает окружающий тебя покой, оттеняет такие зыбкие вещи, как запах хвои или вишни... Можно немного поработать, можно отложить, можно пойти в гости к соседям, можно не ходить... И тогда возникает необъяснимая легкость бытия, которая еще называется покоем и волей.

Запахи необыкновенно информативны. Но как запомнить запах, как сохранить его в памяти? Сознательное усилие здесь не поможет. Но если мы вдруг чувствуем тот самый запах, который чувствовали много лет назад, к нам нечаянно возвращается вся картина,  возвращаются навсегда забытые и потерянные детали.

В том покое, в котором живет герой поэмы, когда нет никаких неотложных дел и случайные детали играют, как блики на поверхности озера, прожитая жизнь как будто отстаивается и видно далеко вглубь. Когда герой поэмы чувствует запах вишни, он вспоминает женщину в синем фартуке. Он видит ее.

...и я, закрыв глаза, увидел сад, —
как ягоды качаются на ветках 
и солнце пробивается сквозь листья.
Когда и где я встретил эту вишню?

......................................

И я, открыв калитку, захожу
в чужие огороды — обмирая 
от страха, обрываю с веток 
и слышу женский голос у ворот:
“Понравилась тебе чужая вишня?”

Женщина в синем фартуке останавливает мальчика, пододвигает к нему “бидон отборных ягод” и говорит: “Пока не съешь, не выпущу”… Мальчик ест растерянно, испуганно.

“Теперь ты понял?” — “Понял”. — “Ну, иди”.
Я встал из-за стола. “Постой. Умойся. 
Куда же ты такой чумазый?”

Что же он понял? Мальчик не знает и не узнает никогда. Но навсегда запомнит…

Это поэма о случайных вещах: о рождении человека, об осе, которая садится на забытое на террасе пустое блюдо в потеках вишневого сока, о незнакомке в синем фартуке. Это — поэма о запахах и отзвуках, о тех обертонах бытия, которые делают жизнь единственной и только твоей.

По сравнению с первой книгой, которая была перенасыщена поэтическими и культурными аллюзиями, в “Жёлуде” отношение к культуре разительно меняется. Поэмы в первой книге — о лермонтовской “Тамани”, о пушкинских “холмах Грузии”, о Марине Цветаевой. Но в “Жёлуде” поэзия больше не кажется Шульпякову главной ценностью бытия, не вокруг поэтического слова вращается мир. Есть более важные вещи — и это те самые запахи, отзвуки, прикосновения.

Особенно отчетливо эта перемена чувствуется в поэме “Мураново”. Герой поэмы со своей спутницей попадает в музей-усадьбу Баратынского. Он заглядывает в темные окна и даже кого-то там видит, он припоминает строчку “Могучие и сумрачные дети”.

Герой поэмы цитирует последнюю строку из стихотворения Баратынского “На посев леса” (1842). Оно заканчивается так: “Отвергнул струны я, / Да хрящ другой мне будет плодоносен! / И вот ему несет рука моя / Зародыши елей, дубов и сосен. // И пусть! Простяся с лирою моей, / Я верую: ее заменят эти, / Поэзии таинственных скорбей, / Могучие и сумрачные дети!”

Это — прощание с лирой. Это — отказ. Это — объявление елей, дубов и сосен детьми поэзии. Эти строчки задают мотив поэмы Шульпякова “Мураново”. Герой поэмы говорит о Баратынском:

“Этот был женат удачно — большая 
для русского поэта редкость. 
Выстроил дом, занимался лесом.
Досками торговал, но разорился.
Написал Сумерки, лучшую книгу,
и был, судя по всему, счастлив.
Умер внезапно, в Неаполе. Ничего 
толком не успел увидеть”.

И все? Почти. Спутница героя поэмы решает окунуться. Когда она выходит из воды,

Черные зрачки сосков, мокрая
арабская вязь на лбу. Прижалась
вся: бедрами, животом, грудью —
скользкие плечи в помарках ряски. 
Одежда намокла, но сквозь холодный 
хлопок хлынуло тепло. Оно 
разливалось, как темное молоко,
по всему телу. И я закрыл глаза.

.......................................

А мы стояли на мокрых сходнях,
и теплый торфяной воздух
стягивал кожу, как бинт, все туже,

и боялись пошевелиться.

Так ведь это, наверное, и есть искомое мгновенье счастья, единственное, только тебе дарованное знание. И Баратынский это тоже знал.

Но отказ от веры в то, что, служа поэзии, ты служишь вечности, что одна твоя причастность этому служению уже достаточна для оправдания твоего бытия, — этот отказ трагический.

Окликни меня у Никитских ворот
и лишний билетик спроси по привычке.
“А помнишь, в Оладьях — вишневый компот
и как на домах поменяли таблички?”

Здесь были когда-то “Пельмени”
и водка бежала по вене

................................................

Повторного фильма последний сеанс!
В пустом кинозале скрипят половицы.
Но это кино было только про нас.
И эта комедия не повторится.

Да, мы все это сохраним в памяти, мы завещаем это единственное знание стихам, но стихи не более долговечны, чем посеянный Баратынским лес или сгоревшее летом 2006 года Мураново.

Если что и остается “чрез звуки лиры”, то тоже ненадолго. И это отчетливое осознание скоротечности бытия придает ему неожиданно острый вкус. Пока живет человек, пусть он хранит свое воспоминание о единственном жёлуде за шкафом, о запахе вишни, о прикосновении женского тела, о шелесте книжных страниц под кругом настольной лампы.

Глеб Шульпяков изменился. Во второй своей книге он другой. И эта невнешняя, глубокая перемена, кажется, говорит о том, что путь будет продолжен.

О чем новая книга Глеба Шульпякова? Можно сказать очень коротко: о мимолетностях бытия. Что имеем — не храним. Потому что мы не знаем, что мы имеем. Или более точно: не знаем ценности того, что у нас есть. Чтобы эта ценностная иерархия возникла, должно пройти время, должна возникнуть дистанция, которая все расставит по местам. Вот тогда, может быть, и окажется, что чуть ли не самое важное в нашей жизни — это случайная встреча в заштатной забегаловке, где под столом разливали дешевую водку и закусывали горячими пельменями. Но это мимолетное если и можно припомнить, то нельзя удержать. И поэтому человек обречен жить прикованным к настоящему, хотя его сердце пронизывает, прокалывает ностальгия. Это не ностальгия по времени и месту — это ностальгия по самому себе. И человек бродит по миру и всюду наталкивается на предметы и детали, которые только подчеркивают, что так и только так было всегда и со всеми, что материальные вещи распадаются, едва родившись, что единственное оставшееся нам — это эпитафии несуществующим вещам, мыслям и людям, которых так хотелось бы сохранить, запечатлев в слове, но и это так же невозможно, так же бессмысленно, как и с вещами. Слово тоже смертно. Вот эта щемящая нота ускользания и звучит в книге “Жёлудь”.

Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.

^[1] Пастернак Борис. Несколько положений. — В его кн.: “Избранное”. В 2-х томах, т. 2. М., “Художественная литература”, 1985, стр. 277.