Новиков Феликс Аронович — архитектор, доктор архитектуры. Родился в 1927 году. В 1950 году окончил Московский архитектурный институт (МАРХИ). Автор московского Дворца пионеров, станции метро “Краснопресненская”, архитектурных комплексов г. Зеленограда, посольства СССР в Мавритании; народный архитектор СССР, лауреат ряда государственных премий. С 1993 года живет в США.
Ф. А. Новиков — автор книг “Формула архитектуры” (1984), “Зодчие и зодчество” (Нью-Йорк, 2002; М., 2003). В “Новом мире” публикует статьи на профессиональные темы с 60-х годов. В № 3 за 2006 год выступил со статьей “Зодчество: смена эпох. К пятидесятилетию архитектурной перестройки”.
Хорошо забытое старое
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет.
Анна Ахматова.
В эпиграфе, извлеченном из “Поэмы без героя”, меня несколько смущает последнее слово.
Дело в том, что прошлое, тлеющее в грядущем, в свой срок пробивается искрами и в конце концов вновь возгорается ярким пламенем. Такое не раз случалось в истории отечественной архитектуры. Можно вспомнить предвоенное “освоение классического наследия”, сменившее собой авангардную архитектуру 20-х, когда на московских улицах появились интерпретации классики, исполненные с неподдельным мастерством.
Торжество военной Победы придало этому направлению дополнительный мощный импульс, выразившийся прежде всего в столичных высотных композициях и во множестве жилых зданий, украсившихся многоярусными ордерными построениями. Не успевшее созреть в том времени грядущее было решительно востребовано властным указом, а затем, после тридцатипятилетнего тления, прошлое вновь явилось на свет, на этот раз в постмодернистском обличье. Классические формы преображались почти неузнаваемо, пародировались и скоморошничали. Этим увлекались как маститые зодчие, так и студенты МАРХИ. Будь там такое в годы патронажа Ивана Владиславовича Жолтовского, он бы непременно настоял на введении в институте телесных наказаний. Однако проектируется и строится только то, что отвечает запросам клиента. Отечественная версия постмодерна стала стилем новорусского нувориша, воплотившись в соответствующей смеси французского с нижегородским. Продолжалось сие довольно долго. И вот наконец наступил момент, когда в Москве появились постройки классического толка, исполненные с должным отношением к истокам. Хорошо забытое старое возродилось на улицах столицы.
Вообще-то число подобных зданий невелико. Их всего шесть. Одно из них построено Дмитрием Бархиным на Почтовой улице и так достоверно повторяет черты построек, которые Грабарь приписывал Баженову, что может показаться новоделом, воссозданным на месте снесенного подлинника. Здесь уместно заметить, что подобное строительство (новоделов), по аналогии с подделкой иных художественных произведений, выдаваемых за подлинник, следовало бы считать мошенничеством и отнести к числу деяний, преследуемых законом. Но только в данном случае автор ставит под проектом свою подпись и потому наказанию не подлежит. Однако сомнения в правомерности подобного решения все-таки возникают.
Нынче в России модно фотографироваться в одежде и аксессуарах, принадлежащих великим мира сего, давно его покинувшим. Точно так же можно в подобном виде позировать художнику-портретисту. Однако и то и другое в большей мере свидетельствует об отсутствии собственного достоинства, нежели об изысканном вкусе. Откровенно карнавальная архитектура, судя по всему, следует той же моде и потому пользуется спросом. Заказ исполнен должным образом, с доскональным знанием предмета, и это, конечно, похвально, но только повода для карнавала на Почтовой никак не обнаруживается. Дом-маска оказался в ряду унылых зданий. Аляповато подремонтированный сосед справа ансамбля с “ряженым” домом не составляет, а во дворе открывается и вовсе неприглядная картина. Белинский цитировал высказывание критика Каченовского о поэме “Руслан и Людмила”: она, дескать, произвела такое же впечатление, как “если бы в Московское благородное собрание втерся гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: „Здорово, ребята!”” На Почтовой случилось нечто противоположное — вельможное здание окружают убогие простолюдины.
В другом случае Максим Атоянц декорировал дворовый фасад старого дома классическим сюжетом, за которым скрыта квартира заказчика. Контраст видавшей виды стены и ее украшения подобен немытому блюду, на котором преподнесен деликатесный продукт. Маска, надетая в карнавальную ночь, наутро выбрасывается или кладется в сундук до очередного скоротечного празднества. Не к месту приставленная архитектурная маска становится чучелом.
Еще один опус Бархина в классическом духе стоит на “Туполев-плазе”. Есть отдельный вопрос, касающийся модных нынче словосочетаний. Андрей Николаевич подивился бы соседству своей фамилии с незнакомым словом. Он бы не понял и то, что значит название “Барвиха хилл”. Что же касается плазы, то здесь постройка, стоящая в центре, отражается в стеклянных плоскостях окружающих строений. Имитация памятника смотрится в “зеркала”. И здесь не обошлось без маскарадного камзола. Конечно, если клиент поощряет эксперименты и это доставляет удовольствие автору, за него можно порадоваться. Но карнавальная архитектура не принесет российскому зодчеству мировой славы. Вряд ли на этом пути вызреет что-либо грядущее.
Больший интерес представляют три других здания, о которых можно сказать, что они под стать лучшим вариациям на классические темы, созданным в советские времена. Дом Ильи Уткина в Б. Левшинском, названный “Дворянским гнездом”, на дворянский не похож. На мой взгляд, такую архитектуру (речь о всех трех домах) следовало бы называть буржуазной. Буржуазное — значит, добротное, надежное, дорогое, модное — словом, то самое, что способствует утверждению общественного положения владельца. Данному дому в этом не откажешь, но его формы и, в частности, четверо близнецов-атлантов, несущих не тяжкий груз, явно “с чужого плеча”.
Дом Михаила Белова в Филипповском переулке, называемый “Помпейским”, представляется слишком нарядным, как если бы он предназначался исключительно для праздничного проживания. Для будних дней он чересчур ярок. Если бы он был игрушкой, его следовало бы повесить на елку. В чем-то он под стать чайному дому на Мясницкой. Утонченные колонки верхнего яруса напоминают айваны хивинских гаремов. Но в отличие от холодного колорита, уместного в жарком климате, здесь, в холодном, преобладает жаркий. Однако тут есть своя гармония, и вся эта “помпея” мне симпатична.
Третий дом Михаила Филиппова, в 1-м Казачьем переулке, зовется “Римским”. Он сделан “шиворот-навыворот”. Главным в нем оказался фасад, почитаемый обычно за дворовый. Ни в одном жилом строении я не встречал такого многообразия интересно придуманных, хитро сочлененных и тонко нарисованных элементов. Не только во дворе (он круглый), но и по всему периметру распространены любовно исполненные фрагменты и детали. Скажу, что ни в до-, ни в послевоенном сталинском наследии не было композиции такой сложности. Быть может, за нее автор достоин академического звания? Получил же его Жолтовский за особняк Тарасова на Спиридоновке.
Все это заслуживало бы восхищения, если бы только не перегружало собой постройку. На мой взгляд, этого декоративного материала вполне хватило бы на целый квартал. Я выскажу еще одно сомнение. В тарасовском особняке есть полная гармония внешнего и внутреннего облика здания. Там всем элементам целого присуще единство парадности. Здесь же оно не обнаруживается. За торжеством фасада содержатся пусть большие, предназначенные для состоятельных людей, но все же заурядные квартиры. Лабиринты коридоров, комнаты — наверное, для прислуги, — изломанные углом, с тем, чтобы достичь светлой фасадной плоскости, случайные формы жилых помещений, определенные очертаниями двора, опоры отступающих этажей, стоящие посреди комнат, — все это свидетельства очевидной нарочитости приема. Словом, нет во внутренней планировке того изящества и композиционного содержания, которое демонстрируется вовне.
Я слышал, что поклонники вышеназванных классических опусов полагают, что это творческое явление Россия должна противопоставить Западу и утвердить таким образом свою самость, собственный путь в современном зодчестве, что в этом и состоит национальная идея в ее архитектурной форме. Однако в центре Москвы появились столь же мастерские постройки иного толка, утверждающие право присутствия в исторической среде острых современных решений. Сложилась ситуация, эпиграфом никак не предусмотренная, — прошедшее и грядущее “пламенеют” одновременно.
Я знаю, что Президент РФ не заказывал портрета, имитирующего композицию Давида. Но Путин, сидящий верхом на вздыбленном коне Наполеона и одетый в его треуголку, — это чистой воды маскарад. Столь же маскарадным является фасад жилого дома с поэтажными квартирами в одеждах ренессансного палаццо. Разумеется, каждый архитектор вправе строить то, что считает нужным. Но если российское зодчество действительно хочет обрести собственное оригинальное лицо, оно прежде всего должно решительно снять маски.
Quo vadis? — или Раздвоение личности*
…Я, говорит, раздвоен,
Я, говорит, расстроен,
Расчетверен,
Распят.
Новелла Матвеева.
Советский Союз прекратил существование 25 декабря 1991 года, когда М. С. Горбачев сложил с себя полномочия Президента СССР. А с 1992-го началась история другой страны. Вскоре я принес главному редактору еженедельника “Московские новости” Лену Карпинскому статью под названием “Памяти советской архитектуры”, которая вышла в № 4, 26 января. В первом абзаце было сказано: “<...> Советская архитектура, имеющая семьдесят четыре года от роду, преставилась, приказала долго жить, отошла в иной мир, в область истории”, — а в последнем: “<...> Я беру на себя смелость утверждать, что в некрополе культуры ХХ века пора ставить стелу с надписью:
„СОВЕТСКАЯ АРХИТЕКТУРА
1917 — 1991””.
И вот минуло пятнадцать лет. Много или мало? И значим ли сей юбилей? Меж тем с раннего детства памятно мне впечатление от праздничного парада и демонстрации в Тифлисе по случаю 15-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, которая отмечалась в стране как всенародное торжество. Нынче юбилей той же цифровой значимости, и отечественное зодчество может подвести некоторые итоги.
Для этой цели уместно воспользоваться формулой сопоставления настоящего и минувшего, которой успешно пользовался “вождь народов” для сравнения успехов СССР с “проклятым прошлым” 1913 года. Только мы будем вести сопоставления с “проклятым” советским прошлым:
у нас раньше не было Академии архитектуры и строительных наук, теперь она у нас есть!
у нас раньше не строили культовых сооружений, теперь их у нас строят!
у нас раньше не было частных мастерских, теперь они у нас есть!
Ну и т. д. Однако кое-что может прозвучать, так сказать, от противного:
у нас раньше было бесплатное жилье, теперь у нас его нет!
у нас раньше была градостроительная политика, теперь у нас ее нет!
Тезисы и за здравие, и за упокой можно продолжать до бесконечности. Однако не все укладывается в данную формулу.
Возможно, кто-то другой, наблюдавший весь исторический процесс в непрерывном режиме, воспринимает его иначе, чем я, посещающий отечество периодически. Но, быть может, по данной причине мне “большое видится на расстоянье” более отчетливо? Во всяком случае, по-своему. Для начала заметим бесспорную истину — первое советское 15-летие (1917 — 1932), несмотря на несоизмеримо меньшие возможности, творчески оказалось несравненно более содержательным. О наследии последних пятнадцати лет суждения противоречивы. Быть может, потому, что и архитектурная история тоже повторяется в виде фарса.
Представьте себе юбилейную выставку с экспозицией наиболее значимых построек, где по разным ее сторонам расположены те из них, что устремлены в будущее, и те, которые воспроизводят формы ушедших времен. Само собой, возник бы вопрос: “Quo vadis?” Особенно остро он стоит в тех случаях, когда разность творческих устремлений демонстрирует один и тот же автор. Данный сюжет нуждается в предметном анализе.
В середине прошлого века Сергей Образцов поставил в своем театре пьесу чешского драматурга Яна Дрда “Чертова мельница”. Она шла на этой сцене до 1968-го, когда после разгрома “Пражской весны” автор возмутился действиями советского руководства. Пьеса тут же была снята с репертуара. Ее героем был Люциус — “черт 1-го разряда”, который по ходу действия оказался перед необходимостью угнаться “за двумя зайцами” и с тем, чтобы достичь обе цели, “раздвоился”, воскликнув при этом: “Раздвоение личности, или, что называется, черта с два!”
Это самое раздвоение стало характерным состоянием многих российских профессиональных умов. Оно болезненно и не может сказаться на творчестве плодотворным образом. В чем его причины? И почему ему подвержены не только ремесленники, но и признанные мастера? Каким образом один и тот же зодчий исповедует две веры? Одна постройка — хай-тек, другая — архаика. Или пуще того — фасад оснащен монументальной гранитной колоннадой, а в интерьере все висит на стальных ниточках и пронизано светом, льющимся сквозь стеклянные потолки. Очевидное двоемыслие. Я обнаружил несколько побудительных мотивов.
Понятно, что, исполняя заказ, архитектор сталкивается с волей клиентов, вкусы которых различны и зачастую сомнительны. Не каждый автор способен склонить заказчика к своим предпочтениям, и не каждый способен отказаться от выгодного заказа. И тогда архитектор действует вопреки своим творческим убеждениям. Чего изволите. Это случай массовый.
В другом случае вы занимаете солидную должность, и у вас в подчинении немалое число способных людей различной творческой ориентации. В стремлении умножить число своих построек можно подписать верхнюю строчку в графе “авторы”, не вдаваясь в содержание проекта. С этим явлением справиться трудно. Есть лишь одно средство — отстранение от должности.
Еще одним поводом может стать ситуация, провоцируемая “сопровождением” проекта, исполненного каким-либо иностранным коллегой. В этом случае принадлежащая ему композиция — в целом и в деталях — приобщается к числу творений “сопровождающего” и будет противоречить всему, что им создано прежде и что он способен создать в будущем.
Бывает и так, что автор — иногда даже признанный мастер — оказывается жертвой мощной властной воли и строит нечто противное своему вкусу, противоречащее декларируемому творческому кредо. Я не думаю, что подобное положение вещей заслуживает сочувствия. В прошлом в разные времена и в разных странах случались конфликты творца и власти, и были мастера, достойным образом выходившие из этой ситуации, подчас жертвуя своим положением и желанным заказом. Весь вопрос в том, чем дорожить.
Иногда в творческом сознании зодчего происходит осознанная смена ориентации — мастер по собственной воле “изменяет себе” и в погоне за “вечной молодостью” устремляется вслед за новой модой. Подобная “измена” всегда наказывается, и автор утрачивает обретенный им прежде профессиональный авторитет.
И я знаю коллегу, который высказывает свою позицию в обезоруживающе непринужденной форме, заявляя, что ему “нравится делать всякую архитектуру” — любую, не важно какую — все равно. Не могу себе представить подобное утверждение в устах Корбюзье или Фостера. Да и в древности никто не провозглашал творческую беспринципность. Это новшество.
Я упомянул все замеченные мной варианты раздвоения личности. И только в одном случае назвал способ его пресечения. А как же быть с остальными? Я не знаю, как бороться с первенством коммерческого интереса, как препятствовать присвоению чужого успеха, как помочь зодчему противостоять давлению власти, если он “поступается принципами”, и как “урезать” неуемную степень свободы, провозглашенную в качестве кредо.
А вообще так ли уж это важно? Слава Богу, в России отменено единомыслие. Это раньше личности нельзя было раздвоиться, а теперь — можно!
Архитектурная игротека
Час игры скажет вам о сопернике
больше, чем год разговоров.
Здесь случилось знаменательное событие — в Рочестере после реконструкции открылся детский музей. Музеи, создаваемые специально для детей, существуют в Америке издавна. По свету это дело пошло отсюда. Теперь они есть во многих странах — в Европе, в Японии, в Новой Зеландии, — есть и в России, где недавно состоялась 1-я Всероссийская конференция детских музеев. А в Рочестере он был основан в 1982-м и построен на средства госпожи Маргарет Стронг, собравшей коллекцию игрушек, кукол, всякой всячины. Есть там утюги, бутылки, граммофоны, лампочки — много чего. И все это было завещано городу. Названный по имени дарительницы, Стронг-музей пользовался популярностью и проводил полезные и веселые мероприятия, собиравшие толпы детворы. В 1997 году к зданию, расположившемуся в самом центре города, добавили пристройку с каруселью и буфетом, а затем, расщедрившись и потратив на это дело 37 миллионов долларов, вдвое увеличили его площадь, по какой причине музей числится теперь одним из крупнейших в мире, а в США уступает по размеру только тому, что имеется в Индианаполисе, Индиана. Открывшись, он назвался по-новому: Strong National Museum of Play — Национальный музей игры. Такого вроде бы еще не случалось. Сие событие было приурочено к 100-летию Американской ассоциации музеев, которых в США, по заявлению президента ААМ Эдварда Эйбла, насчитывается семнадцать тысяч.
На церемонии открытия президент музея Ролли Адамс, сказав, что игра — это не только веселье, но средство познания и развития, напомнил собравшимся утверждение Эйнштейна, почитавшего ее “высшей формой исследования”. Тут кстати вспомнить нобелевского лауреата Джона Нэша — одного из создателей теории игр. Оратор также, сославшись на Платона, привел изречение, поставленное в эпиграф, и закончил свою речь призывом: “Давайте играть!”
Я не стану здесь анализировать архитектурные достоинства постройки. Скажу лишь то, что она сразу завоевала симпатии детворы, играющей тут в самые разнообразные и многочисленные игры. Они охватывают все мыслимые детские интересы — к природе, флоре и фауне, к технике, строительству, космосу, к литературе, живописи, театру, музыке, к повседневному быту людей. Там и супермаркет есть игрушечный — с товарами, тележками, кассами. И, конечно, присутствуют герои любимых сказок и приключений. Мало того, любой ребенок может заняться творчеством — все под рукой: рисуй, лепи, вырезай, клей, наряжайся кем хочешь. Но самое главное в том, что дети здесь абсолютно свободны. Как водится в этой стране, им все позволено. И, конечно, есть кому за ними присмотреть. Словом, музей игры получился что надо. И, должно быть, под впечатлением от его посещения возникла у меня озорная мысль. А что, если устроить музей архитектурных игр? Я думаю, соберется немалая коллекция домов, придуманных авторами в игривом расположении духа. И если вы посмотрите фильм “Sketches of Frank Gehry”, убедитесь в том, что, занимаясь макетированием и приклеивая к фасаду серебряные картонки различной кривизны, маэстро делает это “играючи”, с детской улыбкой, свидетельствующей об удовольствии, получаемом от творческого процесса. Похоже, что он развлекается. Здесь нужно заметить, что подобный подход к проектной деятельности — дело относительно новое. Игриво настроенных зодчих в истории как-то не замечалось, и “смешных” проектов в прошлом тоже не обнаруживается. От самой глубокой древности и до недавних пор все они занимались своим промыслом самым серьезным образом.
Можете себе представить, чем рисковал архитектор, если возводимый им храм, пирамида или дворец разрушится, превзойдет смету или попросту не понравится властному заказчику. Достаточно вспомнить факты отечественной истории: эпизод с баженовским Царицыном — хрестоматийный случай; десять суток ареста Василия Стасова — ураган повредил его постройку; отстранение от службы Матвея Казакова — заподозрен в злонамеренном расходовании средств на строительство, — всё дела нешуточные. А в сталинское время того хуже. Не буду называть имена зодчих, побывавших в ГУЛАГе.
Посмотрите на знаменитый портрет Корбюзье с очками, приподнятыми ко лбу. Похож он на шутника, способного шутить шутки с архитектурой? Решительно нет. Это серьезный человек, серьезно относящийся к своему профессиональному долгу. Ну а Гропиус, Мис ван дер Роэ, Аалто, Мельников — могли ли они игриво относиться к своему делу? Ничего подобного. Все они тоже серьезные люди. Но кто же первый сказал: “Давайте играть!”?
Я подозреваю в этом американца Роберта Вентури с его — по собственному определению — “Небольшим манифестом”, увидевшим свет в 1966-м под названием “Сложность и противоречия в архитектуре”, где он выступил за “беспорядочную жизненность” и за “непоследовательность”. Он и сыграл ту самую провокативную роль. Разве это не было равнозначно призыву к игре? С того все и началось. И пошло — кто во что горазд.
Фирма “SITE” строит супермаркеты “BEST” с кирпичными руинами, причем прямо над входом в заведение Франк Гери сооружает офис в виде гигантского бинокля, корпорация “Longobert Co’s” уподобляет штаб-квартиру огромной плетеной корзине, демонстрируя тем самым, что веников она не вяжет, при том, что ее ежегодный доход в корзинном деле составляет $ 600 млн, индийский культурный центр в Ниагара-Фолл, штат Нью-Йорк, обретает облик черепахи, Майкл Грейвс венчает свой отель в Орландо, Флорида, парой огромных лебедей и так далее. “Беспорядочная жизненность” господствовала добрых двадцать лет, оставив множество экспонатов для коллекции музея архитектурных шалостей. То был первый период архитектурных игр, который обходился декоративными средствами, всяческими поделками и подделками. Кое-кто и теперь забавляется подобным образом.
Следом наступил второй период. На этот раз без громких призывов. Он оказался более содержательным и куда более плодотворным. И если задача поначалу состояла в том, чтобы развлечь, потешить, рассмешить обывателя, заскучавшего в окружении модернистских сооружений, на новом витке цели стали куда радикальней — не рассмешить, а поразить и озадачить. И, конечно, у этой игры другие правила. Одно дело поиграть в “дурака”, другое — сыграть в шахматы. Тут и наука нужна, и техника посложней. Зато и результаты впечатляющие. Здесь не в декоре дело, а в самой структуре сооружения. И тем не менее данное занятие представляется игрой — игрой ума, воображения, фантазии. Впрочем, без юмора тут тоже не обойдешься.
Как-то давно читал я рассказ забытого автора, который от первого лица повествует о своей неожиданной встрече с приятелем, происшедшей в охотничьем магазине. Объясняя причину своего присутствия в этом заведении, тот сообщил, что его малолетний сын отказывается есть, если его не развлекают каким-либо образом. С течением времени требовались все более впечатляющие средства. И вот теперь он пришел сюда за динамитом.
Подобно этому публика ждет от архитектуры все более экстравагантных сооружений и за то платит архитектуре большим, чем когда-либо прежде, общественным вниманием. Понятно, что зодчие в свою очередь стремятся оправдать надежды общества, которое, не скупясь на щедрые расходы, оплачивает смелые эксперименты, а потому один за другим появляются проекты и постройки, призванные произвести сногсшибательное впечатление.
В таком качестве появилась в Мадриде пара башен под названием “Ворота Европы”. Филип Джонсон, играючи, наклонил их навстречу друг другу под углом 15 градусов. Ясно, что указанный уклон нешуточно напряг конструкции. Тот же Гери не менее игриво поставил в Праге свою парочку размером поменьше, но поозорней и сам назвал ее “Джинджер и Фред” в честь знаменитых американских танцоров. Архитектура тут и впрямь танцует и привлекает туристов так же, как и знаменитые пражские древности.
Испанец Калатрава соорудил в Милуоки, Висконсин, крылатую пристройку к Музею искусств. Крылышки то раскрываются — если музей открыт, — то складываются — если закрыт. Их длина — от восьми до тридцати метров, а размах — почти 65 (больше, чем у “Боинга-747”). Такую штуку надо выставить в отделе механических (заводных) архитектурных игрушек нашего музея.
Есть постройки, которые прямо ассоциируются с детскими игрушками и в уменьшенных макетах тоже просятся в музейную экспозицию. Так новый небоскреб Фостера в Нью-Йорке, подымающийся над примечательным старым зданием, уподобился “гармошке” и напоминает игрушку-страшилку, выталкиваемую пружиной из коробки. Этакий чертик, башня-выскочка.
Тот же Калатрава построил в Швеции скрученный винтом жилой дом и предложил для Чикаго крученую башню, очень похожую на детскую пирамидку. Следом за ним все пошли крутить — кто налево, кто направо. Дизайнеры из Пекина закрутили свой проект подобно змее, танцующей под дудочку индийского факира, и выиграли конкурс на пятидесятиэтажную жилую башню в Торонто. Все это так легко получается потому, что авторы не читают советские строительные нормы и не знают, что санузлам следует располагаться по вертикали и что все они должны нанизаться на один чугунный стояк.
Есть архитектурные игрушки, которые просятся в секцию “мягких”. Некоторые называют их “кривулями”, “пузырями” или “мешками”, а я именую “амебами”. В качестве примера могу назвать “Город музыки”, построенный в Риме Ренцо Пьяно, где три зала, подобные трем мешкам, пузырям, амебам (ненужное зачеркнуть), уютно расположились в полукруг на одной площади. Заха Хадид, которую все знают, прославилась такими “кривулями”. Ее проекты достойны отдельного зала в музее архитектурных игр.
Будет несправедливо, если мы не уделим внимания Либескинду. Он недавно закончил свою первую постройку в США — корпус Музея искусств в Денвере, Колорадо, пристроенный к старому зданию. Тут бесспорная удача мастера — этакая “куча-мала”, уподобившаяся свалке сломанных игрушек.
Надо сказать, что и молодежь тоже не дремлет. И то ли еще будет!
Всякая архитектурная форма должна быть вызвана к жизни каким-то импульсом. Обстоятельством места, функцией, конструкцией, материалом и проч. В своих научных публикациях я стремился обозначить разновидности этих влияний. Но одного и, пожалуй, главного я там не исследовал. Речь идет об амбиции. В ней содержится первостепенный импульс творческого акта. Ею побуждались все реликвии зодчества от пирамид до небоскребов. Амбиция заказчика, общества, власти, национальная амбиция, авторская — вот откуда произрастают все яркие архитектурные затеи — богатства нашей архитектурной игротеки.
Не стану возражать, если кому-либо сказанное выше покажется чем-то вроде шутки. Но если кто-нибудь другой заметит в подтексте намек на социальные долги современной архитектуры, я с этим тоже соглашусь.
Конечно, архитектурные игры — дело азартное. Можно невзначай такого монстра соорудить, что не только людей напугаешь, но и самому страшно покажется. Другой раз невесть какие конструкции требуются, дабы удержать игрушку в пространстве. Иногда планировка так нарисуется, что никакая функция с ней не уживется. Гармония со средой тоже далеко не всегда достижима. А бывает, такое загнут, что никаких денег не хватит. Тем не менее, что бы там ни говорили, архитектурные игры обогащают мир достопримечательностями, делают жизнь ярче, интересней, содержательней, способствуют прогрессу зодчества. А раз это так — давайте играть дальше!
В ожидании шедевров
Старыми дома делают не архитекторы, а время.
Гарсия Лорка.
И как это у них получалось в прошлом — что ни дом, то памятник, что ни город, то историческая среда? А должно быть, те архитекторы были такие же ребята, как и мы, — с такими же удачами и неприятностями, с такими же друзьями и подругами, и пили, должно быть, тоже никак не меньше нашего, а вот поди же. Ну а теперь? Что ни дом, то хула и коллег, и критиков, и так называемая широкая общественность тоже доброго слова не скажет. И в городах по всей стране хорошую постройку днем с огнем не сыщешь.
Еще в 1948-м был я после четвертого курса на строительной практике в Златоусте. Замечательное место, такой рельеф интересный, дивная природа кругом, а город ну совсем без архитектуры. Самым примечательным было здание учебного заведения, где на атике левого крыла было написано “Индуст”, а правого — “риальный”, и только оказавшись точно против оси здания, можно было прочесть надпись “Техникум”, расположившуюся по центру в глубоком курдонере. И с тех пор и поныне ни о каких шедеврах в том краю ничего не слышно.
Спустя лет тридцать Госстрой России поручил мне экспертизу проекта гостиницы в Ростове-на-Дону. В плане круглая, чем-то она мне понравилась, и я написал в своем заключении, что если ее построят — это будет второе приметное современное здание в городе (первое — Театр Щуко и Гельфрейха — было создано за сорок лет до того). Теперь я думаю, что экспертная оценка была завышена. Но круглая гостиница не построена, и театр остался единственной достопримечательностью, появившейся в большом городе в ХХ веке. Я не говорю, что в нем вообще не было хороших построек, но ни одна из них не может претендовать на общенациональную значимость.
Счастлив город, к которому прикоснется рука мастера. Ереван чтит Александра Таманяна, Минск отмечен постройками Лангбарда и Парусникова. Чем крупнее город, тем большее число зодчих он привлекает. Со временем города накапливают свои архитектурные сокровища. Чем их больше, тем привлекательней поселение и для туристов, и для своих обитателей. Однако я заметил еще одно обстоятельство. К памятникам ХХ века у нас с охотой причисляют сооружения, формы которых сродни традиционной архитектуре — классической или древнерусской, — но со всякими новациями всегда проблемы. Даже с теми, что во всем мире почитают великим наследием 20-х. Не признаются они равными памятникам древности. Никто, кроме архитекторов, о них должным образом не тревожится.
А как обстоит дело в Америке? Сколько тут “памятников” ХХ века?
Есть у меня книжица-гид по американским архитектурным реликвиям ушедшего столетия, изданная в 1996-м и содержащая 220 шедевров, или, как там сказано, “ключевых” зданий. Стало быть, в среднем ежегодно появлялось 2,3 “шедевра”, и, значит, для векового исчисления надо добавить еще десяток. В стране около двухсот городов с населением свыше ста тысяч. Значит, примерно 1,15 “шедевра” приходится на каждый из них. Однако дело обстоит иначе. Во-первых, тут кое-что попадается и в малых поселениях. К примеру, в книге названы три объекта из городка Коламбус, Индиана (36 тысяч жителей). Но большинство достижений сконцентрировано в крупных городах: 33 в Нью-Йорке, 17 в Чикаго, 8 в Сан-Франциско.
Из этой книжицы можно извлечь еще одно статистическое положение. К образцам традиционной архитектуры можно отнести 29 объектов, к стилю ар-нуво — 32, к модернизму и новациям последних лет — 126 и к постмодернизму — 43. Сей расклад в некоторой мере условен, но так или иначе современное движение в прошедшем столетии было ведущим.
А у нас? Что-то я не слышал о каких-либо попытках создать свод российских памятников зодчества ХХ века. Я бы и сам охотно принял участие в такой работе. Понятно, что причисление к “шедеврам” будет относительным, временным — сроки самоутверждения для большого числа объектов (как и в американском справочнике) еще не наступили. И тем не менее я счел бы создание такой коллекции делом весьма полезным. И пусть часть вошедших в список зданий можно счесть пока “кандидатами”. Время все расставит по своим местам. А пока, не составляя списка конкретных сооружений, можно обойтись общими соображениями.
Разумеется, условно можно посчитать, что первые четырнадцать лет ХХ века, предшествующие Первой мировой, в стране господствовала российская версия ар-нуво (модерн) пополам с неоклассикой. Примерно столько же лет после революции и Гражданской войны принадлежат славному авангарду. С 1935 и до 1955-го — время сталинской архитектуры, вновь обратившейся к классической традиции, а тридцать лет между 1955 и 1985-м представлены советской версией модернизма. И наконец, пятнадцать лет, оставшиеся до конца века, безраздельно узурпировал постмодернизм. C некоторой натяжкой скажем, что и здесь современное движение было превалирующим.
А тем временем уже прошло шесть с половиной лет нового столетия (1/15 его часть), и нетрудно заметить, что за это время в разных концах света появились постройки, достойные высшей оценки. Мало того, “плотность шедевров” в эти годы заметно повысилась. Никто не в силах предсказать, в каком качестве выступит зодчество к середине века и тем более к его концу. Но я убежден — человечество немало подивится тому, что построят на земле архитекторы грядущих поколений.
В октябре прошлого года, следуя в Москву на очередной фестиваль “Зодчество”, я провел пару дней в Нью-Йорке, дабы поглядеть на здешние новинки. Ренцо Пьяно построил вестибюль Библиотеки Моргана. Залитый светом зал мастерски исполнен во всех деталях, и фасад здания — образец минимализма и изящества. Тот же мастер завершает башню штаб-квартиры газеты “New York Times” с оригинальной внешней одеждой. Ее фасад будет блестящим в прямом и переносном смысле.
Необычное здание строит на набережной Гудзона Фрэнк Гери. Заказчик — любитель водного спорта, лодок и парусов — пожелал, чтобы оно ассоциировалось с его увлечением. Гери предложил нечто в этом роде. Было решено фасады сделать целиком из стекла — без стали, без алюминия, без парапетов. И вот здание стоит, и оно действительно цельностеклянное. Кому-то оно напомнит паруса, а мне показалось подобным айсбергу.
“На закуску” остался ресторан “Morimoto”, исполненный японцем Тодео Андо. Вход в заведение, расположившееся в старом кирпичном индустриальном здании, отмечен пологой аркой с пролетом 15 метров. Два обеденных зала разделены лестницей, ведущей в нижний этаж, где расположен бар. Пространство членится ритмом бетонных колонн и прозрачной стеной, сложенной из 17 тысяч 400 пластиковых полулитровых бутылок, заполненных минеральной водой и подсвеченных встроенными светильниками. Скрытый свет штрихует поперечные складки тканого потолка. Здесь все предельно просто: в отделке стен — рисовая бумага, на полах — серый паркет, строгие формы мебели, и во всем чувствуется характерная для Андо сдержанность — японская версия минимализма.
Ну а потом я оказался в Москве и нашел четыре привлекательных объекта. Прежде чем их назвать, скажу о том, что вскоре после возвращения мне позвонил приятель и поделился впечатлением от интервью Отара Иоселиани, которое удивило его оценкой столичной архитектуры. “От того, что новые русские понастроили, — сказал режиссер, — я прихожу в ужас”. А на вопрос журналиста: “Что же вас ужасает?” — ответил еще резче: “Все эти высокие, безвкусные, отвратительной архитектуры здания. Москва и так-то никогда не была сравнима с Петербургом, а сейчас ее и вовсе уродуют”.
Звонивший спросил меня: “Не является ли такое суждение своеобразной реакцией на российско-грузинский конфликт?” На последний вопрос я ответил отрицательно. Присутствия же в Москве ужасной архитектуры отрицать не стал. Однако у нас тут речь о другом — о шедеврах или, точнее, о кандидатах на это звание. Во время последнего визита в российскую столицу я, как и в прежних наездах, искал лучшее, что возникло после предыдущего, и нашел то, что показалось мне достойным высокой оценки. И я сказал своему приятелю, что в Москве есть хорошая архитектура. Но тому, кто хочет ее увидеть, надо знать адреса. В Коробейниковом переулке “Проект Меганом” построил “Crystal House” (по-моему, “Хрустальный дом” звучит не хуже). На Садовом кольце, против известного Дома музыки, мастерская Михаила Леонова отметилась интересным офисным зданием. Александр Скокан построил в Борисоглебском переулке небольшое сооружение, чем-то перекликающееся со знаменитым домом Мельникова. Все эти объекты отличаются ясностью композиции, чистотой форм, тонкостью прорисовки деталей — одним словом, высокой профессиональной культурой. Скажу еще, что Галя Лихтерова и ее соавторы создали в пойме реки Лихоборки отличный парк “Отрада”. Живописная композиция, умелая работа с рельефом и водой, оригинальные малые формы и “триумфальная” арка при входе, построенная художником Николаем Полисским из... стволов орешника, сделали это место столичной достопримечательностью. В Москве понемногу собирается коллекция архитектурных произведений — кандидатов в список “шедевров” нового века. А как можно поспособствовать увеличению их числа?
Конечно, тому могут послужить конкурсы. И бывало, что так оно и случалось. Однако же далеко не всегда. Взять, к примеру, конкурс в Нью-Йорке на Ground Zero. Блестящие имена, интересные предложения. Но, на мой взгляд, выиграть его должен был все-таки Минору Ямасаки — автор рухнувших башен ВТЦ, а вовсе не Либескинд. Конечно, последнему поспособствовали власти города и штата. Здесь в случае подобной протекции, предрешающей исход дела, принято говорить: “В блюдечко уже налили и подули”. Но что осталось от его проекта? И какое отношение он имеет к тому, что строится? Если бы в конкурсном проекте была такая “Башня Свободы”, которую теперь строит Чайлдс, не видать бы тому проекту победы. Конечно, участие в создании этого комплекса таких звезд, как Калатрава, Фостер, Роджерс, обеспечит интерес к результату, но только единым комплексом, каким мыслился организаторам международного конкурса, Ground Zero, увы, не станет. Конкурс на новую Мариинку — тоже далеко не гарант успеха. Как бы ни сложилась судьба этого проекта, я не понимаю, почему театральное здание само по себе не имеет выразительного облика, а получит его, только накрывшись подобием золотого одеяла, предложенного Домеником Перро.
Московское Сити начинает обретать реальные черты. Там есть проект Михаила Хазанова, завоевавший право на реализацию в итоге конкурса. Но только не припомню, что у него в конкурсном варианте башня мэрии венчалась силуэтом, подобным кремлевскому зубцу. Быть может, зубец этот возник как дань вкусу утверждающего лица? И тут встает вопрос: мог ли такой силуэт принести победу? А конкурс на проект стадиона “Зенит” в Санкт-Петербурге представляется удачным. Предложенное Курокавой решение обещает успех при реализации. Город получит еще одну достопримечательность, подобной которой в бытность Ленинградом ему не доставалось.
А есть ли заведомые гарантии получения шедевра? Разве что имя знаменитого мастера. Случай с Курокавой это подтверждает. Но станет ли шедевром московская башня Фостера? На сей счет я испытываю некоторые сомнения. Боюсь уподобиться тем, кто пугал парижан проектом Эйфелевой башни, но высота, масса и силуэт небоскреба представляются агрессивными. Есть в этом образе механическое начало.
Имя мастера отнюдь не всегда обеспечивает успех. И вот тому свежее свидетельство. В Рочестере добрый десяток лет обсуждался вопрос строительства зрелищного сооружения. Искали площадку в центре города и деньги для реализации затеи и наконец определились. За 230 миллионов долларов решено строить конгломерат, в котором кроме театра будет учебное здание колледжа и автобусный терминал. В качестве автора был приглашен Моше Савди. Я видел его работы в Монреале, Оттаве, Ванкувере и Иерусалиме, которые подтверждают право мастера числиться в ряду зодчих мирового класса. И я присутствовал на презентации его предложения.
Элегантный и уверенный в себе, маэстро рассказывает мэру, главе графства и собравшейся публике о своем проекте, демонстрируя на экране слайд-шоу — планы, фасады, разрезы. Функции размещены логично, должные связи обеспечены, но жесткое скрещение осей, симметрия не составляющих целого элементов комплекса, невыразительное решение фасадов — все это не позволяет надеяться на достойный результат. И хотя Савди сказал в свое оправдание: “Здесь не место для сенсаций, тут надо вписаться в историческую среду”, — этого тоже не случилось. Невольно возникла мысль о том, что проект, исполненный под брендом мастера, сделан вторыми и третьими руками. Что-то не везет Рочестеру.
Впрочем, надежды на будущие шедевры теплятся. Ведь до конца века еще девяносто три года.
Плавильный котел архитектуры
Иностранцы обслуживаются вне очереди.
Объявление в парикмахерской.
Плавильным котлом называют Америку, переплавляющую свою эмиграцию, исходящую из многих стран мира, в общность, называемую американским народом, в культуре которого смешано все, что привносят в эту страну пришельцы с разных концов света. Это касается всех сфер жизни общества и в том числе культурных ее проявлений. Архитектура не исключение.
Мис Ван дер Роэ явился в Америку из Германии, Сааринен — отец и сын — из Финляндии, И. М. Пэй — из Китая, и строящие сегодня в Штатах Либескинд, Пьяно, Исодзаки, Роджерс, Хадид, Фостер, Калатрава, Герцог и де Мирон в Америке не “прописаны”. Все они “плавятся” в этом “котле”, создавая американскую архитектуру.
Известно, что в послевоенные годы советские архитекторы много строили за рубежом — в Восточной Европе, в Азии и Африке: госпитали, стадионы, отели, учебные заведения и промышленные предприятия. Даже целые города. И притом в отечестве практически не пользовались услугами иностранных зодчих. Конечно, это было одной из форм советской экспансии. Многое строилось на советские деньги, дарилось “вождям” сомнительных африканских режимов. А вот до того дело складывалось противоположным образом и после того складывается так же.
В предыдущей новомирской статье я называл имена российских мастеров, успешно работающих на Западе. Но речь шла только о тех, кто обосновался за рубежом — в Канаде, Франции, Германии. Ни до и ни после советских времен никто из зодчих с российской пропиской не строил за пределами отечества. (Павильоны международных выставок Шехтеля, Щуко, Иофана, Посохина, так же как и советские посольства в разных странах, по понятным причинам в счет не идут.) Почему это так? Ведь и вправду не приглашали наших мастеров ко дворам чужеземных государей, и не знаем мы значимых зданий, созданных по нашим проектам, одержавшим победу на конкурсах. Стало быть, есть тому какие-то веские причины.
Быть может, дело в том, что страна, приглашающая к себе зарубежных мастеров, слывет неспособной экспортировать свои таланты? Однако Америка не только импортирует архитектуру извне, но и сама экспортирует ее в другие страны — в Европу и в Азию. Стало быть, это предположение ложно. Замечу попутно, что известное утверждение Андрея Бурова: “Архитектуру нельзя ни занять, ни купить”, — опровергается не только нынешним опытом, но также и историей. А в наши дни архитектура сплошь и рядом и покупается, и продается. И этим пользуется весь мир. И Россия тоже явилась на этот рынок в поисках подходящего товара. А вот на продажу пока что предложить ничего не может. Где тут собака зарыта?
Есть оспариваемое, но не лишенное основания утверждение о “вторичности” российской архитектуры. Если с ним согласиться, можно получить исчерпывающий ответ на заданный вопрос. Отечественная версия византийского стиля не могла быть воспринята Европой. Ампир, импортированный из побежденной Франции и ставший “русским”, появись он в любой иной стране, стал бы третичным явлением. Барокко Растрелли тоже было местной транскрипцией европейского стиля, а наше собственное “нарышкинское”, так же как и русская версия ар-нуво, названная у нас модерном, не пользовались спросом на мировом рынке. Понятно, что всяческие вариации на сугубо российские темы, опиравшиеся на допетровское зодчество, не могли найти заморского покупателя. И только идеи авангардистов можно было бы посчитать “рыночным товаром”, если бы советская власть открыла им свободный выход в мир.
Продать на мировом архитектурном рынке можно свой собственный товар — тот, что никем и нигде не производится. Иными словами — личную архитектуру, какую предлагают Гери, Фостер, Хадид и т. д. Ну а если он подобен товару другого производителя, то ему непременно дболжно быть конкурентоспособным, попросту говоря, победившим на конкурсе. Но только, увы, у нас покуда нет “звезд” мирового класса, и жесткая конкурсная борьба пока еще не принесла российским зодчим значимых мировых побед. А “бумажная” архитектура потому и имела успех, что никто больше не мог предложить ничего подобного.
Все еще впереди. Но, быть может, не зря говорят, что есть у нас такая наследственная болезнь — врожденный и трудно преодолимый комплекс “хвостизма” — и что лечить его следует с первого курса архитектурной школы. Однако, как известно, мастера авангарда ею не страдали. Заметим и то, что наша школа способна “заразить” другой болезнью — звездной, тоже нелегко излечимой. Советская власть нередко демонстрировала то, что можно назвать “политическим онанизмом”. Лозунги вроде “Слава КПСС!”, “Народ и партия едины!”, “Коммунизм — это молодость мира!” иллюстрируют это явление. В профессиональной версии им соответствует “шапкозакидательство”, высокомерное отношение к иноземным коллегам.
Но есть и другая — противоположная — позиция по отношению к зарубежной архитектуре и ее мастерам. Объявление, послужившее эпиграфом к этой главе, встречалось мне в советское время. На мой взгляд, это не что иное, как самоуничижение под видом гостеприимства.
В гастролях нынешних архитектурных звезд по разным частям света состоит одна из примет глобализации. Кулхаас, Нувель, Либескинд и другие продвигают свой продукт на рынки многих стран. Я повторюсь, сказав, что привлечение зодчих такого класса к созданию российских объектов исключительной значимости — дело не только полезное, но и необходимое. История сие подтверждает. Но когда международный конкурс проводится без своих мастеров, это тоже является демонстративным актом самоуничижения. Стоит ли уступать победу “без боя” да еще “на своем поле”? А между тем приближение российских архитекторов к тому, что можно назвать мировым стандартом профессиональной деятельности, с каждым годом становится все заметнее. Свидетельством тому может послужить включение работ российских зодчих в атлас современной мировой архитектуры (“The PHAIDON Atlas of Contemporary World Architecture”), присуждение российской премии “АРХ” с участием иностранных членов жюри, равно как и присуждение премии Фонда Чернихова молодым архитекторам Италии. Но главным образом это зримые достоинства заметного числа проектов и построек, демонстрирующих авангардную устремленность нового поколения мастеров нашей архитектуры. Однако для того, чтобы войти в круг профессионалов высшей квалификации, российские зодчие должны предъявить оригинальную архитектуру, побеждать в конкурсах, то есть “плавиться во всемирном котле”.
Зарубежные коллеги широко привлечены к созданию комплекса “Москва-Сити” — немцы, канадцы, итальянцы, американцы, турки, голландцы, англичане, французы, китайцы. Сотрудничество российских архитекторов с иностранными специалистами в каких-то случаях носит характер “сопровождения”, а в каких-то, как в данном случае, имеет творческое содержание — иными словами, совместное авторство. Многие расценивают такое взаимодействие как свидетельство работы, что называется, “на равных”. Я позволю себе с этим не согласиться.
Все дело в том, что они привлечены нами, стройка идет на нашей земле. “На равных” будет тогда, когда привлекут нас, а земля будет их.
Известный литературный персонаж говорил: “Мы чужие на этом празднике жизни”. Давно это было сказано. Но стали ли мы теперь “своими”? Я не уверен. К тому же как в обществе, так и в профессии есть немало таких, кто стремится отмежеваться, обособиться от мирового мейнстрима, настойчиво противопоставляя ему доморощенные тенденции.
Но есть мощный посыл, который изменит положение вещей. И хотя сегодня звучат жалобы на сложности согласований, давление власти разных уровней, невежество заказчика, качество строительства, российские зодчие никогда прежде не располагали такой свободой доступа к информации, передвижения по планете, общения с зарубежными коллегами. Такими возможностями применения высоких технологий, всяческих материалов и изделий, которые поставляются со всего света. Никогда прежде российский архитектор не обладал такой степенью свободы творчества. Ей и дболжно стать гарантией грядущих успехов.
P. S. Этот текст уже был написан, когда произошло знаменательное событие. Директор Фонда Гугенхэйм господин Томас Крэнс заказал проект одного из 19 павильонов “Парка биеннале” на острове Саадийат в столице ОАЭ Ади-Даби московскому архитектору Юрию Аввакумову, и он — в содружестве с Андреем Савиным — этот проект сделал. Конечно, это тоже павильон, но он не предназначен для российских экспозиций.
Можно ли считать, что “лед тронулся”? И станет ли событием сам павильон?
Нью-Йорк.
* Quo vadis? — Куда идешь? (лат.)