* *
*
…Что касается Бога — я видел деревья,
расположенье их
и доверье,
их волненье по пустякам
и как сок по стволам стекал.
Исходили соком и мы когда-то,
но вот-вот иссохнем —
проступит дата
по другую сторону от тире…
И деревья нам в октябре
шелестят о празднике увяданья —
ничего беспечнее не видал я.
* *
*
Удивительно, что человек
и участвую в сговоре тайном:
отрываться в дыму дискотек
с отключением света летальным.
Все крутится солнечный диск,
и под музыку этого диска,
под камлания, взрывы и визг
жизнь проходит бессовестно близко.
Соблазнила она и меня,
поначалу любовь обещала,
но другие пришли времена —
как старуха, до лжи обнищала.
Врет, что бедная, что никого,
кто бы ей помогал, не осталось,
ну и — про одинокую старость…
Или, может, не врет ничего?
* *
*
Те, кто младше… — Господи, как странно! —
все движенья будут повторять.
Наблюдать — что сыпать соль на рану:
неужели хочется опять
точно так же обегать барьеры
или перемахивать легко,
так же делать и копать карьеры,
в яблочко стрелять и в молоко,
оба эти важных два продукта
до могилы добывать к столу…
Ценность жизни брокером раздута —
вместе с той лампадкою в углу.
Рассказ
Эти Ферапонтовы из третьего подъезда
вышли прямо к понту, и — разверзлась бездна.
Мать семейства, с оком карим и кривым,
рассекала боком по волнам крутым.
И отец-рабочий разделся до трусов —
вроде и не очень мрачен и суров.
Вон ныряют рыбкой все его сыны.
Старшенький — с улыбкой страшной ширины.
Он ныряет дальше и в подводной тьме
может быть всех дольше — не зря сидит в тюрьме.
А второй на лавочке целый день сидит
и ногой качает, и на ногу глядит.
Ан вовсю плескается в ласковой воде…
Третий вот болтается неизвестно где.
Но сегодня дружная собралась семья.
К ним волна услужлива и добра земля.
С морем по соседству им не до того,
чтоб спускать наследство рода своего:
руки золотые, незлобивый нрав…
Лодку б смастерили, доски подобрав,
и вовсю удили рыбу пеленгас —
жарили, коптили, солили про запас,
в гаванях окрестных бросали якоря… —
если из подъезда, короче говоря,
вышли бы и — море вместо пустыря.
* *
*
В душе и в мире есть пробелы…
Ради единого хлеба
трубами вспорото небо,
перелопачен ландшафт
и под ногами от шахт
зияющие пустоты —
как бы пролили кислоты.
К богову, что ли, застолью
густо посыпали солью
ржаной каравай земной
и на тарелках летающих
оставили для алкающих?
…Скучно в слободке зимой.
На заводской окраине
весь разговор о Каине,
зарезавшем брата в пивной,
икающем день восьмой.
* *
*
Все, что старательно нас отвлекает
от…
Все, что мелькает, галдит, упрекает
тем, как напрасно внимания ждет.
Все, что мельканьем мешает вглядеться
в дальнюю даль и высокую высь
и золотые картинки из детства
застит собою — на-кась дивись!
Все, что обыденной жизнью зовется, —
вдруг отступает, проститься забыв.
А остается… А что остается?
Что оставляет на гальке отлив?
Вот ерунду эту и подбираю:
память о чувствах, давнюю боль, —
все, что собой называю, стирая
проникновенную соль.
* *
*
Легкий лес — чтобы дышать,
воздух — чтобы пить и плавать,
и вода — чтоб просверкать,
и звезда — чтобы оплакать
всю земную благодать.
Все с избытком дали мне,
а на сколько — не сказали.
На земле да при луне
я стою, как на вокзале
под часами. Только не
говорите, что отстали.
Считалка напоследок
Слишком мало рук и ног…
На земле прожив полвека,
много добился:
рост не ниже человека,
вымылся, побрился.
И причесывать покуда
кое-что осталось…
Разве это вам не чудо:
молодость — и старость.
Что же дальше? Неужели
ничего не будет?
А зачем тогда от Гжели
росписи на блюде?
Там и синий — цвет печали,
и победно-белый.
В синеве меня качали,
словно в колыбели…
Почему все время вечер
в самом раннем детстве?
Почему все время свечи
в самом главном действе?