Публикация, подготовка текста, предисловие и комментарии С. В. Шумихина
Полонский редактировал «Новый мир» в 1926 — 1931 годах, добившись наибольшего тиража среди всех литературных журналов СССР. При нем была напечатана «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка, ставшая причиной изъятия тиража журнала и перепечатки неразошедшейся части «Нового мира» с заменой «Повести…» сочинением А. Сытина «Стада Аллаха» о борьбе с басмачеством. Кроме того, Полонский с 1921 по 1929 год редактировал журнал «Печать и революция» — созданное им превосходное литературно-критическое издание, был организатором и председателем Дома печати (1919 — 1923), в 1925 году — ректором Литературно-художественного института им. В. Я. Брюсова, в 1926 — 1932 годах — редактором отдела литературы, искусства и языка 1-го издания БСЭ, а в дополнение ко всему с 1929 года по конец жизни — директором Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Личность столь многосторонняя, он вдобавок как историк занимался изучением анархизма, в основном фигурой Бакунина. Опубликовал его краткую биографию (1920, 3-е изд. 1926), исследование «М. А. Бакунин. Жизнь, деятельность, мышление» (1922), о котором К. И. Чуковский писал автору: «Ваша книга о Бакунине — чудесная, талантливая, изящная и местами мудрая книга… Вы каждую минуту ясно видите своего героя, с ног до головы художественно ощущаете его, и оттого те главы, где он появляется персонально, — великолепны. <…> Вы страшно трезвы: видите сразу и величие Бакунина, и его мелкость…» (цит. по кн.: Полонский Вяч. На литературные темы. Избранные статьи. М., 1968, стр. 13).
В 1926 году Полонский выпустил книгу «Спор о Бакунине и Достоевском», где полемизировал с Л. Гроссманом, который доказывал, что в романе «Бесы» прототипом Ставрогина был именно Бакунин. Три тома «Материалов для биографии Бакунина» стали причиной скандальной полемики с Д. Б. Рязановым и Ю. М. Стекловым. Последние желали как бы «приватизировать» тему и признать работу Полонского «ненужной». В «открытых письмах», изданных отдельными брошюрами, авторы обменивались оскорблениями вроде «Дон Базилио Полонский», «литературный скунс», «суворинские молодцы» и т. п. Материалы специально созданной для разбора конфликта комиссии хранятся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ, ф. 384, карт. 7, д. 11). Так, Рязанов писал: «Главный редактор „Печати и революции”, полуредактор „Нового мира”, полуредактор „Красной нивы” <так!>, — он ходит, грудью вперед, нос вздернув — дозором в садах советской словесности и наводит порядок. Опечатка в литературе, описка в науке, обмолвка в искусстве, — наш Дон Базилио усердно собирает в свой блокнот опечатки, описки, обмолвки, ошибки пера, чтобы поставить их кому-нибудь в строку и увеличить таким образом число „впрыскиваемых” им строк» (там же, л. 80).
Приватные отзывы знавших Полонского подчас не слишком идеализируют эту яркую и реально много сделавшую для нашей литературы личность. Корней Чуковский писал о нем 2 марта 1932 года: «Умер Полонский. Я знал его близко. Сегодня его сожгут — носатого, длинноволосого, коренастого, краснолицего, пылкого. У него не было высшего чутья литературы; как критик он был элементарен, теоретик он тоже был домотканый, самоделковый, стихов не понимал и как будто не любил, но журнальное дело было его стихией, он плавал в чужих рукописях, как в море. Впрочем, его пафос, пафос журналостроительства, был мне чужд, и я никогда не мог понять, из-за чего он бьется. Жалко его жену Киру Александровну. Помню, во время полемики с тупоумцем Рязановым он часто приходил ко мне в гостиницу и читал статьи, направленные им против этого — в ту пору влиятельного человека. Статьи были плоховаты, но смелы» (Чуковский К. Дневник 1922 —
Анархист А. Боровой, отбывавший в то время ссылку, в своем дневнике отозвался на смерть Полонского так (запись от 3 марта 1932 года): «Длинноносый, тонконогий, самолюбивый, не в меру самоуверенный, любой ценой желающий играть роль, сильный перед слабыми, слабый перед сильными. Мелкое упрямое самолюбьишко так и било из него. Таково было первое впечатление. И все последующие встречи укрепили его. Все его историко-политические работы недурно и литературно сделаны („Бакунин”, сборники материалов), но все они густо рекламны. И не во всем ему можно доверять (пользование „первоисточниками” из третьих рук и т. п.). Бакунинская „Исповедь” стала для него бенефисной истерией. Он кликушествовал на подмостках, в печати, сплетал гнусности с восторженными оговорками. В полемике со Стекловым он был не прав во всем, или почти во всем. Его полемика с Гроссманом (Бакунин — Ставрогин) была очень любопытна, потому что в ней столкнулись два махровых гешефтмахера от литературы. Гроссман, впрочем, еще более легкомысленный и крикливый. Полонскому было нетрудно побивать его дешевые сенсации. <…> Позже Полонский усиленно ёрзал, но его травили. И травили тем больше, чем больше он ёрзал. Напрасно он объединял, растолковывал, расшифровывал, увязывал, вилял… Его травили. И затравленным он умер» (РГАЛИ, ф. 1023, оп. 1, д.
Вячеслав Полонский ушел из жизни до начала «большого террора», при котором погибло большинство упомянутых в его дневнике литераторов. Но доброго он успел сделать немало. Например, добился через сохранявшего еще власть и авторитет Троцкого пенсии бедствовавшему Федору Сологубу:
«Письмо председателя Высшего военного редакционного совета
В. П. Полонского председателю РВС СССР Л. Д. Троцкому
10 июня
Лев Давыдович!
Мне сообщили, что Федор Сологуб в настоящее время крайне бедствует. Он очень стар. Средства, какие у него были, им прожиты, существовать же на литературный заработок он, разумеется, не может. Я не большой поклонник всех произведений Сологуба, но им написан „Мелкий бес”, произведение, по-моему, замечательное, которое останется надолго в литературе и которое с большой пользой и с большим наслаждением будет читать и наш молодой читатель. Если бы кроме этого произведения Сологуб не написал ничего больше (а у него есть несколько прекрасных стихотворений, собранных в книжке „Соборный благовест”), то этого одного романа, ярко отразившего быт русского провинциального дореволюционного мещанства, было бы достаточно, чтобы избавить его от ужаса и позора голодной нищеты.
Но ведь кроме литературной деятельности у Сологуба большой педагогический стаж. Он 25 лет непрерывно проучительствовал в низшей школе, не пропустив ни одного урока, и революция лишила его заработанной пенсии.
Сологуб нам чужд идеологически, несмотря на его стихи последних дней („Звезда”, № 2), где он называет большевистскую Россию — „спасенной Россией”. Но его нельзя назвать человеком враждебным революции, не имеющим при этом никаких решительных заслуг, ни литературных, ни педагогических. Поэтому-то мне кажется, что не имеется серьезных препятствий для того, чтобы оказать ему поддержку в последние годы его жизни. Он, говорят, очень плох. Положение его тем более тяжело, что, как Вам известно, не так давно погибла его жена. Сейчас он одинок, беспомощен и [очень] болен.
Вопрос идет о назначении ему пенсии. Будучи убежден, что Вы не пройдете безучастно мимо судьбы этого писателя, обращаюсь к Вам с просьбой о содействии.
Я надеюсь, что Вы, Лев Давыдович, не рассердитесь на меня за это. Опыт с Кустодиевым показал, что из всех влиятельных товарищей Вы один приняли его дело близко к сердцу. Благодаря Вашему содействию удалось облегчить его положение. Это и заставляет меня вновь обратиться к Вам с настоящим письмом.
С коммунистическим приветом
Пред ВВРС В. Полонский».
(РГВА, ф. 33987, оп. 2, д.
Художник Кустодиев в последние годы жизни был разбит параличом, самостоятельно передвигаться не мог, и ходатайство за него Полонского перед Троцким дорогого стоит.
Вячеслав Полонский — автор нескольких сборников литературно-критических статей: «Уходящая Русь» (1924), «Марксизм и критика» (1927), «О современной литературе» (1928, 1929, 1930), «Сознание и творчество» (1934; посмертно) и др. Писал о творчестве Артема Веселого, Бабеля, Есенина, Олеши, Пильняка, Фурманова, Фадеева и других.
Впрочем, Корней Чуковский, между которым и Полонским, вероятно, со временем возникла личная неприязнь, записал в дневнике 25 декабря 1954 года в связи со смертью К. П. Полонской: «Клавдия Павловна — тишайшая старушка, седая, болезненная, сестра критика Вяч. Полонского, когда-то очень шумного, очень драчливого, устраивавшего публичные прения о Бакунине и Достоевском, редактировавшего журнал „Печать и Революция” и ушедшего из литературы бесследно» (Чуковский К. Дневник 1936 —
Думаю, это утверждение Чуковского не бесспорно. Даже если согласиться с тем, что критические статьи Полонского не выдержали испытания временем, его дневник сохраняет значение исторического источника первостепенной важности. Фрагменты из него уже появлялись в печати: большинство записей о Бабеле опубликовала вдова Полонского в сборнике «Воспоминания о Бабеле» (М., 1989); обширную часть (с 12 марта по 28 апреля 1931 года) под заглавием «Мне эта возня не кажется чем-то серьезно литературным…» опубликовала И. И. Аброскина в 9-м выпуске материалов РГАЛИ «Встречи с прошлым» (М., 2000), фрагмент о встрече с Есениным появился в «Политическом журнале» (2005, № 32). Однако полностью дневник не был опубликован.
Публикуемый текст хранится в РГАЛИ (ф. 1328, оп. 5, д. 9 — 11). Он представляет собой рукописную часть — разрозненные листки, сшитые ниткой, с многочисленными пропусками, частично перепутанные по хронологии (которая в настоящей публикации по возможности восстановлена), — и продолжающие рукопись два машинописных варианта; один из них несколько сокращен и подредактирован. Здесь публикуется более полный вариант. Редакторские конъектуры, в том числе пропущенные автором, но необходимые по смыслу слова, даны в угловых скобках. В комментариях публикатор стремился впервые ввести в научный оборот развернутые выдержки из архивных материалов, печатных изданий и периодики того времени.
Понедельник, 10 мая. 1920
Вчера, во время заседания у Каспаровой в «Национале» — около 6 ч. вечера — с улицы, откуда-то издалека, послышались глухие звуки, похожие на орудийные выстрелы. Несколько минут спустя они усилились настолько, что ошибиться было невозможно — под Москвой происходили взрывы — снарядов, или пороха, или динамита, но взрывы ужасной силы, так как вслед за каждым взрывом слышался звон бьющихся стекол. Минут 30 нельзя было ничего узнать толком. Я спустился к Подвойскому[1] — и у него узнал: горят наши артиллерийские склады на Ходынке — взрываются снаряды, динамит, пироксилин. Катастрофа ужасная. С балкона — по Тверской на горизонте пересекло небо густое и огромное облако дыма. Взрывы ухали, земля гудела, стекла разбивались давлением.
Вызвали машину. Вокруг Подвойского сновали детишки — мал мала меньше, — их у него чуть ли не дюжина, белобрысенькие, с голыми ножонками, по-летнему. На одном из диванов спокойно спал мальчик месяцев трех-четырех, — новейшее произведение Подвойского. Жена его, исхудалая, простоволосая, в капоте, то утирала нос какому-нибудь из своих птенцов, то висела на телефоне и требовала соединить с Московским Советом. Какая-то женщина, гостья случайная, седая, со шляпой набекрень и в потертом пальто, накинутом на плечи, — рассматривала, как сшито платье девочки, лет десяти, — которая по какому-то случаю была разодета в бантики и ленточки. Женщина со шляпой набоку что-то громко говорила насчет фасона платья. Гр. Закс[2], только что зашедший, пожал плечами: «А она вот о чем». Взрывы ухали. Машину подали, и мы помчались к Ходынке. На улицах кучками собирались люди, выбегали из домов с обеспокоенными лицами, смотрели на клубы дыма, закрывшие солнце, и передавали друг другу различные предположения. Как мне потом рассказывали, первая мысль у всех на устах была: «поляки, польское дело». Казалось правдоподобным. Момент для взрыва с точки зрения польских белогвардейцев самый удачный[3].
Через 15 минут мы около дороги, ведущей на радиостанцию, за которой расположены были склады. Здесь уже стояло несколько автомобилей. Был здесь Шарманов, комиссар Всеросглавснаба, Александров — начальник ПУРа. Стояли и смотрели, как за кружевными столбами радиостанции густыми черными и сизыми кудрями и завитками, будто словно из-под земли, вырывался дым. Под дымом — ало краснел и змеился огонь — горели постройки. Иногда — около дома, сбоку, взбрасывался из-под земли небольшой фонтан дыма, на мгновение замирал, затем быстро, кудрями и завитками, разбрасывался во все стороны — и спустя несколько секунд раздавался оглушающий взрыв. — «Новый погреб взорвался».
Стояние и смотрение было бесцельно. Но отсюда автомобиль не мог идти к радио. Пришлось искать другого пути. Мы поехали обходом — и заехали к радио с другой стороны, ближе. Мы были от радио в полуверсте приблизительно. Снаряды разрывались за станцией, на расстоянии приблизительно [1]/2 версты, одной версты. Удивительное дело: не нашли более подходящего места для радио. Мы опасались, что станция погибла. Постройка, в которой находились машины, отсюда казалась охваченной огнем.
Встретили пожарных. Уверяли, что работать там невозможно. Летят осколки снарядов, сами снаряды разрываются, как на поле сражения. Есть убитые и раненые. После первых взрывов паника была такова, что люди бежали как можно дальше от складов. Передавали, будто из Солдатенковской больницы раненые красноармейцы также дали тягу. Это понятно. Мы встретили на пути автомобиль, нагруженный людьми: то спешили в Москву из санатория гостившие там ответственные работники. Хотя санаторий был верстах в 6 — 8 от взрыва, однако испугались.
Неприятное впечатление производило то, что никто не предпринимал никаких мер. Просто — спасать здесь было ничего нельзя: дело мертвое. Первый же взрыв обрек на гибель все склады: никаких средств борьбы с катастрофой нет; приходится сложить руки и с отчаянием смотреть, как взрыв за взрывом истребляются огромные количества затраченной энергии, как с каждым взрывом ослабляется наша боевая сила. Этот взрыв — стоит потери десятка Киевов. Это, пожалуй, самое крупное поражение, какое мы понесли за все время гражданской войны. «Еще 3 — 4 таких взрыва, — говорит Подвойский, — и война кончена».
Взрывы происходили непрерывно, так что были похожи на пулеметную трескотню, но трескотню страшной силы, оглушающую, гулкую. Земля дрожала, воздух давил на барабанные перепонки, и все время слышалось по всем направлениям беспокойное жужжание от пролетавших где-то наверху снарядов.
Надо было спасти радиостанцию. Никто о ней и не думал. Подвойский послал ряд пожарных, посулил (по моему совету) им награды, если они спасут радио. Те согласились, мы вернулись в Москву, чтобы сорганизовать отряды для спасения станции, и через час опять вернулись к взрывам. Была полночь. Над местом взрыва полыхало зарево. Догорали постройки, и языки огня оживленно возникали и пропадали, перебегая с места на место. Четко рисовались на огненном фоне сквозные железные столбы радиостанции. Вдали, в темном углу построек, где должны находиться машины, горел электрический фонарь: значит, провода остались целы. Пожарные, конечно, ничего не сделали. Мы их и не нашли. Встретили только караульного солдата, который рассказал, что был на радио, машины целы и опасности радио больше не угрожает. Я с Подвойским пошли на станцию. По-прежнему шутихами <взлетали> вверх снаряды, ухали взрывы, полыхало зарево. Мы пролезли сквозь колючую проволоку. Расчищенное поле было изрыто воронками от взорвавшихся снарядов. Кое-где попадались не взорвавшиеся: 6- и 7-дюймовые. Подвойский поднял один 6-дюймовый и стал рассматривать. «Товарищ комиссар, взорвется», — предупредил солдат. Подвойский с осторожностью положил его на место.
<1925>
<Начало отсутствует; запись сделана зелеными чернилами.>
…них глаз.
Приехал он <П. Е. Щеголев[4]. — С. Ш.> ко мне, встревоженный нахрапом Стеклова[5]. Последний, получив поручение от комиссии, возглавляемой Л. Каменевым, по изданию классиков — решил, что имеет поручение «от государства». Это значит, что он «все может». Старик Корнилов[6], разбитый параличом, подвергся атаке Стеклова: отдай ему весь прямухинский архив[7] и все письма Бакунина, над которыми старик проработал около 20 лет. Стеклов при этом грозит: если не будут выданы добровольно, то ему придется применить другие методы. — «Какие? ГПУ? Обыск?»
Нахрап возмутительный и хлестаковский, — но Корнилов испугался. А так как у самого Щеголева есть бакунинские документы и так как они с Корниловым начали публиковать переписку Бакунина, то встревожился и он и прикатил ко мне. Ведет себя Стеклов возмутительно. Он не только требует «всё», хотя может требовать только те документы, которые опубликованы, но при этом требует подлинники ему на руки. Корнилов и Щеголев согласны выдать письма, но не на руки, а в музей, — Стеклов протестует: подай ему в руки! Он ведь такую же вещь сделал с манускриптом Неттлау (Бакунин, 3 тома)[8]. Единственный экземпляр, хранившийся в Петербургской библиотеке, он выписал в Москву в Румянцевский музей, но взял к себе на квартиру — и несколько лет не возвращал[9].
В результате Щеголев решил, очевидно, поскорее опубликовать те документы, которые у него и Корнилова на руках. Стеклов так противен, что Щеголев и Корнилов готовы куда угодно сдать документы, только не ему. Некоторые из них Щеголев дает мне для журнала. Письма Бакунина опубликует Ионов отдельной книгой[10]. Кроме того — он предложил мне воспользоваться <нрзб.> копией Бакунина — в гранках, для 2-го издания моего Бакунина. Хотя я книгу сдал в печать, — я решил дополнить ее. Придется поработать в…
<Конец листа, продолжение отсутствует. На следующем листе начало другого отрывка, запись сделана черными чернилами.>
…жарит пьесу за пьесой — и хотя его не хвалят, но он в упоении[11]. Час доказывал мне, что он не может исполнять партийные обязанности, так как занимается более полезным делом: творит. Он хочет добиться, чтобы ЦК вынесло постановление: зачислять литературную работу как партийную. Шумит, грозит: вот только «Голгофу» кончу — иначе поговорю: ультиматум поставлю. Просто парень ищет случая выбраться из партии без сраму. В коммунизм его не верится. Он вообразил себя драматургом и полагает, что проживет и без партии. Наглая, самодовольная, но глупая фигура. У меня в «Печати и революции» идет заметка Обручева: указания на текстологические заимствования у Островского[12]. Я это сказал Ч<ижевско>му — он ответил, смутившись: «Да я не скрываю. Я вот сейчас трагедию пишу, „Голгофу”, — так по „Макбету” Шекспира». Новая тема исследования для Обручева.
Заехал к Красноглядову[13] — в Крюково. 4 года человек просидел в <заповеднике?> — в 40 верстах от Москвы, в эпоху революции! Вот тип обывателя, великого мещанина: от голода и холода — убил целых 4 года! Детей ему народила жена — когда-то курсистка. Помню, — она и еще какая-то шумели: мы новые женщины, современные, завоеватели жизни и т. д. Обабилась, располнела, но в глазах скука и злоба. Красноглядов поседел, — черт знает, так бездарно проволочить жизнь!
У него живет Крыленко[14]. Поздоровались. Маленький, седой, серый весь, точно посыпан густым слоем пыли, плешивый, взъерошенный, в рубахе с широким, открытым воротом, с прозрачными, безумными, светлыми глазами. Кто бы мог подумать (кто не знает его имени), что это страшный Крыленко, русский Сен-Жюст, беспощадный прокурор! Он с увлечением разбирал какую-то шахматную задачу из «Известий». Шахматист. Страстный охотник. Сделался заядлым юристом, знатоком законов. Извилистая карьера: в юности любимый оратор студенческих собраний, затем — провинциальный учитель гимназии. Война — прапорщик. Революция — главковерх. Затем — прокурор, зам. наркомюст.
24<VI>. В партии — среди широких масс — сервилизм, угодничество, боязнь старших. Откуда это? Почему вдруг такой шкурный страх делает недостойными людей, вчера еще достойных? Психоз?
Боязнь сильных. Рязанов[15] не хочет вместе со мной издавать новый том Бакунина, чтобы не рассердить Стеклова. Лошадь какая-нибудь вроде Ярославского[16] напишет книгу о Ленине — плохую, дрянную, макулатура, — ее нельзя выбранить. Мещеряков[17] мне вчера советовал — обругать все, что надо, а Ярославского не трогать. Он член ЦКК. Революционная <ли> наша партия? Но психология такая — от революции или от реакции? Что же говорить об интеллигенции так называемой? Она продается, торгует собой, как баба на базаре бубликами.
12<VII>. Заходил М. П. Сажин[18]. Со слов Веры Фигнер рассказывает о недовольстве крестьян в Казанской губернии, где В. Н. гостила.
— Что же там будет, — говорит он, глядя на меня поверх очков и морща лоб, — если они пойдут на город. Они разнесут все в куски, камня на камне от культуры не останется.
Это — бакунист, ученик Бакунина!
Сажин не может простить мне — как это я доказывал, что альянс бакунинский — существовал. Бледнеет, <нрзб.>, путается: по его представлениям — одно, а по документам — другое. «Где документы? — говорит. — Документы лгут».
Его очень задела история со сборником «Памяти Бакунина». Сборник арестовали; за освобождение сборника хлопотали — он говорил с Гусевым[19]. Гусев обещал «завтра» освободить, <пригласил> прийти на заседание. Сажин пришел — но было поздно: сборник уже был уничтожен. Старик разводил руками. Его очень обидело, что ни Молотов, ни в ГПУ — его не приняли.
12<VII>. Был в Ленинграде. Как оживает город — растет — через два года перерастет прежний, дореволюционный.
Ионов — встрепанный, электрический, кипит, торгуется, бранится, восхищается своими книжками. Хлопает книгой по столу, вертит перед глазами, щупает, ворошит страницы, сравнивает с прежними, хвастает дешевизной: «Вы посмотрите, как издавали раньше и как издаю я», — и тычет пальцем в цену, скрывая от неопытного, что рублевая книжка дореволюционная издавалась в 3000, а рублевая нынешняя в 30 000. Но хороший работник: влюблен в свое дело, энтузиаст. Таких мало было и раньше. Он и в самом деле верит, что книга победит смерть, как изображено на его ex libris.
Около него муравейник литераторов. Все жмутся, кланяются, просят: левиафан. Приходил при мне грузный, расплывшийся, белый, как лунь, И. Ясинский[20]. Просил увеличить ему гонорар с 35 рб. до 50 р. <за> лист. Ионов, против ожидания моего, без торгу согласился. Есенин терся, униженно льстя Ионову, не зная, куда девать руки, улыбаясь полусмущенно, точно сознаваясь перед всеми, что он льстит, лебезит, продается. Жалкое впечатление. Посвятил Ионову стихотворение, кое начинается словами: «Издатель славный…» Ионова слегка затошнило: «Удобно ли мне печатать?» — спрашивает. Он купил у Есенина собрание стихов — тот поэтому ходит перед ним на задних лапах[21]. Пресмыкается — очень больно, такой огромный талант, <но> алкоголик, без чувства достоинства. Мне он очень долго и витиевато говорил, что он от москвичей ушел, они «без идеологии», а он теперь переродился, он принял Советскую власть и без идеологии не может. Я почувствовал без труда, что он «подлизывается».
Вечером Ионов устроил в грузинском кабачке маленький ужин по случаю хорошей прибыли изд<ательст>ва. Пригласил меня: любопытно — пошел. Были Ионов с женой, Элиава[22] (предсовнарком Грузии, он же наркомвоен), Есенин, два-три служащих и какой-то грузин, затянутый в сюртук, с зычным голосом, который после второго стакана стал петь, удивляя присутствующих руладами. Он, вероятно, завсегдатай этого кабачка — на предмет увеселения персонала. Был еще хозяин — грузин, окончил университет, теперь кабачок содержит, Элиава с ним на «ты» — словом, друзья. Есенин после двух-трех стаканов завел разговор о том, что Ионов его обобрал, купил за 600 рб. полное собрание. Ионов, охмелевши, вспылил. «Дубина ты!» — кричал Есенину и приказывал своему помощнику: «Знаешь, где расторгнуть договор?» — и, для страху, записывал это в книжку. Есенин струхнул и стал униженно замаливать грех. Ионов все время покрикивал на него: «Дубина», — а он, улыбаясь, оправдывался, сводя все-таки разговор на то, что ему мало Ионов платит. «Ваше бы дело только торговать, вы как на рынке», — сказала ему жена Ионова.
Подвыпив, Есенин мне жаловался: «Не могу я, уеду из России, сил нет, очень меня притесняют. Денег не дают» и т. д. Жалкое зрелище.
Его вообще как-то третируют. Как раз вошел Элиава из соседнего кабинета, Есенин говорил со мной, — так он из-за стола смотрит на него надменным взглядом и говорит ему: «Есенин, я привык, чтобы со мною здоровались».
Печальна судьба этого человека. Дарование огромное, но гибнет безвозвратно, если не погиб. Ни культуры, ни самоуважения, ни своей среды, ни объем<ного?> взгляда на жизнь. Неудивительно, что пьет мертвецки. В пьяном виде стеклом вскрыл себе жилы по левой руке и не давался, когда хотели перевязать рану. Шрам остался ужасный, — он поэтому носит на руке шелковую повязку[23]. Но стихи все еще хороши. Сколько в них ощущения гибели, развала, разгрома. Деревня никогда еще не говорила таким поэтическим языком. Но его жалко.
Щеголев толст, доволен, нетороплив. Не любит Стеклова. В пику ему дал мне для журнала письмо Бакунина Каткову, которое Стеклов усиленно ищет. В то же время Щеголев симпатизирует моей работе о Бакунине. Не <так> сам хотел, как мне. Даже хотел поцеловать. Был доволен, что мне удалось исхлопотать Сологубу пенсию[24].
<1927>
18.II.1927
Вчера очередное (3-е) собрание сотрудников «Нового мира». Чужие люди. Недоброжелатели. Качалов читал рассказ А. Дымова «Иностранцы»[25]. Неплохо: сатирическое изображение провинциального актерства, оторвавшегося от жизни, от революции, не понимающих, что кругом, мечтающих о прошлом (бенефисы, подношения, губернаторские балы, публика!!). Столкновение с действительностью — и гибель центральной фигуры Земнова. Прения — белиберда! «Нет положительных типов, не показано строительство» (Мещеряков). Гусеву рассказ противен — и т. д. В результате — рассказ талантливого начинающего писателя затоптали.
Качалов — великолепен. Маяковский — груб. Читал свои стихи, не принятые Степановым[26], — без успеха. Зазывал «высказаться», — выступил Раковский[27] и показал, чем его стих («Послание молодежи»)[28] реакционен, идеалистичен.
Подсел Пильняк: сегодня в «Правде» заметка о председателе правления Масложиртреста Попове (предан суду, исключен из партии). Как он поехал на денежки треста в Китай с Пильняком, что-то о публичных домах и т. п.[29].
Вообще — не <веселит?> бездарность. Буданцев[30] громил за бездарность других авторов. <Толкни пролетария?> Никулин[31] старался показать себя независимым. <Недобрая тенденция?> Малашкин[32] бранит всех и все. Артем Веселый — дрянь, реакционер.
На днях <Малашкин> приходит ко мне. Сидит, нервничает, теребит шапку, дергаются губы, лицо мятое, испитое. Изо рта запах чесноку, все, как он разговаривает, ерзает, как на иголках… <фраза не закончена>. Упрашивает пропустить его большую повесть «Записки Анания Жмуркина»[33]. Повесть — плоха — он уверяет, что все превосходно. Успех вскружил ему голову.
— «Сатирикон», ну, — Петрония, знаете?
— Да.
— У меня хлеще!
— Что хлеще?
— Новый роман. Вы как, эротику любите?
— Нет.
— Ну, тогда не дам. У меня эротики больше, чем у Петрония.
Ив. Ив. Скворцов рассказывал мне, как Маяковский громил его за фельетон Ольшевца о ЛЕФе[34].
— ЦК партии поручил мне это дело и одобряет, а вы ругаете.
Скворцов:
— Я также — член ЦК, а не знаю, когда вам ЦК это поручил.
Маяковский ретировался.
Груб, нахален, невыносим.
Скворцов же рассказал: Н. Фатов[35] прислал ему книжку для отзыва с просьбой дать на отзыв ее кому-нибудь поумнее того, кто писал отзыв на другую его книжку. Скворцов ответил ему: «Уважаемый — и т. д. — Это я писал о тех ваших книжках».
<4 строки замазаны.>
В. Дынник[36] в возражении своем указала на гуманизм в рассказе Дымова: он жалеет даже такого кокаиниста, как Земнов.
Иван Иванович в своем слове советовал писателям взять котомку и идти в народ, на завод и т. п. Касательно же гуманизма сказал: «Если мы поддадимся этому гуманизму — мы бог знает до чего дойдем, в помойную яму прямо».
Обрывки разговоров с Малашкиным:
— Все пишут дрянь. Барбюс <?> — дрянь. Бабель дрянь. Русского языка не знают. Вот у меня язык — учиться будут.
— Пишу роман. Это будет — вещь. Вот увидите.
— Знаете — все пошли к черту. Возьму и застрелюсь. Ну их к черту.
Кр. зим. <?> ерзает. Лицо дергается. Глаза лихорадочно начинают блестеть. В нем есть и хитреца, и подобострастие. Обещает следующую повесть посвятить мне — купить хочет?
Очень любит льнуть к товарищам, власть имеющим. Нередко слышишь: «Я и Вячеслав Михайлович», «Мой друг Вячеслав Михайлович», «Мы с Молотовым», «Молотов был у меня», «будет у меня».
20/II-27. Юбилей Фриче37 (30 лет литературной деятельности). Актовый зал Университета (Моховая). Белые колонны. Длинный стол президиума. <До края?> уселись ученые. Вся остальная аудитория — студенчество. Впечатление такое, что ученые только представители обществ, которые чествуют, а просто пришедших на чествование — нет или очень мало.
Все гладко. Речи, речи, речи. Комплименты марксизму Фриче, даже из уст тех, кто от этого марксизма ох как страдает. Но внутренний холодок. Аудитория молодая, славная. Встречает всех аплодисментами. Одного Лебедева-Полянского[38] единодушным молчанием.
— Почему? — спрашиваем Волгина[39].
— Дискредитирует марксизм. Единодушны все — и студенты, и профессора: считают, что Лебедев-Полянский предмета не знает, но самоуверен, груб, вульгарен. Читает русскую литературу.
21/2
Юбилей «Красной нови». Этот организован пошумней — писатели! Зал в Доме Герцена полон. Но писателей только часть. Никого из ЛЕФов (они значились на списке приветствующих), из МАППа, ВАППа. Но были «Кузница», «Вагранка», «Рабочая весна», рабкоры «Правды». Никаких приветствий от «Правды», «Известий», Отдела печати ЦК. Я спрашивал, почему от Скворцова нет? Ведь он к вам (Воронскому[40]) относится хорошо?
Тот махнул рукой:
— Ничего подобного. В глаза хвалит, а за глаза… <Одна строка замазана.>
В приветствиях (от «Круга»[41]), в адресе от писателей намеки на то, что «кто-то» пытается Воронского снять с литературы, и писателям это очень не по вкусу — и они верят, что этого не будет.
Сакулин[42] поздравлял Воронского, что он действительный член русской литературы, но с избранием в <ОГИЛ?> Российской словесности[43] — не поздравил — странно. То же самое и Фриче — они не избраны в Общество. Говорил Сакулин также об общечеловеческих центрах литературы и о том, что Воронский так любит литературу, что забывает иногда о ее революционности (это в похвалу Воронскому). Пришлось мне старика чуть-чуть оборвать.
Затянулось до 12 ч. Говорили <фамилия замазана>, Ярославский. Последний был сдержан, высказал надежду, что еще не один юбилей «Красной нови» будем справлять, что журнал этот сделается рабоче-крестьянским.
Затем — внизу — банкет. Пили, тосты и пр. Маленький инцидент. Багрицкий прочел пародию на Авербаха, в которой говорил о нем, Лелевиче — как о евреях[44]. Багрицкий сам еврей из Одессы, и шутка была просто еврейской <слово замазано>. <Вентлиз?>[45] побледнел, произнес громовой спич против антисемитов, которых-де люди вышвыривают на улицу, а не приглашают на банкет литераторов и коммунистов. Все опешили. А Ив. Евдокимов46 с угодливой поспешностью заявил: «„Красная новь” здесь ни при чем». <2 фразы нрзб.> Я взял слово, разъяснил <фамилия замазана, вероятно, упомянутому Вентлизу>, что он не прав по отношению к Багрицкому. Через 5 минут он подошел к Багрицкому, жал ему руку и поцеловались.
А в общем — скучно. Пьяные писатели — плоские шутки, пьяный смех <1,5 строки замазаны>.
В 1 ч. пришел Качалов. Читал отрывки — Прометей — Алеша Карамазов — Есенин — все с теми же интонациями, жестами, заученное, мертвое. У него — своих слов нет, двух минут не скажет речь, — может только заученное, затертое, чужое.
Пытливый, внимательно осматривающий, как бы вынюхивающий Бабель. Сразу опьяневший, бурно и размашисто, Леонов, вылощенный Лидин. Гармонист. Мрачно пьющий Воронский. Скучно.
Пьяный Евдокимов лез и уверял, что он «без подлой лести» редактор, что все лгут, льстят, а он один говорит правду — и т. д.
Потом Орешин[47] лез с признаниями в любви и даже, изловив момент, поцеловал мне руку. Гадость.
В соседней комнате Радимов Павел[48] плясал вприсядку, прыгал <1 слово нрзб.> куда-то. Евдокимов, сговорив какую-то брюнетку, — вертелся с нею по комнате. Лиса Бабель внимательно вынюхивал что-то.
— Это все русские писатели? — спросил он меня. — Это вся русская литература?
27/II. Ингулов[49] рассказал — что-то не верится. Демьян поссорился с Сосновским[50]. У Сосновского — секретарь — Иванкин[51]. Придравшись к случаю (у Иванкина оказался второй радиоприемник, незарегистрированный, но им он не пользовался), Демьян напечатал в «Известиях» или в «Правде» сатиру, в которой изругал Иванкина как шкурника. Это вызвало бурю среди журналистов — оказывается, Иванкин — уважаем. «Рабочая газета», где он сотрудничал, напечатала его письмо с примечанием редакции. Смысл примечания: Демьян пишет на темы, не имеющие общественного значения. Если у него много времени — пусть заглянет в письма рабкоров — там есть материал получше.
Демьян — взбешен — позвонил <фамилия замазана>. Тот согласился, что примечание недопустимое. Сталин и Молотов требуют будто бы, чтобы Н. И. Смирнов[52]напечатал, что примечание — напечатано по недоразумению. Тот отказался, истребовав постановления Оргбюро. Постановлением Оргбюро он снят. Среди журналистов смятение. Правда ли?
Про Демьяна говорят вообще несуразное. Будто живет он под Москвой чуть ли не в имении, — там у него и горничные, и цветочницы, и денщики — чуть ли не гайдуки. Будто зарабатывает он тысячи — а налогов платить не хочет и т. д.
Я не бывал у него — что-то не верится. Он производит хорошее впечатление.
Но слухи про него все-таки нехорошие. Ходило по рукам стихотворное послание Демьяну Бедному, будто бы написанное Есениным. Как-то выяснилось, что автор некий Горбачев из «Красной звезды». Говорят, Демьян позвонил Менжинскому[53], и тот послал Горбачева в Новосибирск.
Здесь Горбачев будто бы обжился. Демьян узнал про это, повторил звонок <позлее?> — и Горбачева заправляют <так!> в Нарым — или куда-то в этом роде.
Все-таки эта история дошла до ЦКК. Горбачева вернули — хорошо. А то — безобразие[54].
2/III. Странная вещь: звонит Дивильковский[55]. «Против вас, — говорит, — собирается туча».
— Что такое?
— Вы, — говорит, — председательствовали на контрольно-ревизионном собрании в Доме Печати, где обсуждалось поведение Демьяна Бедного и вынесли протест.
— Что такое? Ничего подобного.
— Говорят. Мне позвонил Демьян.
Звоню Демьяну. Он мне говорит, что кампанию против него ведет Сосновский, что на него клевещут, что во всех историях с Горбачевым и Иванкиным он ни при чем. Что ему позвонили и сказали, что Сосновский и Полонский против него и т. д.
Если верить Демьяну — на него, в самом деле, что-то наклепали. Со мной говорили о Бедном Ингулов и Малышкин. Оба размазывали его черными красками, сгущали <нрзб.>. Больше ни с кем я о Демьяне не говорил, — а с ними говорил с глазу на глаз. Кто же из них мог позвонить Бедному? И какую цель это имело, если оба они чернили Демьяна в моих глазах?
Что за чепуха! Разговор с Ингуловым велся у меня 27/II. Он упорно долбил, что Демьян разлагается, что он живет черт знает как, что он упрекает его, Ингулова, в том, что Ингулов его не защищает, и т. д. Сообщил он мне также, что Демьян не хотел платить подоходного налога — его обложили будто бы на 66 тысяч, — и ратовал создать специальную комиссию, которая разбирала <бы> этот вопрос и уменьшила налог до 4 тыс.
Неужели этот самый Ингулов и позвонил Демьяну? Что это такое?
Говорил Ивану Ивановичу об этом. Он обрадовался, что я ни при чем. Считает, что все-таки придется говорить об этом в ЦКК.
Малкин Б. Ф.56 долго пенял меня за мои удары по ЛЕФу. Заметил он, между прочим: «„Известия” — газета мещанская, трибуна мещанства». Это «демократический», коммунистический подход к газете рабочей диктатуры?
Вчера в «Новом мире» Малашкин: бледен, расстроен. Оказывается, он подписал как-то протест против Д. Бедного — подписавшихся, кажется, тянут в ЦКК — он разволновался — «сниму подпись», «зря это сделал». И вдобавок — выходит из «Перевала». Нехорошая для большевика трусость: ну — подписал, сделал ошибку — признался — но вдобавок делает еще ряд ошибок — недостойно как-то.
<Вклейка в запись от 2 марта 1927>:
Моя статья «Леф или блеф?»[57] — шумит (странно: я не думал, что они <лефовцы> так оторваны, — никакого сочувствия. Даже старые лефы — Д. Петровский[58] — и те довольны). Звонило несколько человек: «жали руку». Гладков, Кольцов <Вещагин?> и Рабинович (худ<ожественный?> театр) — также доволен. Но лефы — готовят гром. Посмотрим.
Комментарии
[1] Подвойский Николай Ильич (1880 — 1948) — в ноябре 1919 — 1923 годов начальник Всевобуча и ЧОН (Частей особого назначения), существовавших параллельно регулярной Красной армии военно-партизанских отрядов.
[2] Вероятно, имеется в виду Закс Григорий Давидович (1882 — 1937; расстрелян) — левый эсер, один из заместителей Дзержинского по ВЧК.
[3] Ср. с дневником писателя А. С. Неверова, приехавшего в Москву как раз 9 мая 1920 года и 10 мая записавшего свои впечатления: «Первые взрывы за Москвой. Мы принимаем их за салюты. Облака дыма. Чувство тревоги. Выход на улицу. Скачущий автомобиль с пожарными. Взрывы сильнее. Дымовые кольца на громадной высоте. Тревога, недоумение среди населения. Лопанье стекол на Мясницкой. <…> Чувство боли за республику. Равнодушие обывателей. Обычные разговоры. Улыбки, смех. Как будто бы ничего не произошло. Жизнь бьет своим ключом. Слухи о повстанцах. Возвращение в номера. Сплошной гул, как от несущихся поездов. Редкие, но сильные взрывы. Головная боль. Стихание взрывов. <…> Отправляемся в „Дом Печати”. (Организатором и председателем Дома печати в 1919 — 1923 годах был Полонский.) <…> Девицы, не похожие на поэтесс. Молодежь еврейского типа. <…> Первое впечатление от поэтов: „маленькие”, обыденные люди с налетом московской смелости и уверенности. <…> Взрывы продолжаются. О них никто не говорит. Это — нечто далекое. Пьют, едят. Говорю Дорогойченко: „Что это такое?” Он: „Деревья выкорчевывают за Москвой”. Кириллов: „Хорошо выкорчевыванье. Большое несчастье…” Журналист Литовский. <…> Сообщение Литовского о взрывах. Горят артиллерийские склады в Хорошеве. Через минуту об этом забывают. <…> Мы уходим. Улица живет своей жизнью. Три девицы на террасе в университетском саду танцуют, поют. Два поэта из провинции рассказывают, как в „Кафе поэтов” Есенин дал три пощечины импрессионисту Соколову на эстраде публично за то, что во время критики есенинских стихов Соколов сказал, что Есенин выкрал чужие образы кое-откуда и ничего не создал оригинального» (РГАЛИ, ф. 337, оп. 1, д. 179. С небольшими неточностями и сокращениями воспроизведено в кн.: «Александр Неверов. Из архива писателя. Исследования. Воспоминания». Куйбышев, 1972, стр. 76 — 77).
11 мая 1920 года в «Правде» появилась передовица «Паны поджигатели», где сообщалось: «9-го мая в окрестностях Москвы произошел взрыв склада артиллерийских снарядов. Этот взрыв показывает, что польские паны являются талантливыми учениками и подражателями наших русских белогвардейцев и антантовских громил. <…> Почти с полной достоверностью установлено теперь, что этот взрыв есть дело заговора, организованного панами и ксендзами. <…> Паны-разбойники думали, что пожар и взрывы, начавшись там, где их удалось устроить, распространятся далее, перейдут на другие склады, повредят железные дороги и уничтожат ненавистную им Красную Москву. К счастью, гнусный замысел панов-поджигателей не удался. Пожар и взрывы затронули только небольшие, неважные для нас склады. Дело обороны пострадало очень мало, число жертв оказалось невелико, железные дороги остались целыми. <…> Уцелела даже близко расположенная к месту взрыва радиостанция» и т. д. Там же: «Пожар на Ходынке. Беседа с тов. Каменевым». Председатель Моссовета заявил: «Взрыв этот показал, что даже и такие неожиданные потрясения не опасны для революционного порядка в Москве. Несмотря на разбитые стекла в некоторых витринах и домах, до сих пор никаких сведений о мародерстве ни в Москве, ни в окрестностях не поступало».
[4] Щеголев Павел Елисеевич (1877 — 1931) — литературовед, пушкинист (автор книги «Дуэль и смерть Пушкина»), историк освободительного движения, редактор журнала «Былое».
[5] Стеклов(Нахамкис) Юрий Михайлович (1873 — 1941; погиб в лагере) — политический и государственный деятель, историк, публицист. В 1917 году член Исполкома Петроградского совета. Редактировал газету «Известия». В 1934 — 1935 годах публиковал собрание сочинений и писем Бакунина. Его богатый архив, конфискованный при аресте, исчез бесследно; запросы в КГБ, предпринятые сыном Стеклова и историком Н. М. Пирумовой в конце 70 — начале 80-х годов, результатов не дали. О столкновении Стеклова и Д. Б. Рязанова с Полонским на «бакунинской почве» см. в предисловии.
6 Корнилов Александр Александрович (1862 — 1925) — историк, до революции один из лидеров кадетской партии. Автор книг «Молодые годы Михаила Бакунина. Из истории русского романтизма» (М., 1915) и «Годы странствий Михаила Бакунина» (Л., 1925). В рецензии на последнюю Полонский писал: «Появление в печати этой книги является приятной неожиданностью. Материал, ее составивший, оказывается не чем иным, как премухинским <так!> архивом, который мы считали погибшим. Драгоценнейшие документы спокойнейшим образом хранились у А. А. Корнилова, который, оказывается, так крепко умел держать секреты, что в заметке своей в „Вопросах ленинизма” в
[7] Прямухинский архив М. А. Бакунина (по названию имения семьи Бакуниных Прямухино в Тверской области) как цельное собрание не сохранился. Н. М. Пирумова в 70 — 80-е годы выясняла его судьбу. Часть архива оказалась в Москве, часть в Ленинграде, часть в Твери, но далеко не все удалось найти: исчезли, например, дневники участника гарибальдийских походов Александра Бакунина. Об исчезновении бумаг Ю. Стеклова после его ареста говорилось выше. Найденное с помощью Натальи Михайловны составило основу бакунинской коллекции Тверского государственного музея (впервые экспонировалась в 1987 году), а также послужило основой для открывшегося в 2003 году Музея Бакуниных в Прямухине.
[8] Неттлау Макс (1866 — 1944) — немецкий историк и теоретик анархизма. Речь идет о его труде «Жизнь и деятельность Михаила Бакунина» — трехтомной литографированной рукописи. Как писал Д. Б. Рязанов, «все еще остающаяся для наших бакуниноведов книгой за семью печатями монументальная монография Неттлау импонирует так сильно всякому компетентному читателю <…> именно потому, что в ней содержится колоссальный исследовательский труд — тысячи примечаний и масса совершенно новых материалов, извлеченных впервые из частных архивов и бесчисленных периодических изданий. <…> При тех странностях, которые отличают этого беззаветно преданного своей идее ученого чудака, мы вряд ли когда-нибудь получим возможность познакомиться с подлинными документами, которые он использовал для своей работы. Для науки они существуют только в тех копиях, которые он собственноручно сделал в своем литографированном труде» («Летописи марксизма», 1929, № 7, стр. 18). Не следует путать фундаментальную монографию Неттлау с его одноименной популярной брошюрой, выпущенной в 1920 году анархистским издательством «Голос труда».
[9] На деле в СССР имелось три экземпляра книги Неттлау. Кроме экземпляра Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде еще по одному — в Институте Маркса и Энгельса и в московском Музее Кропоткина. Стеклов писал в Комиссию историков-марксистов:«Узнав в
Вяч. Полонский добился своего: он получил возможность сделать одну ссылку на рукопись Неттлау. После чего он работу эту забросил.
Сказать откровенно, я видел, что Полонский не будет работать над Неттлау. Но что он так быстро испугается бездны премудрости, даже я не ожидал. Теперь он, продолжая ту же тактику напускания тумана, пытается уверить комиссию, будто „в продолжение довольно долгого времени ежедневно в свободные от работы часы — между 4 и 8 часами вечера — с лупой в руках изучал рукопись в секретарской комнате редакции”. Но спрошенный мною недавно по этому поводу тогдашний секретарь редакции сообщил мне, что Полонский заходил в редакцию так раза три-четыре, да и то на 1 — 1 [1]/2 часа. Что последнее более отвечает прозаической действительности, видно и из того, что больше цитат из Неттлау в книге Полонского нет (если мне не изменяет память). А уж он набрал бы цитаток, если бы действительно поработал над рукописью.
Словом, он позорно сбежал, увидев, что это за „гранит науки” — рукопись Неттлау. И если в предисловии к своей книге он в
Я в печати никогда не говорил о „внелитературных” мотивах, двигавших Полонским. Я и сейчас могу о них только догадываться, поскольку они касаются не его одного. Лично он руководится злобой за разоблачение его легкомыслия и невежества и страхом, что эти обличения станут достоянием широкой публики, перед которой он парадирует в качестве ученого исследователя. Поэтому он силится опорочить тех людей, которые по чисто литературным и научным мотивам разоблачают его ненаучность. Эта задача облегчается для него тем странным обстоятельством, что, при всей незначительности своего умственного багажа, этот человек какими-то судьбами держит или недавно держал в своих руках чуть ли не главные органы советской журналистики (редактор „Красного архива”, „Историка-марксиста”, „Печати и революции”, „Нового мира”, „Красной нови”, литературно-филологического отдела Большой Советской энциклопедии и пр.). Что свою досаду Вяч. Полонский изливает в форме личных клевет, инсинуаций, брани и т. п., это, вероятно, объясняется преимущественно его индивидуальными особенностями, а отчасти, быть может, уверенностью в безнаказанности» (НИОР РГБ, ф. 384, карт. 7, д.
[10] Имеются в виду письма, опубликованные А. А. Корниловым в книге «Годы странствий Михаила Бакунина». Ионов (Бернштейн) Илья Ионович (1887 — 1942; умер в лагере) — бывший политкаторжанин, поэт, крупный издательский деятель, заведовал ленинградским отделением ГИЗа, где вышла книга Корнилова.
[11] Речь идет о драматурге Чижевском Дмитрии Федотовиче (1885 — 1951). В кругу коллег он считался «ходячим анекдотом», что отразилось в следующей эпиграмме Арго: «Средь анекдотов, бойких, как бичи, / Есть анекдот торжественный и веский, / Который начинается на „Чи” — / Чижевский» (РГАЛИ, ф. 1784, оп. 1, д.
[13] Красноглядов — неустановленное лицо.
[14] Крыленко Николай Васильевич (1885 — 1938; расстрелян) — советский политический деятель, с 1928 года — прокурор РСФСР.
[15] Рязанов (Гольдендах) Давид Борисович (1870 — 1938; расстрелян) — академик АН СССР (1929), в 1921 — 1931 годах — директор Института Маркса и Энгельса. О его и Стеклова столкновении с Полонским на почве «конкуренции» за издание материалов М. А. Бакунина, происшедшем несколько лет спустя, см. в предисловии.
[16] Ярославский Емельян (Губельман Миней Израилевич; 1878 — 1943) — советский политический деятель, академик АН СССР (1929), более всего был известен как «воинствующий безбожник». В 1925 — 1927 годах входил в редколлегию журнала Воронского «Красная новь». Под книгой о Ленине, вероятно, имеется в виду «Вождь рабочих и крестьян» (Л., 1924).
[17] МещеряковНиколай Леонтьевич (1865 — 1942) — публицист, член-корреспондент АН СССР (1939), заведующий Госиздатом.
[18]Сажин Михаил Петрович (1845 — 1934) — революционер-народник, сподвижник М. А. Бакунина, в 1871 году — участник Парижской коммуны.
[19] Гусев Сергей Иванович (Драбкин Яков Давидович; 1874 — 1933) — партийный деятель, в 1923 — 1925 годах — секретарь ЦКК РКП(б), в 1925 — 1926 годах — заведующий Отделом печати ЦК ВКП(б). Отец писательницы Елизаветы Драбкиной, автора художественно-мемуарного произведения «Черные сухари» (1957 — 1960).
[20] Ясинский Иероним Иеронимович (1850 — 1931) — прозаик, поэт, публицист. Несмотря на свою двусмысленную политическую репутацию, первым из литераторов явился после Октябрьской революции в Смольный засвидетельствовать лояльность режиму большевиков и был приветствуем Луначарским, за что заслужил в среде литераторов прозвище «кающаяся Магдалина».
[21] Есенин был близко знаком с Ионовым, приезжая в Ленинград, пользовался его огромной библиотекой. Но, несмотря на приятельские отношения поэта и издателя, собрание стихотворений Есенина ленинградским отделением ГИЗа так и не было выпущено. Посвящение Ионову («Издатель славный! В этой книге / Я новым чувствам предаюсь, / Учусь постигнуть в каждом миге / Коммуной вздыбленную Русь») появилось только 31 декабря 1925 года в вечернем выпуске ленинградской «Красной газеты», вместе с написанными кровью последними есенинскими строками «До свиданья, друг мой, до свиданья…».
[22] ЭлиаваШалва Зурабович (1883 — 1937; расстрелян) — наркомвоенмор Грузии, наркомвоенмор Закавказья (после объединения закавказских республик, одним из инициаторов какового он был, в ЗСФСР), председатель СНК Грузии с 1923 года, уполномоченный народного комиссара путей сообщения по Закавказью, председатель СНК ЗСФСР. С 1931 года — заместитель наркома внешней торговли СССР, с 1936 года — заместитель наркома легкой промышленности СССР. С 1927 года — кандидат в члены ЦК партии.
[23] Руку Есенин порезал в Москве, в результате несчастного случая, приписывание ему попытки суицида — сплетня.
[24] П. Е. Щеголев составил биографическую справку Федора Сологуба, где освещалась его литературная и педагогическая деятельность и которая была приложена к письму Полонского Троцкому от 10 июня 1924 года (см. предисловие). 2 июля 1924 года Ф. К. Сологубу была назначена персональная пенсия размером 75 руб. в месяц («De Visu. Историко-литературный и библиографический журнал», 1994, № 3/4 (15), стр. 72 — 73).
[25] Дымов А. — сибирский писатель. Рассказ «Иностранцы», оцененный как «сплошная „есенинщина” в прозе, к счастью, бездарно сделанная», упомянут в статье: Шацкий И.Морда класса. — «Советская Сибирь», 1928, № 99.
[26]Скворцов-Степанов Иван Иванович (1870 — 1928) — публицист, редактор «Известий» с 1925 года, член ЦК ВКП(б); часто именуется в публикуемом дневнике просто «Иван Иванович».
[27] Раковский Христиан Георгиевич (1873 — 1941; расстрелян) — советский политический деятель, дипломат. Принадлежал к оппозиции, личный друг Воронского (см. примеч. 40).
[28] Под «Посланием молодежи», скорее всего, имеется в виду стихотворение Маяковского «Послание пролетарским поэтам», впоследствии разошедшееся на цитаты («больше поэтов хороших и разных…» и т. п.). «Идеалистичными» по тем временам могли быть сочтены строки «Коммуна — это место, где исчезнут чиновники и где будет много стихов и песен».
[29] 18 февраля 1927годав «Правде» было опубликовано постановление Президиума МКК и Бюро МК ВКП(б) о деле председателя правления Масложирсиндиката Попова: «<...> Попова А. П., как чуждый, разложившийся элемент, злоупотреблявший доверием партии и советской власти, из рядов ВКП(б) исключить и привлечь к уголовной ответственности». Далее некий Г. Мороз пишет заметку «О чем говорят постановления МК и МКК ВКП(б)»:
«<…> Попову была предоставлена 2-месячная командировка в Китай и Японию „для выяснения этих стран в отношении растительных и животных жиров”. Во время разбора дела в МКК выяснилось, что настоящая цель поездки Попова в Китай и Японию, обошедшаяся Масложиртресту в 40 000 р., было желание сопровождать писателя Пильняка в его поездке по этим странам. <…> Уехавши в момент тяжелого финансового кризиса синдиката в тот момент, когда синдикат только-только оформился, Попов вместо указаний о работе синдиката с пути, а также из Китая и Японии периодически посылал „доклады” в правление, где описывал свои похождения: посещение публичного дома, вечеринку вместе с Пильняком у проф. Устрялова, споры с Пильняком о месте последнего в литературе, причем якобы Пильняк (в передаче Попова) не примиряется с меньшей ролью, чем роль Толстого, или с ролью, близкой той, которую играл Толстой; описание своего и Пильняка туалетов и пр. в таком же выдержанном „деловом” тоне.
Формально цель поездки Попова, по его словам и по словам членов правления, — выяснение в Китае и Японии вопросов о соевых бобах. На самом же деле ни о каких соевых бобах Попов за границей не думал, а, наряду с веселым времяпровождением с японскими гейшами, он давал в харбинские газеты интервью со своим портретом, дорогостоящие рекламы, о чем-то торговался с китайскими купцами и все это преподносил в докладах правлению наряду с описанием своего сопровождения Пильняка.
Мы не станем описывать дальнейшие художества Попова. Надеемся, что ГПУ, в тюрьму которого посажен после исключения из партии Попов, займется выяснением и на этот раз пошлет его не в Китай, а, может быть, по тому же направлению в Нарым».
Сохранился ли архив Масложирсиндиката с «докладами» Попова о своей загранкомандировке? Скорей всего, нет. Ценнейший для биографов Пильняка материал пропал безвозвратно.
[30] Буданцев Сергей Федорович (1896 — 1940; умер в лагере) — писатель.
[31] Никулин (Ольконицкий) Лев Вениаминович (1891 — 1967) — писатель.
[32] Малашкин Сергей Иванович (1888 — 1988) — писатель, член партии с 1906 года. Автор нашумевшего произведения «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» (1926), описывающего сексуальную жизнь советской комсомолии и резко осужденного рапповской критикой.
[33] «Записки Анания Жмуркина» (1927) — повесть С. Малашкина о Первой мировой войне. В «Литературной энциклопедии» под редакцией В. М. Фриче и А. В. Луначарского о ней сказано: «Одностороннее, мелкобуржуазное представление о войне как о трагедии убийства и кровопролития, страх смерти делают „Записки” ремаркистской книгой» (т. 6, 1932, стр. 736).
[34] Скорее всего, речь идет об одесском ЮГОЛЕФе и рецензии на первый номер одноименного журнала Макса Осиповича Ольшевца — журналиста, критика, редактора «Известий Одесского Губкома КПБУ, Губисполкома и Губпросветсовета» (а также вечернего приложения), помещенной в номере от 18 сентября 1925 года. Ср. в статье современного исследователя, написанной по архивным материалам Одесского литературного музея: «Но самый показательный пример — полемика Макса Ольшевца, редактора „Известий”, с юголефами. После выхода первого номера журнала Ольшевец пишет статью „На ура его, или Шаги ‘Юголефа‘ в Одессе”. Достаточно резкий отзыв о новом издании: „...в журнале всего 13 с половиною страниц текста (единственное достоинство). Весною 24 года образовался Леф в Одессе. Ближайшая цель — служба революции (ну конечно, конечно), средство — мастерство. Испортить несколько пудов бумаги, положим, мастерство небольшое, особенно если получить три страницы платных объявлений от Госиздата”» (Яворская А. ЮГОЛЕФ (по материалам фондов ОЛМ). — «Мория». Альманах. Одесса, 2006, № 6). А. Розенбойм также упоминает Ольшевца в связи с опубликованием тем в трех номерах одесских «Известий» второй редакции рассказа Бабеля «Король»: «<…> поклонник Бахуса, на алтарь которого в конце концов положил свою карьеру, и почитатель Бабеля, благодаря чему остался в истории литературной Одессы» (Розенбойм А.Бабель и его «Король». — «Вестник» (Одесса), 2002, № 4 (289), 14 февраля).
[35] Фатов Николай Николаевич (1887 — 1961) — литературовед, автор работ о Неверове, Серафимовиче, Демьяне Бедном, компилятивных брошюр о Пушкине и др. О весьма подлом его отношении к брошенной жене, «звездочке» московской богемы Нине Серпинской, см. в нашей статье «Жертва капитализма», предваряющей издание ее мемуаров (Серпинская Н. Флирт с жизнью. М., 2003, стр. 7 — 8).
[36] Дынник-Соколова Валентина Александровна (1888 — 1979) — литературовед и переводчица.
[37] Фриче Владимир Максимович (1870 — 1929) — литературовед, искусствовед, академик АН СССР (1929).
[38]Лебедев-Полянский Павел Иванович (псевд. Валериан Полянский; 1881/82 — 1948) — издательский работник, критик и историк литературы. Председатель Всероссийского совета Пролеткульта в 1918 — 1920 годах, начальник Главлита (то есть главный цензор страны) в 1921 — 1930 годах. Член литературного объединения «Кузница», академик АН СССР (1946).
[39] Волгин,вероятно, Вячеслав Петрович (1879 — 1962) — историк, академик АН СССР (1930).
[40] Воронский Александр Константинович (1884 — 1937; расстрелян) — писатель, литературный критик, в 1921 — 1927 годах редактор журнала «Красная новь». Во время ссылки по обвинению в троцкизме публиковался Полонским в «Новом мире», несмотря на то что «Красная новь» считалась главным конкурентом последнего. Возглавлял литературную группу «Перевал», в 1923 — 1932 годах существовавшую при журнале «Красная новь». Первое время Полонский был близок к «Перевалу», хотя не был его членом. «Перевальцы одно время были моими друзьями, — писал он. — <...> Но наступил момент, когда наши пути стали расходиться…» («Новый мир», 1931, № 10, стр. 151). Об истории отношений Полонского и «Перевала» см. (с учетом некоторых устаревших идейных оценок) в предисловии А. Г. Дементьева к кн.: Полонский Вяч. На литературные темы. Избранные статьи, стр. 36 — 39.
[41] Артель писателей «Круг» и одноименное издательство возникли по инициативе Воронского в 1922 году. Возник и альманах «Круг» (вышли 6 томов), где печатались Максим Горький, Андрей Белый, Александр Малышкин, Борис Пильняк и другие, преимущественно писатели-«попутчики». В 1930 году писательская «артель» вошла в ФОСП (Федерацию объединений советских писателей), а издательство «Круг» влилось в издательство ФОСП «Федерация». См. интересную подборку документов, подготовленную К. М. Поливановым, «К истории „артели” писателей „Круг”» («De Visu. Историко-литературный и библиографический журнал», 1993, № 10, стр. 9 — 15), из которой следует, что создание «Круга» было мотивировано необходимостью «конспиративного» «политического учета» писателей в новом самостоятельном объединении. «Была предложена замечательная по своей незамысловатости система тайного субсидирования „лояльных” литераторов путем выплаты им в издательстве „Круга” гонораров по повышенной ставке (в отличие от тех авторов, которые не состояли в „самостоятельной артели”, сконструированной на заседаниях чиновников Агитпропа)».
[42] Сакулин Павел Никитич (1868 — 1930) — литературовед, академик АН СССР (1929).
[43] За неясной аббревиатурой, скорее всего, стоит Общество любителей российской словесности, просуществовавшее до 1930 года.
[44] Авербах Леопольд Леонидович (1903 — 1937; расстрелян) — литературный критик, журналист, теоретик и руководитель РАППа (генеральный секретарь), главный редактор журнала «На литературном посту». Лелевич (Калмансон Габори Гилелевич; 1901 — 1937; расстрелян) — литературный критик, входил в руководство РАПП.
[45]Фамилия написана неразборчиво, читается предположительно.
[46]Евдокимов Иван Васильевич (1887 — 1941) — писатель.
[47]Орешин Петр Васильевич (1887 — 1938; расстрелян) — поэт.
[48]Радимов Павел Александрович (1887 — 1967) — поэт и живописец.
[49]Ингулов Сергей Борисович (1893 — 1937; расстрелян) — партийный деятель, автор учебника по теории коммунистического строительства «Политбеседы», существовавшего в качестве главного в период между бухаринской «Азбукой коммунизма» и сталинским «Кратким курсом истории ВКП(б)». Как пишет современный журналист: «Перед нами, скорее всего, приросшая намертво к человеку партийная кличка одного из руководителей большевистского подполья в Николаеве, а потом и в белой Одессе. Счастливо миновав белогвардейский застенок, Ингулов выжил, вошел в коллегию местной ЧК и возглавил Одесский губком. Уже тогда он был неравнодушен к литературе. Его фамилия пару раз мелькает в воспоминаниях об Ильфе и Багрицком. Валентину Катаеву он дарит сюжет в воспевающей работу чекистов повести „Трава забвения”. Исааку Бабелю Ингулов выправляет документы для поступления в Конную армию (документы, между прочим, фальшивые, на имя Кирилла Лютова, когда буденновцы поняли, что „Лютов” — еврей, его едва не убили). Друг Мандельштама Владимир Нарбут посвящает Ингулову цикл стихов „Плоть”. Но краткое время, когда чекист мог советоваться с писателем, а писатель — отовариваться в закрытом чекистском распределителе, быстро кончилось. В 1921-м Ингулов ушел на повышение заведующим Агитпропом в тогдашнюю столицу Украины Харьков, а потом и в Москву. На страже слова с 1922 по 1930 год Ингулов работает на разных должностях в Агитпропе ЦК ВКП(б). Входит в редакции ведущих литературных журналов „Красная новь” и „На посту” и в коллегию издательства „Работник просвещения”. Курирует профессиональный орган „Журналист” и соблазняет обновленческим расколом православную церковь. Его печатают и „Правда”, и „Новый мир”…» (Ермаков А. Ножницы небытия. — «Учительская газета», 2003, № 51, 12 декабря).
[50]Сосновский Лев Семенович (1886 — 1937; расстрелян) — политический деятель, журналист, изобретатель термина «есенинщина». В 1927 году исключен из партии как троцкист и сослан, отошел от троцкизма и добился восстановления в партии в 1935 году, но год спустя был снова исключен, а затем и арестован.
[51]Дополнительных сведений об Иванкине разыскать не удалось.
[52]Смирнов Николай Иванович (1893 — 1937; расстрелян) — партийный работник, руководил ОГИЗом, затем работал недолго в издательстве «Молодая гвардия», потом в Детиздате. О его психических странностях писал в цитированном выше дневнике К. И. Чуковский (стр. 86 — 90).
[53]Менжинский Вацлав Рудольфович (1874 — 1934) — с 1926 года председатель ОГПУ.
[54] Подробное изложение этой истории см. в статье В. Виноградова в «Независимой газете» (1994, 29 апреля, № 81): «Н. Н. Горбачев привлекался к уголовной ответственности за то, что написал и распространил стихотворение „Послание евангелисту Демьяну”. Боясь ответственности, скрыл свое имя, выдав стихотворение за есенинское». Ныне покойный литературовед М. Д. Эльзон, приобретший в букинистическом магазине один из многочисленных списков «Послания…», в последние годы жизни пытался не только доказывать его принадлежность перу Есенина, но даже настаивать, что это автограф, несмотря на абсолютную несхожесть ни почерка, ни подписи (см.: «Нева», 1999, № 10). О поводе к памфлету Горбачева, то есть об «анти-Новом Завете» Д. Бедного и о конфликте «без лести преданного» стихотворца со Сталиным, подробно рассказано в статье: Кондаков И. «Басня, так сказать», или «Смерть автора» в литературе сталинской эпохи. — «Вопросы литературы», 2006, № 1.
[55] Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873 — 1932) — литературный критик.
[56] Малкин Борис Федорович (1892 — 1938; расстрелян) — в начале 20-х годов заведующий Центропечати (о том, как с его помощью издавали свои книги Есенин и имажинисты, см. у А. Б. Мариенгофа: «Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова». М., 1990, стр. 312). Позднее Малкин возглавлял киностудию «Межрабпом-Русь» и Изогиз.
[57] Статья Полонского «Леф или блеф?» появилась в начале 1927 года в «Известиях», а после того, как в «Новом Лефе» в ответ был напечатан «Протокол о Полонском», в № 5 «Нового мира» за этот же год Полонский опубликовал фельетон «Блеф продолжается».
[58] ПетровскийДмитрий Васильевич (1892 — 1955) — поэт и прозаик; примыкал к «Лефу» и к «Перевалу».