Сорокет

Проснулся как от толчка. Может, действительно жена толкнула, переворачиваясь на другой бок, но, наверное, сработали внутренние часы.

Открыл глаза, нашел взглядом светящиеся в темноте зеленые цифры будильника. 7:10. Да, в это время обычно начинает кукарекать электронный петух. Сейчас он молчал — сегодня был выходной, день, когда можно вдоволь поспать. Выспаться. И Юрьев укрылся одеялом с головой, удобно свернулся, закрыл глаза.

Полежал так, слушая хрипловатое посапывание жены, привычный, но все равно раздражающий, непонятно чем в эти утренние субботние часы рождаемый гул за окном; очищенная пустотой сна голова быстро забилась мыслями, проблемами, делами, которые предстоит разрешать сегодня и на будущей неделе. И вспомнилось о самом важном — неприятном, но и торжественном, один раз в жизни случающемся: ему исполнилось сорок лет. Внутренние часы, мерящие время не минутами и днями, а годами, в очередной раз щелкнули, но щелчок этот был особенный. Да, уже не тридцать пять, не тридцать девять, а — сорок. Четверка и нуль. И дальше — пятый десяток, северный склон жизни...

Тело сделалось сырым и холодным, будто попал под осенний ливень; Юрьев откинул одеяло, вскочил. Жена застонала, зашевелилась.

— Спи, спи... успокойся. — Юрьев снял со спинки стула штаны и 
рубаху, подобрал носки, сунул ноги в тапки. Пошел на кухню. “Больше некуда”, — усмехнулся.

Щелкнул выключателем и заморгал, ослепленный светом. Потом включил стоящую на холодильнике магнитолу — привык начинать день с новостей по радио.

— “Останкино”, — сладковато произнес мужской голос, — новый лидер мясной индустрии.

Юрьев крутанул валик настройки. Наткнулся на песню, которую когда-то постоянно ставили на дискотеках. Имени исполнительницы он не знал, но из тех времен, когда в моде был “Модерн токинг”. Очень красивая музыка, ласковый и грустноватый голос... В актовом зале их школы танцуют парни и девушки. Тесно, душно, голова кружится. Светомузыка, зеркальный шар под потолком осыпает людей яркими блестками... Юрьев стоял у холодильника с одеждой в руках, слушал, смотрел в мутно-темное окно.

Он редко ходил на дискотеки, не любил танцевать, предпочитал другую музыку. А потом, много позже, стал жалеть — ведь этого не вернуть. И с каждым годом чувство, что необходимое, самое сладкое упустил, все усиливалось, становилось острее...

В горле запершило, глаза пощипывало; Юрьев дернулся, заглушил звук.

Что это он сегодня так разлиричился? День рождения был на самом деле три дня назад. В среду перещелкнули эти часы, но тогда было некогда задумываться, осознавать, анализировать — рабочий день. За ним еще один, еще... Вчерашний вечер — вечер пятницы — тоже не располагал к мыслям: сил хватило лишь на то, чтобы посидеть перед телевизором, а потом перебраться на кровать.

Давно уже Юрьев отметил в себе как бы отключение чего-то главного, делающего его человеком, но мешающего будничной жизни, мешающего хорошо работать. Оно включалось в выходные и иногда дарило радость, окатывало сознанием счастья, а иногда мучило, изводило, разъедало тоской.

И в среду, с выключенным главным, Юрьев спокойно воспринял то, что ему уже сорок, с приветливо-заученной улыбкой выслушал поздравления жены, дочек, коллег, принял подарки, отвечал на звонки родных и приятелей. А вот сегодня оно включилось и — накрыло.

Юрьев сидел на табуретке, слушал дальний заоконный гул; он готов был в любую секунду вскочить, засуетиться, нырнуть в дела, хлопоты, начать решать проблемы. Но их не было. Пока не было. И давили гулкая тишина, зудящее бездействие, а внутри все сильнее жгло, глубже кололо.

Эту квартиру, с двумя большими комнатами, они получили лет шесть назад. До того жили в районе метро “Автозаводская”, но их хрущевку решено было сносить, переселили сюда — в Братеево. Хоть и не какое-нибудь Южное Бутово или Митино, но все равно неудобно. Метро далеко, все дворы вокруг забиты машинами так, что даже ходить тесно, в супермаркете вечно очереди. В автобусы в часы пик не попасть. А главное неудобство, больше психологическое, чем физическое, — пейзаж. Особенно жутко вечерами, когда стемнеет. Сотни домов разной ширины и высоты вокруг, тысячи окон высвечивают, следят...

И везде люди, люди, люди. Все почти одного возраста — лет тридцати-сорока, все нездешние, чужие друг другу, без родины, без прошлого и, кажется, без будущего. И он, Юрьев, такой же; и невозможно представить себя здесь стариком. Здесь, в этих домах, в этих уставленных машинами дворах, на этих тротуарах, где по утрам и вечерам катятся лавины крепких людей, старики не предусмотрены. Их почти и нет. Точнее — почти не видно. Но будут. Вот эти выбьются из сил, состарятся, и появятся тысячи немощных.

Юрьеву представилось, что он уже старый, больше не надо идти на работу, что нет сил даже погулять рядом с подъездом; что в одной комнате-— тоже старая и больная жена, а в другой — взрослые незамужние дочери. Он поежился, тряхнул головой. Кожа снова стала холодной и липкой.

Вскочил, быстро оделся, помахал руками, подбросил вверх поочередно правую и левую ноги. С силой выдохнул. Включил чайник. Огляделся: что бы сделать, чем бы себя занять?

Захотелось послушать старую музыку, ту, на которой вырос. Эта музыка, казалось, была способна вернуть обычную бодрость.

Юрьев с детства собирал фонотеку. Сначала это были пластинки. Каждое воскресенье он ехал в магазин “Мелодия” на Калининском и исследовал заставленные яркими конвертами стеллажи. Особенно любил комиссионный отдел. Денег у него бывало немного — родители всегда, сколько себя помнил, считали каждую копейку, — но иногда удавалось что-нибудь купить. Нет, не “что-нибудь”, а то, о чем долго мечтал, часами не выпускал из рук в огромной зале магазина. “Битлз”, “Роллинг стоунз”, Боб Дилан, “Машина времени”...

В пятнадцать лет Юрьеву купили катушечный магнитофон “Орбита”, и он стал собирать записи на катушках. Найдя у кого-то из приятелей нужную пленку, Юрьев тащил огромную “Орбиту” к ним домой; магнитофоны соединялись проводами, пленка переписывалась. Это был восемьдесят третий или восемьдесят четвертый год, начало советского рока, первые альбомы “Аквариума”, “Воскресенья”, “Зоопарка”, “Кино”... Иногда удавалось достать фотографию исполнителей, и Юрьев с удовольствием оформлял коробку из-под катушки — приклеивал фотографию, писал фломастером название ансамбля, названия песен...

Потом, году в восемьдесят седьмом, уже скопив со своих стипендий, купил кассетный магнитофон “Легенда”, а чуть позже — импортный двухкассетник “Сони”. Предел мечтаний, нечто космическое. На нем очень легко было делать копии, составлять сборники, находить нужную песню. 
В первое время Юрьев не мог оторваться от своего “Сони”, потратил еще кучу денег на кассеты.

Но “Сони” удивлял недолго — появились си-ди, за ними компьютер, ди-ви-ди, mp3...

Пластинки, катушки, кассеты в ломких футлярах давно уже перекочевали в посылочные ящики — их сменили маленькие удобные диски. Переезжая на эту квартиру, Юрьев подумывал вынести ящики к мусорным контейнерам — может, кому-то понадобится, или пусть забросят в мусоровоз, уничтожат, — но не решился. Перевез, засунул на антресоль... О старом напоминала лишь магнитола “Philips”, которую использовали как радио.

И вот сегодня необходимо достать ящики, разложить на ковре содержимое. Дочкам рассказать, как собиралась его коллекция. Послушать что-нибудь. Звук-то совсем другой, чем у нынешних дисков. Это уютное шипение винила, шелест и поскрипывание катушки, мягкий фон кассеты...

Юрьев взял табуретку, включил свет в прихожей. Посмотрел на дверцу антресоли, стараясь вспомнить, где там нужные ящики. Знал — сначала коробка с инструментами (отвертки, плоскогубцы, дрель, газовый ключ), за ней елочные игрушки, бутылки с лаком и растворителем, большой плюшевый мишка, из которого сыплется поролоновая крошка... И вот начнет он сейчас это все ворошить, вытягивать, греметь-скрежетать, заставит хламом всю прихожую... А в одиннадцать у него очередь в шиномонтаж.

И следом вспомнилось, что еще много чего не сделал: зубы не почистил, не сходил в туалет, не принял душ, кофе не выпил. И сразу ощутил на зубах шершавый налет, внизу живота стало тянуть, голову заволокла дурящая тяжесть. Да, умыться, побриться и — кофе, кофе.

Только вышел из ванной и заварил “Черную карту”, появилась жена. В просторной пижаме, темные крашеные волосы торчат в разные стороны, лицо помятое, без косметики бледное, пустое... Немолодая женщина не из красавиц.

— Доброе утро, дорогой.

— Доброе. Кофе будешь?

— Конечно... Покрепче.

— Слушай, Ир. — Юрьев кашлянул. — Давай, может быть, гостей соберем. Надо все-таки как-то отметить.

Жена посмотрела на него удивленно — за несколько дней до дня рождения она предлагала устроить застолье дома или заказать место в ресторане, но тогда Юрьев раздраженно отмахнулся: “Какой праздник — сорок лет?! Нечего...” А теперь вдруг стало важно, необходимо накрыть стол так, чтобы ломился, созвать дорогих, родных людей и проводить прожитые десятилетия, встретить новые. Войти в по-настоящему взрослую жизнь... Сейчас казалось, что именно с сорока начинается эта настоящая взрослость, хотя раньше то же самое казалось, когда исполнялось двадцать пять, тридцать, тридцать пять. Но ничего заметного не происходило — жизнь двигалась прежним манером, состояла из прежних дел и проблем, в голове вертелись прежние мысли — какие-то мелкие, полудетские; в шестнадцать он был взрослей, чем теперь... Мир, в общем, не переворачивался с наступлением очередной круглой даты, и Юрьев не становился другим. Даже после смерти родителей.

— Ну как, — спросил, — организуем?

Губы жены покривило неудовольствие. Ясно — у нее уже другие планы на этот день, да и кого обрадует неожиданность...

— Давай не будем тогда. — Юрьев почувствовал обиду, пока легкую, почти искусственную. — Ладно.

Жена резко вдохновилась:

— Да нет, почему же — нужно отметить. Обязательно!.. Только у нас холодильник пустой.

— Это решаемо.

Субботний день постепенно раскачивался, набирал обороты. Найдя на сегодня занятие, Юрьев оживился, повеселел; тоска и горечь, которые накинулись, когда проснулся, отступили, спрятались, и он показной бодростью, излишней суетой старался больше не подпускать их к душе.

Понимал, что выглядит со стороны суетящимся, заполошным, замечал взгляды жены, сочувствующе-понимающие, старшей дочери, Насти, — слегка презрительные, младшей, Ани, — настороженные, но делал вид, что все нормально и он такой, каким должен быть муж и отец... В последние годы он часто вел себя так в выходные дни.

Когда-то спасала Аня. Юрьев мог целыми днями возиться с ней, играть, катать на загривке, учить правильно говорить слова: “кока” — “нет, кошка”, “аафука” — “нет, собачка”. Но она подросла, теперь ей шесть, что-то важное ушло, так, как с двухлетней, с ней себя уже не поведешь...

Пока все проснулись, пока умылись, пока позавтракали, подоспело время ехать в шиномонтаж. Юрьев достал из шкафа деньги, спустил с лоджии зимние колеса в машину. Сказал жене, что на обратном пути заедет в торговый центр, купит продуктов.

— Хорошо, дорогой. А мы пока квартиру промоем.

— Давайте. И Настасья пусть участвует. Что-то слишком рано от семьи начала отрываться.

Нет, нельзя было сказать, что старшая была гуленой, только пацаны и подруги на уме. Наоборот, в основном сидела дома, правда... Она облюбовала в той комнате, что делила с сестрой, уголок между стеной и двухэтажной кроватью и почти все время там проводила. Читала. И Юрьев видел, что читала очень взрослые книги — повести Чехова, “Тошноту” Сартра, двенадцатый том собрания сочинений Толстого, в котором “Крейцерова соната”, “Дьявол”, “Отец Сергий”... Как-то отдельно она жить стала, и это Юрьева выводило из себя.

— Туалет пусть в порядок приведет, — добавил, обращаясь к жене, но громко, чтобы и дочь слышала. — Ходим все туда, а в чистоте содержать...

— Ладно, ладно, — перебила жена, — мы разберемся.

В стену лифта было вмонтировано зеркало. Мутное, поцарапанное, со следами засохших харчков. Кто-то постоянно так пакостил... Ожидая, пока спустится с двенадцатого этажа, Юрьев любил оглядеть себя, проверить, все ли в порядке.

Молодой, никак сорока не дашь, человек, волосы густые, зубы ровные, белые. Одет неплохо — не в китайскую дешевку, по крайней мере. Нормальный, уверенный, обеспеченный, здоровый мужчина. Во взгляде только... Что-то нехорошее появилось во взгляде, и давненько уже появилось. Какая-то постоянная ошалелость. Как у забегавшейся по своим хозяйственным делам тетки.

Отвернулся, уставился на створки двери, полез в карман куртки, нащупал ключи от машины и зачем-то произнес удовлетворенно: “Здесь”, — хотя и до того был уверен, что они там...

На улице было холодновато. Пробрасывал мелкий и редкий снежок, задувал ветер, несильный и какой-то беспорядочный, ежесекундно меняющий направление — словно заблудился в лабиринте домов.

Машина, не новое, но еще приличное “вольво”, стояла почти напротив подъезда — передок на проезжей части, зад на газоне... Еще недавно был у нее домик-“ракушка”, но в августе гаражи убрали — территория понадобилась под какое-то строительство; обещают выделить новое место для гаражей, но далековато оно, за речкой Городнёй, — минут десять ходьбы.

Пока мотор прогревался, протер тряпкой номера. Уселся за руль. Так, сейчас, значит, переобуть машинку, потом в торговый за продуктами. Вина побольше, сока не забыть детям... Да, а кого звать, с женой так и не договорился! Еще начнет сейчас обзванивать всех подряд.

Юрьев достал мобильный телефон.

— Ир, я вернусь, тогда пригласим, — сказал. — Смогут — смогут, нет-— и ладно. Наберем человек десять... Я быстро.

Но быстро не получилось. Возле шиномонтажа стояли десятка три машин — всем нужно было менять резину, и Юрьеву пришлось понервничать, поорать, объясняя, что он по записи. Впустили лишь тогда, когда механики подтвердили.

Около получаса ушло на переобувание. Рассчитался, поехал в торговый комплекс “Братеевский”.

Прохожих было мало, улицы свободны от транспорта. Но на остановках, возле магазинов, банкоматов наблюдалось оживление — те, кто уже выспался, куда-то собрались ехать, что-то покупали или снимали деньги, чтобы делать покупки.

“Братеевский” тоже был многолюден, даже очереди возникали.

Юрьеву нравилось ходить по магазинам. Наверное, сказывалось, что в юности он видел прилавки пустыми, скучными, продавщиц обозленно-неприступными; даже поездки в центр, в “Елисеевский”, не за продуктами, а словно в музей, не помогали — в магазинах было тоскливо. Зато теперь он наверстывал, смаковал.

Юрьев предпочитал делать покупки в одиночку. Чтоб не советоваться по каждому пустяку, ни под кого не подстраиваться, а полагаться лишь на свое желание. Купить иногда и какую-нибудь дорогую ерунду вроде консервированных улиток или кенгурятины, но знать, что совершил ее сам, осмысленно.

Торговый центр был на самом деле обычным крытым рынком; Юрьев ходил вдоль рядов, складывал в пакеты одно, другое, третье. Помидоры, огурцы, зелень, куриные грудки (жена пусть запечет в сыре), сыр, несколько видов колбасы (сначала хотел активно рекламируемое “Останкино”, но остановился на проверенном “Вегусе”) — копченой, сырокопченой, салями, сервелата, бастурмы немного, буженинки, карбоната — для мясного ассорти; несколько видов рыбы — для рыбного. Маслины, оливки...

— Ладно, — в конце концов остановил себя, — не надо перебарщивать. Так посидим.

И ярко, отчетливо вспомнилось то, что старался в последние годы не вспоминать (вообще вспоминать становилось все тяжелее, больнее), — их просторная, с высокими потолками квартира на Ленинском проспекте, мама и папа, умершие двенадцать лет назад, один за другим с разницей в несколько месяцев, три его сестры и брат. Все еще вместе... Старший брат, Максим, и средняя сестра, Ольга, давно живут за границей, с остальными сестрами встречается эпизодически — как-то все не до встреч; квартиру еще при родителях разменяли — все нуждались в отдельном жилье...

Родители были обычными рабочими, попавшими в Москву в пятидесятых, и после рождения третьего ребенка получили четырехкомнатную квартиру, по нынешним меркам — недалеко от центра: в квартале от площади Гагарина. А попробуй сейчас родить третьего. Этих бы как-то устроить... Копят они с женой, конечно, откладывают, но о новой квартире и не заговаривают. Это надо тысяч по пять долларов получать в месяц, чтоб об ипотеке задумываться.

Уже возле своего дома наткнулся на неожиданное препятствие-— длинный свадебный лимузин застрял в узком коридорчике между припаркованных машин. Водитель, видимо, хотел проехать левым передним колесом по тротуару, но лимузин перекосило, и он забуксовал. Может, и ходовую часть повредил. Позади лимузина выстроилась вереница “ауди”, “фордов” и “жигулей”. Люди, в основном молодые, пьяноватые и возбужденные, спорили, как быть.

Юрьев тоже вылез из машины посмотреть, надолго ли.

— Ну и что?! — кричала, высунувшись из лимузина, голоплечая девушка в фате. — Что теперь?!

— Юль, успокойся, — уговаривал ее парень в черном блестящем костюме. — Сейчас...

— Я в туалет хочу, понимаешь?!

Водитель, пожилой, в фуражке американского полицейского середины прошлого века, осматривал передние колеса, досадливо морщился.

— Звоните куда-нибудь! — визгнула девушка. — Толкайте! Хотите, чтоб я обоссалась тут?!

Юрий вернулся за руль, дал задний ход. Заедет с другой стороны... 
М-да, досталось кому-то сокровище. Если в первый день замужества так орет, то что дальше... С Ириной он познакомился в университете. Учился на третьем курсе, а она только поступила. Несколько лет встречались, целовались в сквериках и подъездах, неделями ожидали, когда у нее или у него дома никого не будет... Жутко-мучительный был период, с ума сходил от желания и невозможности быть с ней все время. И ее холодность и спокойствие бесили. Словно ей не очень-то нужно. Но постепенно, уже в семейной жизни, он понял, как ему повезло с женой, — она не устраивала истерик, почти не спорила. Не напрягала. А пылкость... Пылкие очень быстро превращаются в пилящих, от которых бегут с зубной щеткой в кармане куда глаза глядят.

Дома выпил стакан вина и стал звонить. Младшая сестра, Маринка, обрадовалась, сказала, что уже собирает дочек и выезжает. Жила она рядом, в Марьино, — только мост перемахнуть; минут семь на маршрутке... Старшая, Дарья, огорошила новостью — из Франции прилетел племянник, Володя, сын еще одной сестры.

— А чего не сообщили? — Юрьев слегка обиделся. — Тем более давайте ко мне.

Дарья стала мягко отказываться — дети не совсем здоровы, у Игоря, мужа, важная статья, ехать неудобно...

— Все, короче, — перебил Юрьев, — я выезжаю за вами. Готовьтесь. — И положил трубку: если уж категорически не хотят, то пусть перезванивают на мобильный.

Пригласил и сослуживца Олега с семьей. Олег работал у них около года, успели сдружиться, и жены нашли общий язык; дочь Олега была почти ровесницей младшей дочери Юрьева — хорошо играли. В общем, со всех сторон удобные гости.

— Хватит, — сказал себе, закрыл записную книжку.

Посидел в кресле... На кухне жена громко стучала ножом по доске, младшая рисовала, старшая читала в своем уголке.

— Насть, а почему ты маме не помогаешь? — спросил Юрьев.

Дочь оторвалась от книги:

— Она не просила.

— А что, тебя обо всем просить надо? Скоро замуж уже, и всё как ребенок. — Юрьев улыбнулся, давая понять, что шутит, но эта собственная шутка кольнула: действительно, лет через пять вполне может выскочить. — Иди, — снова посуровел, — предложи маме помочь. А я стол раздвину. 
И за тетей Дашей надо ехать. Кстати, твой брат Володя прилетел. Слышишь?

Дочь отреагировала — якобы удивленно приподняла брови; прошла на кухню. Юрьев проводил ее взглядом, с тоской подумал: “Красивая девка растет. И достанется какому-нибудь...”

Обеденный стол раздвигали редко — раз десять в год, на большие праздники. Обычно же ели на кухне, да и собирались вместе лишь по вечерам и в выходные...

Юрьев поставил стол в центре комнаты, покачал. Да, болты, соединяющие столешницу и ножки, ослабли. Достал с антресоли плоскогубцы, подтянул. Налил себе еще немного вина. Постоял, огляделся. Все вроде нормально, порядок.

— Ладно, я за Дарьей, — заглянул на кухню. — Пока туда да обратно-— часа два займет. Маринку позвал, Олега.

— Хорошо. — Жена распускала ножом вареную колбасу на пласты. — Осторожнее только.

— В смысле?

— Ну, ты ведь выпил... И масло растительное купи по дороге, у меня на дне.

Юрьев поморщился:

— Утром не могла сказать? Теперь снова по магазинам...

— Извини.

— Да ла-адно. — И возникло чувство, какое бывало в детстве, когда родители в его день рождения заставляли что-то делать; Юрьев вздохнул и стал натягивать куртку.

Уже с порога велел жене:

— Много не надо наготавливать. Так посидим... без обжираловки.

Перевод часов на зимнее время всегда выбивал из колеи. Вот самое начало четвертого, а уже начинает темнеть. И настроение соответствующее, какая-то тревога, точнее — беспокойство, словно важное сделать забыл, в чем-то ошибся, что-то пропустил, но есть шанс наверстать и поправить. И Юрьев торопился, энергично жевал “Орбит”, то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, будто ожидал погони.

Погони не было, улицы пустынны, по асфальту, как рассыпанная мука, метется снежок... Скорей бы выпал настоящий — в прошлом году почти всю зиму снега не было, дни стояли черные, жуткие, такая была депрессия...

Ехалось свободно; город наводнится машинами позже, когда те десятки тысяч, кого называют “зеленый чай”, поедут в центр отдыхать в клубах и ресторанах, смотреть кинопремьеры, спектакли модных режиссеров... 
И завтра плотное движение возникнет ближе к вечеру, а потом — очередная рабочая неделя.

В последнее время Юрьев доезжал в будни на машине лишь до метро “Марьино”, там бросал ее и спускался под землю. Даже опасность, что “вольво” могут угнать, не останавливала. Иначе — никак. И Люблинская, и Волгоградка, и Третье транспортное стояли и в восемь, и в девять, и в десять. Несколько раз Юрьев попадал в такие пробки, что начинал сходить с ума, как-то чуть не задохнулся в туннеле... Нет, лучше на метро: пусть давка, зато движение.

Сестра Дарья жила в районе “Академической”. Вроде бы недалеко (не Медведково или Строгино, по крайней мере), но тоже — расстояние. И даже сейчас, почти без помех, не считая светофоры, добирался больше сорока минут. Много, долго, и дело не столько в потраченном времени. Главное — утомление. Вот так, постепенно, дело за делом, час за часом, утренние раздражение, злость, досада, с помощью которых, казалось, что-то можно изменить, даже перевернуть, сменились утомлением. Еще немного, и его сменят бессилие, ежевечернее отупение, когда даже телевизор тяжело смотреть: смотришь — и не понимаешь, что там происходит, над чем смеются, кто у кого в футбол выигрывает.

Дверь открыл Игорь, муж Дарьи. В майке, по выходному небритый.

— Здоро-ово, — протянул удивленно.

Юрьев шагнул в прихожую:

— Ну как, мчимся? Давайте.

Игорь оглянулся на жену. Дарья, тоже в домашнем, виновато-просительно улыбнулась:

— Может, лучше у нас? Ну куда мы всем табором... Мы и в машину не влезем все.

И словно в подтверждение ее слов, из комнат появились — сначала младшая дочка, двухлетняя Ксюша, за ней девятилетняя Соня, потом сын Андрей со своей девушкой Милой (Людой на самом деле), последним — высокий, с челкой на глазах племянник Володя.

“Действительно, куда я их? — только сейчас, с улыбкой здороваясь, целуясь с родней, задумался Юрьев. — Придется в два рейса, что ли...”

— Собираемся, собираемся! — заговорил. — Иринка уже на стол накрывает, Марина едет с детьми. Поговорим посидим.

Они встречались нечасто и в основном коротко, по делам; иногда съезжались на общую дачу под Электроуглями, но в маленьком домике было тесно, поэтому, случалось, ссорились, на какое-то время разрывали отношения... Сейчас же Юрьеву казалось, что, только собрав всю их разросшуюся, но и почти распавшуюся семью, можно переставить жизнь на новый, настоящий путь. Или хотя бы почувствовать, что она идет не совсем бессмысленно.

— Ну чего вы такие все?! — не выдержал, вспылил. — Мне очень нужно сегодня собраться...

Сам повез молодежь и Игоря, а Дарью с девочками попросил захватить Олега — почти по пути.

Пассажиры были молчаливы и, кажется, недовольны, что их вытащили из квартиры. Зевали, смотрели в окна; Андрей с Милой как-то ободряюще, как при несчастье, пожимали друг другу руки.

— Как там Париж, — нашел Юрьев глазами в зеркале заднего вида 
Володю, — стоит?

— Наверно. Я давно там не был.

— А чего так? Я, если б во Франции жил, из Парижа не выезжал бы.-— Юрьев сладко-грустно вздохнул. — Эх, пять дней с Иринкой там провели в девяносто четвертом, а память на всю жизнь... А ты что приехал-то? Насчет гражданства?

— Типа того.

— Везе-от... — И заметил в зеркале, как Володя снисходительно покривил губы, а Андрей с Милой усмехнулись; Юрьеву стало неловко, будто сказал глупость, но тут же мысленно пожелал: “Усмехайтесь. 
Посмотрим, как сами через двадцать лет... Что у вас-то было и что впереди?”

Игорь сидел тихо, незаметно на переднем сиденье. Он вообще имел свойство становиться незаметным... Работал журналистом, но на журналиста не был похож — неразговорчивый, спокойный до скучности — и статьи писал какие-то малопонятные, с претензией на сложность и глубину: о мировой экономике, о финансах. Иногда, встречая его статьи в газетах, Юрьев представлял, что автор не вылезает из международных конференций, дружит с министрами, всегда в костюме, живет в огромном доме где-нибудь на Николиной горе, где у него библиотека и кабинет, в котором он обдумывает судьбы мира, предугадывает перспективы развития. Но потом Юрьев вспоминал, что это Игорь, муж его сестры, что живут вшестером в двухкомнатной квартире, вечно нуждаются в деньгах, и вздыхал саркастически: “Да, в чужих финансах разбираться легко, свой бюджет пополнить — вот проблема”.

Свернули с Каширского шоссе. Справа открылась панорама орехово-
борисовских микрорайонов — десятки домов разной высоты и ширины уходили на юг. Может, и не самый большой жилой массив, но для Юрьева-— самый внушительный. Наверное, из-за свободного пространства перед его началом — прудов, лужаек и сквериков. А за ними — железобетонное скопище...

— Небоскребы, небоскребы, — напел Юрьев, — а я маленький такой.

Игорь с готовностью отозвался:

— М-да, разбухает Москва.

— Тесно. Я в будни и на машине не езжу почти...

— Тут все сложнее, — перебил Игорь. — Управленческая централизация перерастает в демографическую. Остается один настоящий город в стране, остальное — малозначительные придатки. Такое бывало уже в истории и заканчивалось страшными катастрофами.

— А везде говорят, что регионы развиваются...

— Деза. Возникают корпоративные оазисы, а вокруг — средневековое одичание.

— Ладно, Игорек, не пугай. Сейчас винцевича хлопнем, поедим вкусного. Расслабимся. Если все время о глобальном думать — мозги спекутся. Так, молодежь? — Юрьев глянул в зеркало; племянники послушно покивали, Мила снова усмехнулась.

“Нашел Андрей девку, — подумалось. — Вот женятся, и она покажет. И ему, и Дарье с Игорем. Откуда она вообще? Откуда-то с периферии... Такие умеют подминать”.

Юрьев мотнул головой, отгоняя эту мысль. Неприятную мысль... У него вообще частенько стала возникать антипатия к девушкам. В каждой виделась хищница, во взгляде читалось стремление захватить мужчину получше, побогаче, сесть ему на шею, тянуть деньги, постоянно теребить, чтоб проявлял внимание, говорил о ее красоте, а взамен выплескивать свою отрицательную энергию.

В молодости Юрьев мощно ловеласничал; большими успехами похвастаться не мог, но женщин очень любил, от понравившейся, но недоступной отступал неохотно. И в первые годы семейной жизни это приводило к частым ссорам с женой, завязывались такие узлы, что другая, более эмоциональная, наверняка бы с ним развелась. И виной всему были девушки восемнадцати — двадцати лет. Заманивали, обволакивали свежестью, страстностью, а потом старались сожрать. Если не очнуться вовремя, не отскочить — вся жизнь к чертям...

Сегодня из-за этой Милы чуть поездка не сорвалась — когда оделись, столпившись в прихожей, она уловила, что от Юрьева попахивает вином. Всех всполошила, почти что истерику устроила, что вот ее, принцессу такую, повезет пьяный. Еле-еле удалось Юрьеву отшутиться, соврать пришлось, что это со вчерашнего. Вроде поверили.

Надо как-нибудь момент выбрать, поговорить с Андреем, чтоб головы не терял, а подумал, взвесил. Ведь жизнь запороть — проще простого.

Заметил вывеску “Продукты” и вспомнил про масло. Затормозил, остановился.

— Сейчас, пять минут.

Магазинчик был маленький, круглосуточный. В таких днем почти нет покупателей, зато по ночам то и дело забегают — кто за пивком, кто за сигаретами, кто за хлебом...

— Бутылку растительного масла, — бросил Юрьев на прилавок сто рублей.

Продавщица выбила чек, насчитала сдачу и подала масло. Уже выходя, Юрьев увидел, что этикетка какая-то странная — вместо подсолнухов были нарисованы желтые зернышки.

— А что это? — вернулся к прилавку.

— Что? — Продавщица была молодая, симпатичная, истомившаяся от скуки.

— Что за масло? — И Юрьев прочитал: — “Рапсовое”. Что это?

— Рапсовое масло.

— Никогда не слышал...

— Вы попросили растительное, я дала.

— Мне надо сли... То есть, это, подсолнечное. — Юрьев стал злиться: “На каждом шагу проблемы”. — Обычное подсолнечное масло!

— Так бы и сказали. — Продавщица стояла и даже не думала поменять бутылку, смотрела на Юрьева устало и с вызовом.

— Дайте мне подсолнечное масло.

— Его нет.

— Как это нет?

— Так.

— А какое есть?

— Рапсовое и оливковое.

— Да что ж это такое?! — Юрьеву хотелось швырнуть бутылкой в симпатичное лицо, и одновременно вспыхнуло желание перескочить через прилавок, сдернуть с продавщицы халатик... — Вы издеваетесь?

— Слушайте, пойдите в другой магазин и купите свое подсолнечное. 
У меня только такое.

— А на нем жарить можно? — не то чтобы смягчился Юрьев, но понял, что этот спор может продолжаться долго — продавщице как развлечение.

Она пожала плечами:

— Наверно. Люди берут. — И тоже заговорила по-человечески: — 
С подсолнечным перебои. Неурожай, говорят. Цена подскочила.

— Да?.. Ладно... Дурдом какой-то.

— Ну все, все, садимся! Сил уже нет никаких... Настя, Полина!-— Заглянул в соседнюю комнату, где дочь и племянница, почти одногодки, вместе сидели в уголке, листая тетрадку. — Пойдемте за стол!

Расселись.

— Так, наливайте кому что, — руководил Юрьев, — красное, белое, сок. Водку, — обратился к Игорю, любителю крепких напитков, — Иринка мне запрещает. Считает, что я контроль теряю.

— Да не запрещаю я ничего! — удивленно улыбнулась жена, а Игорь успокоил:

— И вином можно так набраться, что не только контроль потеряется...

— Что, пьем или как? — Юрьев поднял бокал. — Замучился я чего-то.

— Может, — предложила сестра Марина, — Дашу и остальных дождемся?

— Им еще с час добираться, а мы тут, так сказать, в первой партии... Все равно стульев на всех не хватит. Н-ну, начинаем. Жду тост.

У гостей был непраздничный вид. Будто их насильно собрали здесь и они ждут не дождутся, когда это кончится и можно будет разойтись. Особенно молодежь раздражала этой своей вареностью. И Юрьев уже собрался открыто обидеться, заявить, что если так уж в тягость, то пусть идут куда хотят, что он, в общем-то, никого палкой не гнал; но тут поднялся Игорь.

— Что ж, дорогой свояк, я дату эту не так давно пережил, — ему было сорок два, — понимаю твои чувства. Хотя... Ничего страшного на самом-то деле нет. Жизнь идет и пускай идет. И идет-то не так уж плохо. Так? 
И давай, чтоб дальше — не хуже!

— Точно! — бодро отозвался Юрьев, а внутри кольнуло: “Больше, что ли, нечего пожелать? „Чтоб не хуже””.

Звонко чокнулись. Юрьев не спеша выпил до дна, съел ломтик буженины.

— Закусывайте. Вот эта говядина сырокопченая — объедение просто.-— И стал по новой разливать вино; заметил, что Настя сидит со скучным лицом, не выдержал: — Доча, если ты хочешь нам испортить настроение, то у тебя это не получится.

Она встрепенулась, через силу улыбнулась, наткнула на вилку колбасу. Стала жевать.

— Так, — Юрьев поднял бокал, — кто следующий?

Следующей стала произносить тост сестра Марина. Сказала, что у нее лучшие братья на свете, а особенно сегодняшний именинник. “Именины у меня в январе”, — мысленно произнес Юрьев, но поправлять не стал. Улыбнулся.

Потом за компанию — сам давно не курил — вышел с Игорем на лоджию.

— Тут нашел утром в почтовом ящике. — Свояк достал из заднего кармана джинсов малоформатную брошюрку. — Партия “Гражданская сила” придумала объект для предвыборной критики. Гляди. — Раскрыл. — 
“В московском метро: опасно, тесно, душно, стоимость проезда неоправданно высока”.

— Да ну их всех, — поморщился Юрьев, — надоели.

— Погоди-погоди! Сейчас смешное прочитаю... Не знаю, кто это писал, но профессионализм — на нуле полнейшем. Слушай: “Одиннадцатого июня две тысячи четвертого года на станции „Нахимовский проспект” сотрудник милиции забил насмерть пьяного пассажира”. Хм! Каждый хоть немного знакомый с ручкой и бумагой понимает, что предложение нужно строить иначе...

Юрьев, машинально кивая, смотрел на улицу. Солнце уже зашло, воздух был серо-синий, тяжелый. Горизонт заслоняла широкая семнадцатиэтажка; многие окна были освещены, и в некоторых различались шевелящиеся фигурки людей.

— А ты за кого голосовать думаешь? — Игорь подпихнул Юрьева локтем.

— Я?.. — Занятый другими мыслями, Юрьев поначалу растерялся. — 
Я за “Самсунг” голосую. — Он работал в московском представительстве этой фирмы, в отделе маркетинга. — Пока “Самсунг” интересуется Россией, я и моя семья не пропадем.

— Ха-ха! — Игорь с удовольствием затянулся. — А серьезно?

— Да перестань, Игорек. Какое голосование?! Надоела эта гомозня 
тыщу лет. Ладно, пошли выпьем.

С приездом Дарьи, Олега с женой и детей стало повеселее. Точнее — оживленнее, и это оживление ослабило некоторое напряжение за столом. Настя и Полина, освободив стулья, ушли в соседнюю комнату, вареные лица Андрея, Володи и Милы не так бросались в глаза.

Юрьев приглашал гостей кушать, наполнял бокалы, пил, и, как всегда от хорошего вина, внутри что-то раскрылось, задышалось глубоко, легко, и окружающее словно бы стало ярче, красочней, Юрьев радовался этой яркости и раскрытости и не хотел помнить, что всегда, стоит ему выпить лишнего, перейти некую грань, и яркость превратится в режущую глаза отчетливость, а в душевную раскрытость хлынет горечь, мозги наполнятся черными мыслями, старыми и свежими обидами, тело охватит зудящая, как аллергия на что-то, усталость...

— Так, теперь Олег пусть скажет, — вспомнив, что должны звучать тосты, предложил, точнее, велел Юрьев.

Олег поднялся, наморщил лоб, собираясь с мыслями. Посмотрел куда-то в стену... Он был моложе Юрьева года на два, но выглядел старше: волосы редкие, глубокие залысины надо лбом, кожа на лице истонченная, помятая. И жену его не сравнить с Ириной — полная, хлопотливая; этакая тетка, а не женщина.

— Что ж, я очень рад, что оказался сегодня здесь, за этим праздничным столом… — начал Олег, держа в правой руке стакан с соком (алкоголь он не пил). — Вообще, я рад, что в моей жизни появился ты и твоя семья. Год назад, когда я пришел в компанию, то, конечно, мне было сложно в новом коллективе. И первым человеком, кто проявил ко мне внимание, помог, оказался ты. Очень быстро деловые отношения переросли в дружбу, уверен, настоящую и долгую. Москва, — Олег, приехавший сюда из Таганрога, вздохнул, — Москва — город огромный, миллионы людей, а найти друга здесь очень сложно. Я счастлив, что друг у меня появился. За твое здоровье, за то, чтобы все у тебя, и твоей семьи, и твоих многочисленных родственников было по первому классу!

— Ура, ура, ура! — по-гусарски провозгласила Дарья и подняла бокал так резко, что вино плеснулось на салат. — Ой, простите...

Снова чокались и улыбались... Юрьева тронули слова Олега; вспомнилось, как тот пришел к ним с дипломчиком каких-то наверняка липовых маркетинговых курсов, робкий, неумелый, туго соображающий (еще бы, в тридцать пять лет начал в этой сфере работать), и Юрьев ему действительно очень сильно помог тогда. Человеческим отношением в первую очередь. Потом, правда, в определенный момент пожалел, затревожился — Олег к нему буквально прилип, звонил в выходные, предлагал то на какую-то автомобильную выставку сходить, то в волейбол поиграть, то рвануть на Оку на рыбалку или просто интересовался, не нужна ли какая помощь. Хотел поставить его на место, но вовремя понял, почему Олег так себя ведет, и не то чтобы смирился, а стал относиться спокойней.

— Может быть, теперь мой дорогой зарубежный племянник что-нибудь скажет? — подождав, пока гости заедят предыдущий тост, сказал Юрьев; просто так сидеть становилось все тяжелее, а общего интересного разговора не возникало. — Как, помнишь русский язык-то?

— Я готов. — Володя закинул длинную челку к правому уху. — Я за многое вам благодарен, и мама всегда хорошо вас вспоминает, но один раз вы мне в прямом смысле слова жизнь спасли. Помните, в Серебряном 
бору купались? Мне лет двенадцать было...

— А-а, точно, точно! — перебил Юрьев. — Это когда ты чуть не 
утонул?

Володя закивал, видимо желая рассказать, как дядя спас его, но Юрьев опередил — не мог удержаться, да и событие десятилетней давности, 
казалось прочно забытое, вернулось неожиданно ярким, жутко-свежим, так что даже пальцы защипало.

— Это вообще случай! У-ух-х! — Юрьев поежился. — Плывем, я впереди, Володька метра на два сзади плюхает, и тут слышу, что-то не так, шлепки не такими стали. А мне хорошо, ничего не хочется. Кайф, короче... И что меня дернуло обернуться? Оборачиваюсь, а племяш — тонет. Как будто кто-то его под водой вниз утягивает. То скроется с макушкой, то выскочит по грудь. И главное — все это молча...

— Я и не понял, что со мной, — вступил так же горячо, тоже словно только что пережив страшное, Володя. — Ноги — раз! — и перестал чувствовать. Как чужие сделались, не могу двинуть. И тянут вниз.

— Это судорога, — сказал с видом знатока Игорь. — Я, с вашего позволения, выйду покурить.

Юрьев остановил:

— Сперва выпьем. Ты что?.. Да, Володь, вспомнил ты, до сих пор мороз бьет. И как я тебя вытащил?! До берега далеко ведь было.

— Спасибо вам, — потянул к Юрьеву бокал племянник. — Я часто вспоминаю. Думаю, сколько бы всего не увидел, если бы тогда все кончилось...

— Ну не надо! — перебила Марина. — А то я запла2чу.

— Пьем, короче.

С Игорем Юрьев вышел на лоджию. Попросил сигарету.

— Ты ведь бросил.

— Бросил — начал, какая разница... Володька разбередил... Не представляешь, сколько я пережил тогда. За минуты эти. Вижу ведь, тонет. — Юрьев несколько раз затянулся, и в голову ударило тяжелым, ядовитым; он приоткрыл раму, швырнул сигарету. — Крепкие какие. Фуф.

— “Союз-Аполлон”, — как-то с гордостью, что ли, сказал Игорь. — Последние, считаю, настоящие сигареты. Не бумажки проникотиненные. У нас, кстати, с табачной промышленностью вообще катастрофа...

Не слушая, Юрьев зашел в квартиру. Оглядел гостей. Улыбнулся.

— Потанцуем, может? У меня записи есть... нашего времени. “Джой”, Си Си Кейч...

— Да мы такой ватагой, — хохотнула жена Олега, — пол проломим! Во двор надо выходить.

— Ладно, — Юрьев сел, — давайте пить тогда. Вино есть, еды — полный холодильник. До понедельника будем гулять! — Наполнил бокал. — Молодежь, за дамами поухаживайте. Бодрее... Что, теперь очередь второго моего племянника. — Юрьев посмотрел на Андрея. — Сделай милость.

— Я?

Юрьев ждал, другие тоже притихли, смотрели на Андрея.

— Ну, так и будем, как на поминках? — не выдержал Юрьев.

Племянник уставился на подругу, словно ожидая, что она подскажет.

— Пожелай мне что-нибудь. — Юрьев стал раздражаться. — Или как? Нечего?

— Да есть... Ну, долгой жизни желаю, здоровья, — выдавил Андрей и сделал движение чокнуться.

— Так не пойде-от... Что, нет нескольких слов живых для меня? — Юрьев чувствовал, что говорит лишнее, но остановиться не мог. — Такой дядя у тебя плохой, что нечего ему сказать в день сорокалетия. В такой день!..

— Слушай, ну не мучай ты его, — встряла Дарья. — Не умеет он тосты говорить, а банальщину не хочет...

— Тут не в умении дело. Не в умении, а в отношении. — “Зря расхожусь, надо успокоиться, улыбнуться”, — подумалось, но вслух в это время продолжал: — Привыкли, что я помогу, сделаю, улажу, денег займу, а спасибо сказать — можно и не надо. — Юрьев услышал неправильность в построении фразы, потер досадливо лоб, и тут в душевную открытость ворвалась волна горечи, мягкой дубинкой ударила-оглушила обида. — Что, думаете, мне все так легко? Заведенный я, что ли, туда-сюда бегать, возить всех, улыбаться, мирить, заботиться?.. Сколько я с тобой, Андрюша, нянчился, попку намывал, пока твоя мама по свиданькам бегала...

— Что-о?! — возмущенный голос Дарьи.

— А не так?.. — Вскоре после рождения Андрея сестра развелась со своим первым мужем. — И ничего тут такого нет, дело житейское, но надо же как-то по-человечески. Я понимаю, тебе надо было жизнь устраивать, 
Игоря вот нашла, пока я с Андрюшей сидел...

— Э, друг, — угрожающе заговорил Игорь, — тебя не туда куда-то повело. Давай-ка прекратим.

— Конечно, лучше всего прекратить. Замять — и дальше улыбаться. До нового... А хочется ведь отдачи хоть какой-нибудь, чтобы знать, что оценили. И ведь слова искреннего не дождешься. Сколько Маринке сделал тоже, а теперь сидит... Как так и надо. Сколько я тебя спасал, когда эти хахали твои к тебе ломились. — У Марины мужа никогда не было, зато ухажеров — полным-полно, от кого-то из них завелись дочки. — Звонила ночь-полночь: “Братик, помоги! Дверь ломают”. И я летел. А теперь... И ведь не кончится это все никогда.

Юрьев говорил, глядя в пустую тарелку, видеть гостей было теперь неприятно — казалось, они собрались лишь затем, чтобы выпить, поесть на халяву, приятно провести пустой, ничем не занятый день. И за это им нужно было отомстить... И даже когда услышал всхлипы, понял, что сестра Марина вскочила, побежала куда-то, не остановился.

— А что, что, не так? Все так. Обидно просто. На других жизнь распыляешь, а для себя ничего... Свое вон — в ящиках на антресоли. Я музыку люблю, у меня такая коллекция, а я сижу и жду, что вот сейчас позвонят и нужно кому-то что-то... А мне ведь сорок, сорок уже. Да, хм, сорокет. Смешно. Через двадцать лет стариканом стану. И когда мне? И чего ждать?.. Вот, Володь, говоришь, я жизнь тебе спас. Наверно. А ты что?.. Десять лет живете во Франции — и хоть бы раз предложили: приезжайте, приглашение сделаем... Дашу с детьми надо на дачу везти, а за бензин — можно и не платить. Что мне?.. Конечно... Мне вон за счастье должно быть с Олегом на рыбалку поехать. Я понимаю — трудно Олегу здесь, место новое, квартира тесная, жена скучная, бесполезная. Но я ведь не нянька, на самом деле, у меня тоже свои дела есть. А я ведь, хе-хе, думал, что ты голубой... Не-ет, тут дело, оказалось, в другом...

Из-за стола вскакивали, сзывали детей, спешно выходили в прихожую, а Юрьев смотрел в тарелку и говорил, говорил:

— Дочери родной мешаю уже. Замечание делаю — фыркает... Сейчас фыркает, а потом поймет. Поймет, когда поздно будет... На каждом шагу капканы, ямы. Попадет — и что? И что?.. Весь Интернет порнухой забит, и тоже чьи-то дочери, и как-то они туда попадают... Самой умной себя считает, нос воротит, а как прижмет — “папа, папа, что делать?!”. 
И помогай, и выручай, спасай. Вот так... А пока что можно и фыркать, папа — лишний, напрягаю... Да я всех напрягаю. Главное — зарабатывать. Зарабатывать и не лезть. Подольше чтоб на работе, потише в кресле, и утром на работу пораньше. Топ-топ до ночи... Хорошо, хорошая жизнь... Было мне двадцать лет — помню. Тридцать — с трудом. 
Теперь-— сорок. Во! И чего? Че-го? Сорокет. Потом — полтос. Перспектива, блядь, прошу позавидовать.

Он сидел один, слова иссякали, их сменяли вздохи, бормотание. Гостей не было. Дочки занимались чем-то в своей комнате, жена на кухне мыла посуду, звякая вилками и тарелками.