Кабинет
Олег Павлов

Учитель входит в класс...

Павлов Олег Олегович родился в 1970 году в Москве. Первая публикация в “Новом мире” состоялась в 1994 году. Автор романов “Казенная сказка”, “Дело Матюшина”, “В безбожных переулках”. Проза выходит в издательстве “Время”. Последнее издание, увидевшее свет в 2008 году, — “Степная книга”.


Олег Павлов

Учитель входит в класс...

Рассказ


Он похож на верблюда.

Долговязый, сгорбившейся под своим грузом — это классный журнал.

Он все помнит — не зло, но очень зорко и чутко запоминает. “Здравствуйте”, — обращение ко всем и каждому. На его уроках не звучало ни имен, ни фамилий. И никого не вызывал к доске. Это чем-то претило. Подходил к ученику — и только с ним говорил. С кем-то говорил?— кого-то переставал замечать. Его оценки: “отлично”, “хорошо”, “посредственно”... Как бы реплики. Он доволен, удовлетворен — или он разочарован, ему скучно.

Поведение этого человека не могло остаться незамеченным. Оно удивляло и возмущало учителей истории, литературы, математики, химии, биологии... Вслух звучало: “Это непедагогично”. Казалось, новичок хотел выделиться, поэтому и к нему, чтобы дать это понять, но уже в учительской — в царстве нервных, обидчивых женщин — обращались на “вы”, пользуясь только этим личным местоимением. И если учителю рисования приходилось что-то выслушивать, он смущался и молча кланялся в ответ, с медлительной грациозностью и высоко поднятой головой чуть подаваясь вперед, как будто благодарил, что воспринималось даже обидней. Только учитель музыки, еще один мужчина, боязливо сочувствовал собрату и делился, наверное с надеждой на взаимность, мыслями о сокровенном: об искусстве. Он гордился, что преподавал свой предмет, музыку, по методике Кабалевского. Но когда произносил благоговейно: “Музыка покоится на трех китах…” — раздавался смех, стоило вообразить себе это. Учитель рисования нисколько не презирал бесед с этим одновременно серым и светлым, искренним и трусливым, униженным и возвышенным человеком, чье прозвище было Смычок.

Дети безжалостно, почти изощренно казнили обнаруженное уродство или хотя бы нелепость. И новый школьный учитель — он был откровенно нелеп, некрасив. Сутулая худоба с плетущейся походкой. Строение черепа, большие оттопыренные уши, отвисшая нижняя губа. Остатки волос, остриженные коротко. Такая же седоватая куцая бородка. 
И все его именование: “Семен Борисович Аксельруд”. Само липло прозвище: “верблюд”. Он мог стать еще одним смешным человеком, чье существо в их глазах уничижительно слилось бы с его же наружностью. Но не стал.

Взгляд насмешливый — и грустный.

Он одинок даже в стенах своего кабинета, среди изуверского оснащения: набора стальных геометрических моделей и огромных гипсовых болванок.

Сидит боком к учительскому столу, обозревая класс, положив одну руку на колено, другую совсем опустив... Она безвольно повисла. Казалось, это не новый учитель пришел — а уходил отработавший свое и уставший, то ли потеряв, то ли так и не найдя место. Вдруг спросил, но не сам себя, а как если бы отвечал на вопрос: “Что такое живопись? Все очень просто. Перспектива определяет контур... Светотень сообщает рельефность путем расположения света и теней, приведенных в соответствие с фоном... Цвет придает изображению видимость жизни... Вот чему я должен учить. Но эти действительно простые слова принадлежат, поверьте мне, великому художнику. И я бы хотел, чтобы каждый из вас почувствовал себя художником. Поэтому... Поэтому мы будем учиться немножко другому”.

И еще это… “Я прошу поднять руки тех, кто любит рисовать. Понимаете, любит?” Кто-то все же не поднял руку. Учитель усмехнулся. “Ну что же. Надеюсь, остальные полюбят черчение. Что такое черчение? Очень просто. Черчение — это труд. Ленивые поймут это очень скоро”. Было унизительно молчать и слушать. Новый учитель преподносил себя так, как будто его урок был первым в их жизни. Но многие подчинились: слушали, забывая себя. Весь урок учитель говорил, больше не сдерживаясь, с напряжением, нервно, как никто еще не рассказывал о своем предмете, — и произносил никому не ведомое.

Вот и он вдруг услышал: “итальянская земля”, “испанские белила”, “берлинская лазурь”... И эти звуки окунули в теплую нежную дрожь. Всего лишь названия красок. Чудесные — и невидимые, потому что видимость придает цвет. Может быть, он коричневый, зеленый или желтый. А потом?— о художнике с отрезанным ухом. Но... что они понимали? 
И у каждой свой, неповторимый цвет — то, чем светятся краски. Краски?— это цвет. Цвет — это свет. Но мы не видим — этот свет мы чувствуем. Художник с отрезанным ухом чувствовал в коричневом золотое, а в черном?— зеленое…

Все оборвал звонок. Учитель велел принести на следующий урок бумагу и краски. Кто-то не выдержал, почти вскрикнув: “Мы будем рисовать?”

И он ответил в своей насмешливой манере как бы веско заявлять: “Красками — пишут. Рисуют — карандашом”.

Наверное, это повторилось на каждом его уроке и в каждом классе, потому что по школе прокатилось победно, точно эхом, — Карандаш!

От него ждали удивления, продолжения таинственной и поэтому занимательной игры. Взрослые дети, они обманывались, не чувствуя, что у этого человека могла быть своя, вполне осознанная, возможно — высшая для него цель, которой служил он сам и хотел заставить служить, но не эта игра. Но все же это было удивительной игрой... Бумага, краски... Учитель... И теперь, действительно, урок, у которого уже есть название: “Урок фантазии”. Он произносит это испытующе, обозначая — будто свое же присутствие в классе — значительной паузой... Все должны запомнить это, запомнить — и получить на что-то право.

Он предоставил ученикам полную свободу, какую только дают краски. О, как это было странно и трудно: осознать, что свободен, и, вспоминая себя ребенком, выдавливать на бумагу голубые деревья, желтое небо... ну, что же еще? Новое задание, еще один урок: описать то же самое в словах. Это уже сочинение. И каждый должен начинать свое строкой: “Я вижу...”

Карандаш объявит, что хочет создать изостудию.

Нет, не кружок — “cтудию изобразительного творчества”.

А в один день на голых и пустых стенах его кабинета вдруг появятся репродукции: цветные картины в настоящих рамах.

Принес их сам — и развесил, не спрашивая ни у кого разрешения.

Странности его и без того оказались к этому времени под подозрением. Терпеть их приходилось лишь потому, что, пока не окончился учебный год, избавиться от учителя не было возможности.

Директриса распахнула дверь, молча вошла в класс, осмотрела широко стены — и заорала, приказав все тут же убрать... Была она не напугана?— а разгневана страхом. Учитель застыл, ничего не услышал. Она приказала ученику — но в его присутствии никто бы не посмел это сделать. Карандаш спокойно произнес: “Это репродукции картин великих художников, хранящихся в советских музеях”. И несчастная опустошенно застыла... Потом она бросилась куда-то звонить. Весь день в школе царил переполох, как будто здание горело и дымило. Кто-то приехал и, осмотрев стены,?— уехал. Карандаша куда-то вызывали и о чем-то с ним беседовали — но репродукции остались на своем месте. Директор школы, казалось, сама же проверяла их сохранность что ни день — распахивала дверь, входила и, убедившись, что в ее отсутствие ничего не подменили, разрешала продолжить урок. Может быть, мстила. Карандаш замолкал — но ее появление встречал уже со спешащей покорной благодарностью за внимание.

Можно было услышать, что школа — не Дворец пионеров... И его, похоже, не волновала чья-то успеваемость... Он был холодно-безразличен ко всему, что не имело отношения к его работе, и брезгливо-раздражителен, если постороннее отвлекало от нее же его учеников. Эту заповедь они усвоили первой. Учились — на уроках. В студию — приходили работать. И поэтому же бросали, уходили. После воодушевленных походов толпой в изостудию очень скоро с учителем осталась горстка, как он же внушал, “лучших из лучших”.

И они зачем-то были нужны Карандашу. Вечерами это был резкий до грубости судья. Бескомпромиссный, не прощающий ошибок. Все прощал он, по его словам, “дуракам”. И если кто-то сдавался, ломался, — казалось, даже радовался. Иногда он так и начинал занятие: “Ну что же... Сегодня у нас нет желающих записаться в посредственности?”

“Живопись — это пот и кровь”.

“Надо дерзать!”

И он же прилежно отчитывался об успехах: “Работы наших студийцев заняли первое место”. И только первое! Почетные грамоты, дипломы, кубки творческих олимпиад... Ученики его студии работали: юным художникам доверяли оформлять самое святое — а он рукой мастера подправлял радостную лучистую мазню и портреты вождей. Это было важно, нужно?— потому что было работой. Учитель-новатор. Кабинет изобразительного искусства. По боковой стене, вверху, над стендами с творениями учащихся, располагаются репродукции и портреты великих. Вместо парт, похожих на скелеты каких-то недоразвитых животных, — умные столы для проведения занятий по живописи и графике... Они даже расставлены не рядами, а как бы освобождая место для чего-то важного и общего. На полках секционных шкафов, где прежде зияла хамская нагота, — “Библиотека юного художника”, номера журнала “Юный художник”, диафильмы, диапозитивы музейных шедевров в пронумерованных коробочках, картотека справочной литературы, а на почетном месте — “Энциклопедический словарь юного художника”. И еще это чудо в виде складных мольбертов, подставок для натюрмортов, чертежных инструментов, диапроектора... Пугавшие своей необычностью уроки теперь как образцовые перенимали восторженные учителя, присутствуя целыми делегациями в классе, как если бы его трудом выстлан был путь к успеху для всех.

Уроки красоты. Уроки фантазии. Беседы об искусстве.

И этот, образцово-показательный: “осязательное моделирование”.

Когда-то он вошел в класс, посмеиваясь, с авоськой своих, дачных яблок. Раздал каждому, сказав: “Если не знаешь, что рисовать, — рисуй яблоко!” Несколько штук он для этого тут же разложил. И все рисовали эти яблоки — но свое, плотное и весомое, можно было только чувствовать, как бы взвешивая. Это было очень неожиданное и острое ощущение — видеть яблоко в перспективе, но и будто бы чувствовать его прямо в своей руке. 
В конце, оценив рисунки, довольный своим опытом — и произведенным на учеников впечатлением, — Карандаш провозгласил: “Ну а теперь попробуем, какое же оно было, наше яблочко, на вкус!” И он помнит этот вкус — и ту радость, что была как голод. На показательных уроках в конце раздавались аплодисменты. Они гордились.

После занятий в изостудии учителя провожали до метро. Так они сливались в своем обожании — все, кто его любил, — оставаясь однородной массой. Она то прибывала, то убывала, но робкая верная стайка человечков обязательно дожидалась на школьном дворе, когда он появится. И это было как свидание — провожая, окружив, засыпая вопросами, стараясь блеснуть и запомниться, с трепетом, похожим на озноб, идти если не рядом, то близко с ним — и слушать, и верить, что заслужишь его любовь. Только если спешил или был не в настроении, просил оставить его и тогда как-то ощутимо бросал, покидал — а они расходились поодиночке, ненужные самим себе.

Этот человек заменил ему отца... какие страшные слова. Это был отец. Отец... Родной — его больше не было на земле. Но между учителем и учеником стояло такое же небытие. Поэтому он не имел и никогда не получал такого права — так его называть. Поэтому носил другую фамилию. Физически живой — и несуществующий. Не одевал, не кормил. Не опора, не защита. Учитель, воспитатель. Очень просто, воспитатель — значит, воспитал. Насытил яблоком. Появился из ниоткуда — ворвался, все переменил. Кого-то лепил вдохновенно, как будто из глины человечков. Новых, то есть заново.

Растворял в себе речью, взглядом. Опустошил. Внушил чувство своей ненужности — новый и гнетущий страх перед будущим, так что казалось, постоянно решался вопрос о жизни твоей и смерти. Но мучительней всего было его же равнодушие, когда переставал обращать внимание, замечать?— и ты в его глазах умирал. Пусть хотя бы одно занятие окружало поле его отчуждения. Презрение и гордость. Наказание и прощение. Больше ничего. Все лишь для подчинения неясной цели кем-то стать, чего-то достичь в будущем, хоть концом всего пока что было отчисление из студии. Не из школы, где учили всех и всему, а из его студии…. Из этого мирка, куда он принимал, разглядев “способности”, для начала поощрив. Его студия?— чулан, в котором лучиком света оказывалось его же признание, похвала. Каждый учитель, наверное, должен влюбить в себя, и тогда любовь проникает во все, как будто и учишься любить, любви. Но почему же тот, кого любили, причинял боль, понуждая страдать за каждую ошибку? Ошибки, он видел и находил их, конечно, как никто другой, а потом унижал, ранил, казалось, изощренно, без жалости кому-то за что-то мстил, всегда попадая в цель. Хоть боль переживалась совсем бездушно. Он приучил ее не чувствовать — терпеть.

Власть над душами учеников — и боязнь душевной близости с ними же. Как могло так быть? Почему? Даже не обращаться по имени, заранее отсекая саму эту возможность, но какую же, если не полюбить кого-то? Никто даже не знал, где он жил. Можно подумать, спускался с небес… Прилетал на голубом вертолете… Вечно в одном замусоленном траурном костюме. Рубашка. Галстук. Портфель. И ничто не менялось год за годом.

Только однажды он вдруг стукнул по столу, издав глухой стон: “Убожество...” Все затихли, не понимая. В опустевшей школе, выше, с некоторого времени доносились вопли оркестра, но к этому давно привыкли. Духовые инструменты, переданные подшефной воинской частью за негодностью, лет двадцать пылились в какой-то кладовой. Учитель музыки пообещал директору, что у школы появится духовой оркестр. Набрал учащихся, у которых обнаружил слух и чувство такта, а по вечерам натаскивал издавать звуки. Можно было лишь угадать, что это разносится марш... 
И вот, умолкая лишь временами, начиная и начиная заново, репетировали, а Смычок дирижировал.

Карандаш… Раб своей службы, вот он отслужил еще один урок… Учитель, будто бы мстивший кому-то успехами своих учеников... Одинокий, мучительно затаивший в себе что-то, как болезнь, человек… Верблюд… Что он чувствовал? О чем действительно мечтал? Что же было его “целью”, если стремиться к ней он сам учил? Спрятался, втиснув свою душу в стены школьного кабинета. Говорил, говорил, говорил, освобождаясь от своих же мыслей и еще от чего-то, о чем никто, кроме него, не знал. Он высмеивал вдохновенье, он говорил, что творчество — это стремление человека к идеалу и его достигает тот, в ком есть сила, вера, воля… Быстрее? Выше? Cильней? Идеал?! Что называл то “правдой”, то “красотой”… Искали? Искали — и это все? Все?!

Он сказал: “Этот мальчик мне очень дорог”.

Он был взволнован. Учитель, он пришел к своему бывшему ученику?— и привел кого-то, за кого-то просил.

“Здравствуй, Павлик”.

Он так сказал.

“Здравствуйте, Борис Семенович”.

Вальяжный, чуть рассеянный мужчина в велюровом костюме, больше похожий на поэта, протянул вялую руку, поправился: “Рад, очень рад”.

“Павлик…”

“Да-да, все, что в моих силах!” — поспешил, наверное, преподаватель, чувствуя неловкость или еще что-то неприятное. И, казалось обеспокоенный, но с равнодушной скукой, куда-то повел.

Прошли по коридорам, где было так просторно и пусто, что звук шагов отделялся и удалялся сам по себе в тишине между шеренг, в которых глухие массивные двери стояли, точно кавалеры, напротив прозрачных замерших оконных рам. Он дышал и чувствовал, что воздух весь пронизан светом. 
А потом решалась его судьба... И он, лишь это понимая, жалко попятился от своих работ, только что отданных то ли на осмотр, то ли на суд.

ОН согласился посмотреть его работы...

ОН назначил встречу...

Бедный Карандаш повторял это, точнее — передавал испуганному мальчику, как послания, а потом прятал глаза. Молча, покорно ждал.

Таинственное, волнующее, звучное... Был это конкурс или еще какое-то творческое состязание — и он внушал: “Решается ваша судьба!” Нет, уже не призыв и не заповедь... То, что внушало страх. Когда он пугал — и становилось страшно. Да, отчего-то очень страшно, как если бы в этот момент учитель лишал своей защиты. Страх не проиграть, оказавшись слабее в творческой игре, — а потерять право сразу на все... Да, все потерять, потерять.

История о художнике — том, что отрезал себе ухо… Страшная сказка без начала и конца… Он вовсе не хотел понравиться новому учителю, но думал и думал о том, что услышал. Не узнал — а услышал. Слушал и слушал, потеряв покой, начав точно бы бредить, видеть это, — мучился, как будто стал перед кем-то виноват. На уроке учитель что-то молча положил перед ним, как бы тут же забыв. Пожухшая желтая книжечка, похожая на блокнот. Послание. Письма. Ему не верилось в ее реальность. Одна ночь. Первая бессонная ночь в его жизни. Он не хотел жить. Душа его разрывалась от нежности. От непонятной тоски. Карандаш спросил, c удивлением получая обратно свою книгу: “Вы так быстро нашли ответ на свой вопрос?” И тогда… тогда ничего не ответил. Не ответил на вопрос учителя. Карандаш смутился, растерялся: казалось, это чем-то его ранило. Но спустя время положил перед учеником новую книгу. И сухо, даже, казалось, с раздражением сказал: “Прочтите это. Но прошу вас об одном: читайте медленно”. Может быть, для него это было новым экспериментом, только на этот раз ему не пришлось выбирать подопытного — и он наблюдал молчаливо за результатом. А мальчик в тринадцать лет прочитал “Историю импрессионизма” Джона Ревалда… Чувство близости, оно пришло через книжные страницы, ведь это были книги учителя — читая, он листал их. Сами как домики, в которых живут — теперь любимые — художники, они пахли домом. Тем, где сберегались, хранились. Мальчик вдруг осознал, что был впущен в этот дом, и это стало его тайной.

Учитель сказал: “Я думал, что вас увлекла живопись, а вы любите читать”.

Когда он попал в эту квартиру… Они шли, почему-то одни — и учитель вдруг спросил, ждут ли его дома, будут ли переживать. Cпросил — и вот они спустились в метро. Всего через одну остановку. Чужая улица. Старый угрюмый дом. Он открывает дверь своей квартиры. Его встречает — скулит?— овчарка. “Спокойно, спокойно... Это свои”. Дает тапочки. Проводит в комнату.

Он чувствует, что в квартире много комнат, но только эта кажется жилой. Комната погружена в беспорядок. На стенах — картины. Кругом книги, они уже не умещаются на разбухших и высоких, до самого потолка, полках. Тахта, покрытая ковром. Столик. На столике лампа. Учитель ложится на тахту. Лампа освещает комнату и его уставшее лицо. Овчарка занимает свое место у ног хозяина. Он усаживает мальчика напротив, ставит пластинку… “Это Бах...”

Учитель спрашивает — и мальчик отвечает.

Потом мальчик спрашивает — отвечает учитель.

Музыка обрывается. Но что-то электрическое забыто гудит. Только когда он спросил о картинах на стенах, учитель болезненно сморщился... Не захотел говорить.

Вдруг хлопнула входная дверь. Вошла взрослая девочка и заговорила с ним, своим отцом... Учитель слушал ее, но не поднимаясь с тахты. И когда она вышла, сказал суховато: “Это моя дочь”. Потом, через мгновение, как бы очень странное: “К сожалению, ее мама умерла”. За стеной включили магнитофон — и ворвались другие, режущие металлические звуки. Он улыбнулся. Молча улыбнулся. Опять повторив это странное, только уже без всякой скорби или боли: “К сожалению, ее мама умерла”. Овчарка скулила нервно и жалобно, утыкаясь в тахту, как бы куда-то его звала.

В этой комнате учитель прочтет ему вслух, как стихотворение, отрывок из чужого письма... Захочет удивить или проверить память — но мальчик зарыдает. Учитель будет потрясен, сконфужен, ничего не понимая. Но услышанное вдруг воскресит воображением ребенка картину, свидетелем которой он и не мог быть: картину похорон его родного отца...

Учитель пообещает переписать ему это — и отдаст.

Мальчик выучит письмо наизусть, оно ляжет на его память таинственным покровом, уже лишь утешая своими строчками... Когда и он повторял… Гроб был уже закрыт. Я приехал слишком поздно, чтобы снова увидеть того, кто покинул меня четыре года назад полным разных ожиданий… На стенах комнаты, где стоял гроб с его телом, были вывешены его последние работы, образуя собой своего рода нимб, и яркость гения, которую они излучали, делала эту смерть еще более болезненной для нас, художников, что были там. Гроб был покрыт обычным белым покрывалом и окружен массой цветов. Там были и подсолнухи, которые он так любил, и желтые георгины — повсюду желтые цветы.

Ему чудилось, он уснул. Спал — и уже не мог очнуться. Реальность всего лишь растворилась в этом сне и поэтому больше не ранила, ничего не значила. Сомнамбула. Он ходил на уроки, не помня себя, учился, что-то делал, возвращался домой, а по вечерам — в студию. Текло медленно время. Вдруг, как в песочных часах, просыпалось… Ему говорили, что он должен сделать очень важный выбор. Точнее, даже не выбор: должен был осознать как приговор, что не может продолжить обучение в школе. Плохое поведение... Плохая успеваемость... Но теперь это надоевшее понукание отлилось в свинцовую формулировку: негоден. Пятерка по рисованию. Четверка по истории. По литературе. Это были его оценки, жалкая горстка преданных доблестных воинов в окружении трусов и предателей. Да, все потерять, сразу все потерять, даже не дав сражения и не понимая, когда же, кем решалась его судьба!

Как это называлось? Токарь. Фрезеровщик. Повар. Шофер. Машинист башенного крана. Какие-то вонючие, именно вонючие профтехучилища?— и новые экскурсоводы, мастера, что как будто учили жить и рассказывали о санаториях и зарплатах на своих заводах. Он возвращался домой после этих экскурсий, рассказывал матери... И она говорила: “Это благородно, посвятить свою жизнь...” А потом ему снились и снились эти фабрики, заводы — во снах огромные и безлюдные, как дворцы или даже машины, и он просыпался от страха, пережив в своих путешествиях по этим мирам что-то тоскливое, безысходное, душное, гибельное.

Карандаш был бледен, растерян. Утешал, понимая, что ничего нельзя изменить. Ходить в его студию? Даже в этом больше не было смысла. Какой же тогда был смысл раствориться в его занятиях, какое он, учитель, готовил своим ученикам будущее? Блистать на образцово-показательных уроках? Умилять родителей своими поделками, очень и очень далекими от мастерских работ? Ведь этому учат в особых школах, еще с детства — рисовать, писать... И все они заранее были бы обречены в этом сражении, ведь их школа была самой обыкновенной и они были — самые обыкновенные, а необыкновенным был лишь он один, их учитель.

Он расплакался в его кабинете, когда остались одни. Расплакался совсем как ребенок. Как это стыдно помнить. Такие слезы. Бедный Карандаш, и он сдался... Он пообещалвсе устроить — и сдался, переменившись, перестав быть самим собой. Все такой же сосредоточенный, но тихий, покорный и еще, казалось, ласковый, но отчужденный, он что-то решил?— и отобрал для этого его работы. Точнее, забрал, потому что многое незаметно подправил.

Мальчик придумал: он хотел, чтобы учитель пришел к ним, чтобы они встретились — его мама и его учитель. И он пришел, думая, что должен убедить ее дать свое разрешение... Был ужин, на столе даже очутилось вино?— но Карандаш не пил. И речи этой женщины, казалось, мучили его, но он сдержанно отвечал на все ее вопросы. Она кокетничала с ним — его учителем, и лишь из кокетства ей хотелось говорить о живописи, задавать напыщенные вопросы — без желания слушать, понимать. Когда учитель уходил, улыбка размазалась по ее лицу, как будто вместе с губной помадой. Мальчик ненавидел себя — и ее, свою мать, сгорая от чувства унижения и стыда, хоть сам подстроил то, что заставило сойтись на несколько часов двух бесконечно чужих взрослых людей.

Прощаясь, учитель обронил: “Ваша мама очень одинокий человек”.

Она одиноко курила на кухне. Строгая, сильная, другая, как бы тоже чужая. Почему-то он чувствовал, что и она все поняла, но простила. Она удовлетворила свое любопытство и, наверное, ревность, потому что решила, что этот человек, о котором столько слышала, как будто похитивший ее сына, не мог ни любить сильнее, чем она, ни влюбить в себя, если она за этот вечер нисколько не влюбилась в него; и это был даже не художник, а какой-то учитель. Но ее сын станет художником!

Школа получила складные мольберты — когда он этого добился,?— и весь их класс отправился со своим учителем в парк. А потом вдруг зарядил легкий дождь. Всего лишь дождь, но все сделались беспомощными, не зная, что делать. Капли сыпались на этюды, размазывая краски. Карандаш метался, как доктор, спасая их, наверное, от простуды. Все прятались. Смех кружился по парку, доносился со спасительных зеленых островков, как если бы это ожили и смеялись деревья. Оставленные мольберты мокли жалко под дождем. Мокли и размывались брошенные этюды. Карандаш потерялся, казалось, только его голоса и не было слышно. 
Но когда дождь пролился и стих, появился он: самый счастливый человек. Он проносился по рощице от мольберта к мольберту, созывая всех, кто был вокруг. И сиял, почти трубил: “Смотрите на эту кра-со-оту! Кра-со-ту-у!” Это было, было... Почему-то он помнит слова. Они врезаются в его память, как ничто другое, хоть у них нет ни цвета, ни запаха, ни хоть какой-то осязаемой формы. Цвета, звуки — они тоже нисколько не ранят, а ранят и запоминаются, когда их пронзила радость или боль. Но тогда они — это живопись, это музыка!

Только потом: “Мама, меня приняли в художественное училище. Я буду художником”. Она ответила, нисколько не удившись, как если бы это не было для нее хоть какой-то новостью: “Я всегда это знала, мой сын”.

И учитель исчез из его жизни. Или это он, его ученик, пропал, больше не давая о себе знать, потому что не понимал, как это может быть: что он снова придет на урок — или как будто придет, как будто это будет урок... Так это было, казалось: человек, о котором помнил, умер, но это не принесло никакой боли, только не забывалось. И все время хотелось, чтобы учитель о нем узнал, — и прийти, если бы тот позвал. Но он обходил школу, в которой учился, и боялся встречи с этим человеком, а если бы это случилось, то, наверное, скрылся бы или что-то сделал, чтобы тот его не увидел и не узнал.





Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация