У нас убивают по вторникам

¹ Это, конечно, в первую очередь сценарий, вид повести я придал ему для удобства чтения, не будучи уверенным, что кто-то в ближайшее время снимет фильм. Хотя - все может быть: наше время непредсказуемо и в плохом, и в хорошем смысле. (Примеч. автора.)

 

Произошло это в году не то 2011-м, не то в 2021-м.

Не важно.

Главное — это было.

То есть я, конечно, подстрахуюсь и заявлю, что все персонажи и события вымышленные, вот прямо сейчас и заявляю: все персонажи и события вымышленные, ничего этого на самом деле не было, но мы-то с вами знаем — было, да еще как.

Или в газетах очень правильно пишут: «Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения авторов». На всякий случай.

Поэтому дополнительно оговариваюсь: мнение автора может не совпадать с его точкой зрения. И будущих продюсеров, режиссера и других членов творческой группы тоже попрошу обозначить в титрах: дескать, если мы так думаем, то это не значит, что мы так считаем.

Но хватит предисловий.

 

Итак, представьте: идет заседание то ли министерства, то ли ведомства, то ли вообще правительства, это детали, существенность в том, что на данном заседании обсуждаются важные вопросы государственного масштаба.

Впрочем, пока ничего не обсуждается.

Председательствующий Капотин в мертвой тишине, хмурясь, просматривает какой-то доклад.

Чиновники не смеют даже переглядываться, а если и делают это, то украдкой.

Жарко, со всех течет пот.

Секретари и помощники, что сидят на стульях по периметру стен, тоже потеют.

Потеют приглашенные журналисты с блокнотами, камерами и микрофонами.

Люди из обслуживающего персонала, неприметные, в одинаковых костюмах, тоже потеют и переминаются.

Вот один из чиновников глянул на того, кто стоит у двери, умоляюще показал глазами вверх. Тот украдкой достал пульт, нажал на кнопку, чтобы прибавить холода.

Кондиционер зашумел.

Капотин поднимает голову и смотрит сначала на кондиционер, затем на человека с пультом. Тот сразу же убрал звук и, соответственно, холод.

Один из чиновников с ужасом глядит на коллегу напротив. У того сейчас сорвется с подбородка огромная капля пота, но он не замечает. Чиновник хочет сказать ему, приставляет ладонь ко рту, чтобы шепнуть, но не успевает: капля срывается, падает в стакан с водой. Брызги во все стороны, оглушительный бульк. Чиновники и Капотин смотрят на провинившегося. Тот хватает платок и вытирает лицо.

И опять тишина.

В этой тишине Капотин переворачивает страницу.

Звук такой, какой услышал бы Гулливер в стране гигантов, если бы рядом с ним перевернули страницу книги размером с футбольное поле.

Наконец Капотин нарушает тишину. Он говорит мягким, но укоризненным голосом:

— Ну что это такое, Деляев? Опять в прошлом месяце взял полтора миллиона из фонда социальной помощи?

Деляев хочет встать, но Капотин делает знак: отвечай сидя.

Тот бормочет:

— В связи с мероприятиями по улучшению работы по улучшению контактов с  общественно значимыми организациями…

Капотин морщится:

— Перестань, тут все свои. Опять, что ли, дом строишь?

— Для младшей дочери, — признается, потупясь, Деляев.

— А сколько ей?

— Восемнадцать уже. Тесновато нам стало…

— Где строишь? — интересуется Капотин.

— Ипатовка, двенадцать километров от окружной.

— Знаю, место хорошее, — одобрительно кивает Капотин. — Позови на новоселье. Я слышал, дочка красивая у тебя.

Капотин улыбается, Деляев тоже улыбается.

Но Капотин построжал — и у Деляева тут же стало такое лицо, будто он с детства ни разу не улыбался и даже не знает, как это делается.

— Все равно, имей совесть, Деляев, — продолжает Капотин. — В этом месяце очередь из фонда брать Субботину. Вы уж хоть какой-нибудь порядок соблюдайте. А то ты взял, ему не досталось, он будет в претензии.

— Да я тоже взял, — успокаивает Капотина Субботин.

— И чем ты гордишься?

— Я не горжусь, просто — констатирую факт.

— Нет, ты гордишься. — Капотин начинает сердиться. — Нельзя так, коллеги. Воруете, я знаю, и все знают. Но, во-первых, воруйте все-таки в порядке очередности, во-вторых, не так нагло, в-третьих, надо же иметь эту, как ее…

— Совесть, — подсказывает Переметнов, руководитель отдела по связям со СМИ.

— Спасибо. Вот именно — совесть. Я не призываю ее все время применять и демонстрировать, но, повторяю, иметь ее надо. Вещь не лишняя все-таки. К нам гости приезжают зарубежные… Журналисты вон стоят, как волки, следят, заразы… Чтобы, если попросят ее показать, эту… Опять забыл…

— Совесть.

— Да. Она чтобы была в наличии!

И опять Капотин изучает доклад.

— Ну вот, та же картина. Лучшенко у газовиков десять миллионов отжал, Зимянин в Монако землю купил, Рахманович третью яхту океанскую меняет.

— На свои деньги, — возражает Рахманович.

— Ничего у тебя своего нет — и ты это знаешь! — с ноткой суровости отвечает Капотин. — Или вот — товарищ генерал Пробышев откатил целых двенадцать миллионов у Нижневерхо2вского оборонного завода. Не много?

— Половину для вас, Павел Савлович, — торопится оправдаться товарищ генерал Пробышев.

— А мне оно надо? Ты вот финансиста нашего спроси. Манин, скажи ему — деньги зачем?

Манин застигнут врасплох, не сразу может сообразить.

— Ну… Инвестиции… Вклады… Кредиты… Финансовая система…

— А попроще?

— Деньги нужны… Чтобы все было!

— Вот. Чтобы все было. А у меня и так все есть.

Капотин опять листает доклад и с неудовольствием отбрасывает его.

— Зарвались вы, ребята. Вы как хотите, но что-то надо делать.

— Сажать нас надо, — сокрушенно советует кто-то из чиновников.

— Тогда уж всех. А кто работать будет? — задает Капотин риторический вопрос.

Молчат. Думают.

Заметим, пока они думают, что никакой фантасмагорией тут и не пахнет. Все похоже на заурядное производственное совещание. И голоса заурядны, и лица, и сами слова. И то, что сейчас предложит товарищ генерал Пробышев, прозвучит вполне буднично: так затурканный прораб в строительном вагончике, чтобы ублажить начальство, спешит выдвинуть деловую идею, доказывающую его если не рвение, то сообразительность.

Он предлагает:

— Убить, может, кого-нибудь?

— А что? Может, и подействует, — соглашается Капотин.

— У вас, силовиков, один разговор — убить, — шипит Манин. — 
А если тебя убить?

— Меня нельзя.

— Это почему? — удивляется Капотин.

— Да не люблю я этого. Не нравится как-то. Ерунда какая-то — жил, жил и вдруг мертвый. Неприятно.

— Все равно когда-нибудь помрешь, — стращает Лучшенко.

— Но не сейчас же.

— У нас смертная казнь отменена, — напоминает собравшимся юрист Рубак.

— Никто не говорит — казнить, предложение — убить, — как ребенку, разъясняет ему Капотин. — Криминальное, скажем так, убийство. На почве, к примеру, коммерческой деятельности.

— Политическое лучше, — осмеливается возразить товарищ генерал Пробышев.

— Почему?

— У нас давно ни одного приличного политического убийства не было. Уже обвиняют, что мы всю оппозицию уничтожили. Пусть знают, что она еще есть.

— Воя не оберешься. Хотя можно так: убийство будет криминальное, но пусть думают, что на политической почве. Товарищ генерал Пробышев проведет расследование и найдет виновных. А то давненько ты никого не находил.

— Я находил и нахожу! — обижается Пробышев. — Но к ним не подступишься — то депутатская неприкосновенность, то такую взятку дают, что совестно отказываться. А то вообще свои. Рубак вон за год троих человек замочил.

— А я что, для удовольствия их замочил? — возмущается Рубак. — 
Я для дела! Согласились бы по-хорошему — я бы их пальцем не тронул. 
Я что, убийца, по-вашему?

— Хватит пререкаться! — поднимает руку Капотин. — Суть в чем? Надо кого-нибудь из нас убить, чтобы другим стало хоть чуть-чуть страшнее. 
И вообще — бардак в этом деле полный. Кто кого хочет, тот того и убивает. Да еще ответственность на себя берут. Обидно даже — в прошлом году мы журналиста Зажигаева убили, а правые либералы приписали это себе. Все должно быть под контролем, все должны видеть, что у нас сильное государство и без его ведома ничего не происходит. Теперь надо решить — кого.

— Может, проголосуем? — предлагает Переметнов.

— Тайно! — тут же уточняет Манин.

— Не тайно и не явно, — отвергает Капотин. — Лучше жребий кинуть. Я могу, конечно, и сам назначить…

— Жребий! Жребий! Жребий! — тут же раздаются голоса.

Пробышев дает для этого дела свою генеральскую фуражку.

И вот Капотин уже держит в руках фуражку и встряхивает ее.

— Все бумажечки пустые, одна с крестиком, — говорит он. — Моей фамилии нет, потому что я вам отец родной. Или кто-то не согласен?

Молчат. Все согласны.

— Ну? Кто первый? — Капотин ставит ящичек в центр.

Пауза.

— Чем больше листков, тем меньше вероятность, — решается Манин.

И тянет листок. Разворачивает. Пусто.

Все бросаются тащить, ободренные его словами и примером.

И все взяли свои жребии, и все с радостью рассматривают пустые лист­ки. Но у кого же крестик?

И тут все обращают внимание на Быстрова. Невысокий человек с неприметной внешностью. Он стоит, крепко сжав свою бумажку в кулаке. 

— Быстров, покажи! — требует Пробышев.

Но тот в ступоре. Смотрит перед собой остекленевшими глазами.

Пробышев пытается разжать его кулак.

— Маленький, а жилистый! — удивляется он.

Пробышеву помогают.

Быстров не сопротивляется, но и не помогает. Он даже сам с удивлением смотрит на свой кулак, будто на посторонний: что это с ним?

Наконец кулак разжат, и бумажка, как и ожидалось, оказывается с крестиком.

Крестик одновременно и страшный, и какой-то кривоватый, школьнический.

— Вариант неплохой, — говорит Капотин. — Ты, Быстров, у нас сидишь на культуре, а на культуру кого угодно можно посадить, ума много не надо. Но фигура все-таки заметная.

— За что?.. — шепчет Быстров пересохшими губами. И шмыгает носом — у него насморк.

— Не понял? — вслушивается Капотин.

— За что? Я ничего не сделал! Я даже не ворую!

— Правда, что ли? — не верит Капотин. — А почему?

— Нечего украсть, Павел Савлович! Нет доступа ни к каким финансам!

Капотин обращается к Пробышеву:

— Твоя недоработка, мог бы чего-нибудь ему подсунуть.

— Компромат найдем, если надо.

— Значит, мы удачно на тебя попали, — объясняет Капотин Быстрову. — А то ерунда получается: у нас каждый в чем-то замешан, это гарантирует взаимную безопасность. И рад бы кого-нибудь сдать, но знаешь, что и он тебя сдать может. А ты один у нас получился в белом фраке. Нехорошо.

— Я исправлюсь! — обещает Быстров. — Сегодня же возьму какую-нибудь взятку… За что-нибудь… Или деньги растрачу государственные.

— Извини, поздно. Да ты не волнуйся, мы о твоей семье позаботимся. А тебя, если хочешь, на Ваганьковском похороним. Может, ты вообще против? То есть против нас? Против меня лично? Скажи, не бойся.

— Я не против…

— Тогда о чем говорить? Журналисты, включайте камеры!

 

Тем же вечером диктор в телевизоре сообщает деловитым, за­уряд­­ным голосом после перечисления важных международных и внутренних событий:

— На сегодняшнем заседании было принято решение убить руководителя департаменты культуры Вадима Михайловича Быстрова. Заявлено при этом, что убийство будет совершено криминальным образом на почве коммерческой деятельности, которой у Быстрова нет, но по политическим мотивам. Осуществление и расследование убийства берет на себя ведомство товарища генерала Пробышева, но оно не будет иметь к этому никакого отношения.

На экране возникает Пробышев. Он вещает:

— Хотя мы тут ни при чем, но могу сказать, что в любом случае мы исходим не из соображений необходимости, а из принципа целесообразности…

 

Программу вечерних новостей смотрит вся страна, и везде реагируют по-разному.

Людям посторонним это, конечно, совсем не интересно.

Хотя и они иногда высказывают мнение.

Вот где-то в глубинке сидят два соседа-приятеля, выпивают. Один уронил кружок колбасы под стол и, поднимая его, не расслышал:

— Кого убить хотят?

— Быстрова.

— А это кто?

— Черт его знает. Типа министр.

— Давно пора их всех поубивать. Грабят народ. Твое здоровье.

— Твое здоровье.

Выпили. Оба одновременно икнули. Рассмеялись этому приятному совпадению.

 

Или: лежит в деревенском доме бабушка ста с лишним лет, смотрит в телевизор, почти ничего уже не понимая, но непроизвольно бормочет:

— И примкнувший к ним…

— Чего ты там бормочешь? — кричит ее глухая восьмидесятилетняя дочка.

— Заплясали, загудели провода, мы такого не видали никогда, — отвечает мать.

Шестидесятилетняя внучка, тоже тугоухая, кричит им:

— Ничего не понимаете, старые!

— А ты чего поняла? — обижается дочь.

— Все!

— А что все-то?

Внучка молчит, не сознается. Вернее, не хочет признать, что она сама ничего не поняла.

 

Но то люди дальние, а каково близким?

Сейчас узнаем, каково близким.

Восемнадцатилетняя дочь Быстрова Настя, услышав новость, орет матери, которая на кухне:

— Мам, иди сюда, про папу говорят! Да быстрее!

— А что? — входит мать.

— Папу убить решили.

Мать ахает, но тут же говорит:

— Предупреждала я его: не лезь ты на это место! Славы человеку захотелось!

 

А вот младший брат Быстрова, Владимир, и его жена Надежда. Жена смотрит телевизор, а Владимир сидит в кресле под торшером возле книжных полок во всю стену. Читает.

— Ты слышал? — спрашивает Надежда.

— Выкину я этот зомбоящик. Добил он остатки интеллигенции, — морщится Быстров-младший.

— Брата твоего убить хотят!

— Серьезно? Надо же… Нет, но с ним-то, наверно, согласовали?

Владимир пожимает плечами, он растерян. Он не знает, как к этому отнестись.

 

А в телевизоре сам виновник, если так можно выразиться, торжества.

Он говорит журналистам:

— Конечно, для меня это неприятное решение. Слишком много начатых дел, хотелось бы их продолжить. С другой стороны, я понимаю, что нужны свежие кадры, новые идеи…

 

Едет Быстров домой, хмуро смотрит в окно. Предчувствует: будет дома неприятный разговор.

 

Так и есть: жена Светлана кормит его ужином и сокрушается:

— Нет, ну как ты мог согласиться?

— А что я мог сделать? Ну не соглашусь — все равно убьют. Уж лучше думать, что я сам, добровольно. А то получится — как баран на бойне.

— Да так и получилось уже!

Быстров надкусывает котлету, и лицо его вдруг становится очень груст­ным, как будто он только сейчас по-настоящему огорчился.

— Что, пересолила? — тревожится Светлана.

— Наоборот.

— Ну, Вадик, на тебя сроду не угодишь!

— Да ничего, я сам…

Быстров сыплет на котлету соль. У солонки отлетает крышка, соль высыпается.

— Плохая примета! — пугается Светлана.

В кухню входит Настя. Обращается к отцу:

— Привет, машину дашь на пару часов?

— А кто мне крыло вчера помял?

— Купили бы мне свою собственную, я бы мяла что хотела! — оправдывается Настя, не чувствуя за собой вины. — У всех уже машины есть, одна я как золушка.

— Ничего, — утешает отец. — Скоро моя машина твоей станет. Навсегда.

— Правда? — радуется Настя.

Светлана одергивает ее:

— Ты разве не знаешь, что нас ждет?

— Почему нас? Это его ждет. А он согласие дал, я правильно поняла?

Быстров вяло кивает.

— Так я возьму машину?

— Бери.

Настя, счастливая, исчезает.

— Так нельзя, — говорит Светлана. — Надо как-то бороться!

— Как?

— Ну, не знаю… В суд подать.

— Прецедента не было.

— А ты создай!

— Свет, помолчи, а? И так тошно.

Светлана глянула на часы.

— Ой, что же это я? Там же…

Спешит в комнату, включает телевизор. Слышны звуки какого-то веселого шоу.

Быстров встает, шарит по кухонным ящикам. Находит начатую пачку сигарет. Закуривает.

Светлана кричит:

— Вадик, опять закурил? Забыл, что тебе врач сказал? У тебя легкие!

— Скоро не будет, — негромко говорит Быстров. — Ни легких, ни тяжелых.

 

Поскольку событие хоть и не из ряда вон, но все-таки заметное, как говорят журналисты, информационный повод, Быстрова приглашают на популярную передачу «Глаз народа». Он, как человек государственный, служивый, не чувствует себя вправе отказаться.

Сидит в студии, в центре, на свету и на виду, вокруг, как на небольших футбольных трибунах, зрители.

Выходит бойкий ведущий Соломахов, которого встречают аплодисментами.

Он объявляет:

— Итак, начинаем нашу программу «Глаз народа»! Итак, сегодняшняя тема — «Казнить нельзя помиловать». Итак, вот наши сегодняшние гости! — Широким жестом Соломахов указывает на троих героев передачи: всхлипывающую женщину лет тридцати пяти, угрюмого мужчину лет сорока кавказской настороженной внешности и скромно утонувшего в глубоком кресле Быстрова. — Итак, перед нами три человека, объединенных общей проблемой, — их собираются убить! — сообщает Соломахов. — Послушаем сначала их. Екатерина Лебедева, что случилось? — подсаживается он к женщине.

— Сын убить хочет, — плачет Лебедева.

— За что?

— Ни за что!

Соломахов вскакивает и голосом, предвещающим сюрприз, объявляет:

— Итак, Екатерина Лебедева, которую хочет убить сын. Вася, сын Екатерины, присутствует в нашей студии!

Под овации (таков формат передачи: всех встречать аплодисментами) выходит Вася, мальчик лет четырнадцати, длинный, весь какой-то членистоногий. Он идет к диванчику, на котором сидит мать. Она отодвигается.

— Не бойсь, дура, не трону, — улыбается Вася.

— Итак, Вася, скажи, — просит ведущий, — действительно ли ты хочешь убить свою маму?

— А чё, прямо на всю страну показывают? — улыбается Вася, крутя головой.

— Да, на всю страну. Так хочешь ли ты убить свою маму?

— Ну, короче, да.

— Что да?

— А вы бы не убили? — гнусит Вася, впадая в раздраженный подростковый тон. — Телефон мне нормальный купить не хочет, за компьютером сидеть не разрешает, вчера с пацанами встретиться не дала, а они меня ждали!

— Итак, ты хочешь убить свою мать за то, что она ограничивает твою свободу? — подсказывает Соломахов.

— Ну да. И вообще ноет все время.

— Но она же твоя мама, Вася. Она тебя родила! — с болью в голосе восклицает ведущий.

— А я просил?

Соломахов, прекратив диалог, обращается к студии:

— Итак, перед нами мама и ее сын, который хочет ее убить. Какие будут мнения?

Микрофон берет женщина с острым лицом и сердитыми глазами:

— Я, как детский и подростковый психолог, кстати, моя новая книга уже в продаже, должна сказать, что мы относимся к детям как к своей собственности! И вот вам результат. Мальчик не столько виноват, сколько несчастен.

Ее перебивает растрепанная и красная дама:

— Какая она ни есть, а она мать, и он должен материной воли слушаться! Это что же будет, если каждую мать будут убивать? Я вот сама мать и, как мать, скажу, что любая мать скажет то же самое: мать — это святое!

 

Ей аплодируют, атмосфера накаляется, но тут, конечно, рекламная пауза.

Зрители у телевизора смотрят увлекательные сюжеты про майонезы и стиральные порошки, а Соломахов сидит в углу, изможденный: это его четвертая запись за сегодняшний день. Тем временем редактор программы через громкоговоритель обращается к публике, призывая ее аплодировать и выступать активнее.

— Не бойтесь прямой полемики! Если кто-то захочет подойти ближе друг к другу, не стесняйтесь, у нас это приветствуется!

Пауза кончилась.

— Продолжаем! — объявляет редактор.

Соломахов, только что казавшийся тряпичной куклой, вздернулся, словно его потянул за нитки невидимый кукловод. Усталости как не бывало, он свеж, бодр, активен, он весь в сути проблемы.

— Итак, вторая история: перед нами Курбан Шешбешевич Аскариди, бизнесмен. Скажите, Курбан, кто и за что хочет вас убить?

— Вот он хочет убить. — Настороженный кавказец указывает на вольготно рассевшегося в кресле человека с широкими плечами и объемистым горделивым животом.

— За что? — удивляется Соломахов.

— Я овощ продаю, фрукт. Он подходит: дай денег. Я — за что? Ни за что, хочу. Я говорю: нет, не могу. Он говорит: тогда убью тебя. Откуда я могу ему денег дать? Налоговой дай, санпидстансыи дай, милисыи дай, спесслужбам дай. Вас много, Курбан один. А мне еще за транспорт платить, грузчик платить, склад платить…

Ведущий перебивает:

— Понятно, понятно! Послушаем теперь человека по кличке Бодя. Член охотнорядской преступной группировки, находится в федеральном розыске. Спасибо, Бодя, что нашли время прийти к нам!

Публика тоже благодарит Бодю аплодисментами.

— Так за что вы берете деньги у Курбана и за что хотите его убить? — интересуется ведущий.

— Не вопрос, — откликается Бодя. — У него деньги есть, у нас нет. 
А нам надо. Общак держать, пахану новый «мерседес» купить, да мало ли. Мы люди или нет? А он уперся, как баран. Да еще скрывается, гад. Хорошо хоть, что сюда пришел. Я тебе говорил, глаза вырву? — Бодя встает и вразвалку подходит к Курбану. — Я тебе говорил, башку снесу?

 

Хороший момент для рекламной паузы — и она наступает.

 

Что там было в студии, зрители не видят, они после рекламы обнаруживают только результат: в студии теперь нет ни Курбана, ни Боди — только красное пятно на кресле и лужа крови на полу.

Приходит черед Быстрова. Соломахов гонит, предвкушая конец съемки:

— Итак, последняя наша история — история Вадима Михайловича Быстрова. Скажите, Вадим Михайлович, как вы относитесь к тому, что вас хотят убить?

Быстров сидел не просто так. Он думал. Он чувствовал себя не просто человеком, выставленным здесь для удовлетворения праздного любопыт­ства, он понимал, что обязан выглядеть более ответственно и разумно — как представитель власти, как уважающий себя мужчина. Как интеллигент, в конце концов!

И он говорит:

— Тут все обвиняли. За что, почему… А я считаю, надо начать с себя. Потому что…

— Спасибо, время нашей передачи истекло! — объявляет ведущий. — Верный вывод сделал Вадим Михайлович: когда вас кто-то будет убивать, надо не кричать «караул» и не бежать в милицию, как делают некоторые излишне впечатлительные люди, надо сначала задать себе вопрос: а правильно ли я живу? Может, меня убивают за дело? И возможно, тогда человек сам поставит запятую после первого слова в изречении, которое стало темой нашей передачи.

На табло, где большие буквы УБИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ, появляется запятая после слова «убить».

— Берегите себя, желаю всем здоровья и счастья, до свидания! Первый независимый канал продолжает свои программы, не переключайтесь!

 

В ведомстве Пробышева идет обсуждение мероприятия. Среди гладких и хорошо одетых сотрудников сидит нарочитый тип в тренировочном костюме, со шрамом на щеке, небритый.

— Ну и рожа, — недоволен Пробышев. — Другого не могли найти?

— Да то наш, это Свистунов из отдела заказных убийств.

— Валера, ты? — поражается Пробышев.

— Так точно, товарищ генерал! — усмехается нарочитый тип.

— Надо же. Хорошо у нас визажисты работают. Ну, какой план?

— Очень просто, — докладывает Валера. — Охраны у Быстрова нет. По утрам он бегает.

— Куда?

— Никуда. Для здоровья. Он возле парка живет, там и бегает. Я тоже как бы буду бегать. Поравняемся, я шмаляю в него, потом контрольный в голову. Все.

— Неплохо. Красиво как минимум. Парк, птички, утро. Эстетический момент — это тоже важно. Но посоветоваться все-таки не мешает.

Не откладывая, Пробышев звонит Быстрову в его ведомство.

— Вадик? Привет. Как твой насморк? Мне жена всегда сок алоэ капает, очень помогает. Ты попробуй. Ладно, по делу. Мы решили — в парке утром, когда ты бегаешь? Не против?

— А когда? — спрашивает Быстров.

— Еще не уточнили. Ты с утра завтра будь там, прорепетируем. Чтобы без накладок.

 

Что ж, завтра так завтра. И вот утро в парке. Деревья, зеленая трава, птички.

Быстров бежит.

Небо облачное, но солнце иногда показывается.

Неожиданно луч бьет в глаза Быстрову — как-то очень уж едко, словно струя апельсинового сока. Он останавливается. Зажмуривается. Цветные круги и блики плывут перед ним.

Открывает глаза. Лужайка. Прудик. Плавают утки. Двое влюбленных идут, обнявшись, вдоль берега.

Обеспокоенный Пробышев, окруженный свитой, издали смотрит, не понимая, почему Быстров остановился.

Быстров видит это, чувствует издали обеспокоенность Пробышева и возобновляет бег.

Из кустов показывается Свистунов. Догоняет Быстрова.

Вытаскивает пистолет. Направляет на Быстрова и кричит:

— Бац, бац!

— Вадик, падай! — командует Пробышев.

Быстров падает.

Свистунов встает над ним, целится в голову.

— Бац!

Пробышев смотрит на часы.

— Нормально, в три минуты уложились. — Оглядывается. — И народу никого. Но все-таки надо будет на всякий случай ограждение выставить. Вадик, а ты чего притормозил?

— Задумался.

— Задумался он. Это ведь снимать будут. Кто-то решит, что ты боишься, потому что знаешь. А ты ничего не знаешь.

— Но я ведь знаю. И все знают, что я знаю.

— Это они сегодня знают. А завтра мы им сообщим, что нападение было неожиданным, — и все так будут думать. Так. Теперь надо решить, как организовать следственно-розыскные мероприятия.

— Собаку по следу пустить, — предлагает кто-то.

— Дельно. Что еще?

Быстров вмешивается в разговор:

— А когда намечено, Викентий Олегович?

Пробышев отвечает:

— Число уточним, но точно знаю, что во вторник.

— Почему?

— Ну, у нас всегда по вторникам убивают. Понедельник, сам знаешь, день тяжелый. В субботу и воскресенье как-то нехорошо — люди отдыхать должны. Во вторник самое то — впереди целая рабочая неделя, есть время и убить, и следствие провести, и пресса активно работает, освещает. А что, есть другие пожелания? Мы учтем.

— Нет, — говорит Быстров.

 

Он едет на работу на служебной машине.

Шофер Миша, молодой приветливый мужчина, поглядывает на него.

— Эх, жаль, Вадим Михайлович, — говорит он.

— Что?

— Да приятно с вами было ездить. Вы человек вежливый, спокойный. А кто теперь достанется — неизвестно!

— Да… Неизвестно… — рассеянно говорит Быстров.

Он смотрит на дома, на людей, на вывески. И все, что казалось ему раньше заурядным, представляется теперь привлекательным. Даже — прекрасным.

Возле церкви он говорит:

— Останови-ка.

Миша, не задавая вопросов, останавливается.

 

Быстров входит в церковь.

Он беседует с отцом Иннокентием, молодым священником, который годится ему в сыновья.

— Сомнения меня одолевают, батюшка, — говорит он.

— В чем они, сын мой?

— Понимаете… Сегодня с утра бежал в парке… И вдруг — солнце в глаза. И меня как ударило. Я все увидел по-новому. Я понял, что не обращал внимания на обычные вещи. А они прекрасны. И вообще. Вот я говорю, произношу слова — это прекрасно. Дышу — прекрасно. Вижу — прекрасно. Неужели ничего этого не будет?

— Грешные словеса речешь, сын мой. Излишняя приверженность к миру земному — соблазн. Радуйся, что тебя, возможно, ждет юдоль чудесная, без суеты и мелких волнений.

— А если не ждет? Я же не сам умру, убьют.

— Тем паче, сын мой. За мученическую смерть Бог многое простит. Ты не об этом думай, а о покаянии, скорбей о грехах своих, пока есть время.

— Нет, но обидно. Я не хуже других. Даже лучше.

— Это гордыня, сын мой.

— Хорошо. Не хуже и не лучше. Но — за что? Ведь это произвол! Это безумие власти, батюшка!

— Сказано, сын мой: всякая власть от Бога. Не в том смысле, что она божественна, а в том, что удостаиваемся мы той власти, которая дается нам по грехам нашим.

— А как же «не убий», батюшка? Разве не можете вы пойти к ним и сказать — нельзя? Ведь я ваш сын духовный, почему вы сына не защитите?

— Во-первых, не могу нарушить тайну исповеди. Во-вторых, в мирские дела церковь принципиально не вмешивается.

— Да какие же они мирские? О смерти речь идет! Это разве только мирское дело?

— Ну, не знаю. Можно, конечно, с епархиальным управлением посоветоваться. Митрополит рассмотрит дело, резолюцию соизволит наложить, потом оно пойдет, вероятно, еще выше… Чайку не желаешь, сын мой?

— Можно.

 

В доме батюшки попадья подает чай. Малолетний сын Иннокентия сидит за компьютером и играет в какую-то игру.

— Тешишься, чадо? — спрашивает Иннокентий.

— Я их всех убил! — кричит чадо.

Иннокентий садится за стол, закуривает.

Быстров тоже достает сигареты.

— Ох, грех, грех! — качает головой батюшка.

— Сами-то курите.

— Большая разница, сын мой! Неверующий курит и этим наслаждается, а верующий курит и страдает. Бранит себя, кается. Я просто до слез себя покаянием довожу иногда! — Батюшка вытирает слезы, выступившие у него от дыма. — Да и сигареты стали делать — такая мерзость! А стоят все дороже! Вы-то что курите?

Быстров показывает.

— Не угостите? А то я все больше дешевенькие…

— Так что же мне делать, батюшка? — томится Быстров.

— Молиться, сын мой. Бог всемилостив, в печали утешит, в отчаянии спасет. Только уповай на него безраздельно.

Батюшка ввинчивает в пепельницу окурок и отпивает чаю. Говорит попадье:

— Опять сахар забыла положить, матушка?

 

Быстров входит в свой кабинет. Оттуда уже выносят мебель.

— В чем дело? — спрашивает Быстров.

— Освобождаем.

И он, тихий и спокойный, вдруг начинает кричать:

— Поставь на место! И не трогать тут вообще ничего, пока я жив!

— А мы чего? Нам сказали…

— Кто сказал? Пока я тут распоряжаюсь, ясно? Вон! Вон отсюда!

 

Два чиновника, идущие по коридору, слышат этот крик.

— Надо же, как орет, — говорит один.

— Когда и орать, если не напоследок. Я бы всем всю правду сказал.

— Будто никто правды не знает. Особенность момента, брат: все всё знают. Никакого лицемерия, все открыто. Мне нравится. Я вот, например, знаю, что ты под меня копаешь.

— Это правда. Подкапываюсь помаленьку.

Собеседники добродушно посмеиваются.

 

Быстров тупо сидит за столом. Несколько раз поднимает руку, чтобы взять трубку телефона, на котором традиционно нет диска. И опускает руку.

Встает, подходит к окну. Видит, как голуби расхаживают по карнизу. Вот сорвались, полетели.

Видит, как дальний самолет прочертил небо белой полосой.

Быстров, что-то решив, направляется в комнату отдыха, где у него туалет, умывальник и т. п. Собирает пасту, щетку, бритву, прочие принад­лежности, берет пару рубашек в упаковке.

А из сейфа достает пистолет. Все складывает в портфель.

 

В машине то ли от спешки, то ли от волнения он несколько раз подряд чихает, а потом вытирает платком покрасневший и мокрый нос.

— Опять насморк разыгрался… Останови у аптеки, — просит он Мишу.

— Что купить, я схожу? — предлагает Миша.

— Не надо, я сам.

 

Быстров покупает лекарство и видит через стеклянную стену, как Миша с кем-то конспиративно разговаривает по телефону.

Он идет в служебное помещение.

— Сюда нельзя! — говорит девушка в белом халате.

— Я знаю.

 

Быстров выходит с обратной стороны здания. Через подворотню попадает на другую улицу, ловит машину, уезжает.

Миша вбегает в аптеку, озирается. Через служебное помещение, как и Быстров, попадает во двор. Выбегает через подворотню. Крутит головой направо и налево. Быстров исчез.

 

А тот уже подъезжает к вокзалу.

Идет к кассам.

— Один билет на ближайший.

— Куда?

— Все равно. Я же говорю: на ближайший!

Кассирша берет паспорт. Смотрит на паспорт, потом куда-то в сторону. И опять на Быстрова. И опять на паспорт, в сторону, на Быстрова.

Быстров резким движением вырывает у нее паспорт.

Кассирша хватает телефон, звонит кому-то.

 

События разворачиваются все стремительнее.

Быстров едет в трамвае. Все люди кажутся ему подозрительными. Один тип особенно — в черных очках.

Быстров выскакивает из трамвая. Тип в очках — тоже.

Быстров идет мимо дома, сворачивает. Тип — за ним.

Тип сворачивает за угол — на него смотрит ствол.

— Руки за голову, лицом к стене! — командует Быстров.

Держа типа в очках под прицелом, он обыскивает его. Достает документы. Скромное пропускное удостоверение.

— Это что?

— Там написано.

— Хочешь сказать, ты преподаватель музыкальной школы?

— Да.

— Хорошая крыша! — одобряет Быстров. — А на чем ты играешь с такими плечами?

— На фортепиано. Честное слово. С детства как-то полюбил…

Быстров выкидывает удостоверение в мусорный бак. И видит в баке выброшенное тряпье. Хватает что-то вроде рваной простыни, связывает сзади руки подозрительного типа. Толкает его, тот падает на землю. Быстров связывает ему ноги.

Уходит.

 

Теперь надо поменять внешность.

Быстров в парикмахерской.

— Постричь. Наголо.

Парикмахер смотрит на него в зеркало.

Быстров смотрит на парикмахера.

Вскакивает, стаскивает с себя покрывало, уходит.

Рука парикмахера тянется к телефону.

 

Быстров в каком-то дворе, в закутке за мусорными баками. Он сидит на земле, перед ним осколок зеркала. Быстров сдабривает волосы пеной и, морщась, удаляет волосы бритвой-станком. Время от времени поливает голову водой из бутылки.

 

Преобразившийся Быстров останавливает машину:

— Командир, надо из Москвы уехать.

— Это запросто! — говорит пожилой, но бесстрашный водитель. — 
И куда надо?

— Чем дальше, тем лучше.

— От денег зависит.

Быстров показывает деньги.

— Этого на сколько хватит?

— Километров на триста.

— Годится.

Водитель везет странного пассажира. Деликатно осведомляется:

— А вы никого не убили?

— Нет. Это меня собираются убить.

— Да? Слушайте, где-то я вас видел?

— Вряд ли.

 

А большие люди собрались, чтобы обсудить положение.

— Ну что? Оконфузились? — спрашивает Капотин.

— Кто ж его знал, что он такой фортель выкинет? — оправдывается Пробышев. — Был тихий, послушный человек.

— Жена, дочь — знают, где он?

— Вели с ними работу, — отвечает Пробышев. — Не знают.

 

И вправду — вели работу. Светлана уныло бродит среди разгромленной мебели.

Настя, вся в крови, пошатываясь, бредет в ванную.

 

— Кто у него еще есть? — спрашивает Капотин.

— Брат. С ним тоже поработали.

 

И опять не соврал генерал. Быстров-младший сидит с книжкой и берет чашку с чаем, чтобы отхлебнуть. Морщится. Открывает рот, в котором нет половины зубов. Вынимает шатающийся зуб.

 

— Розыск организовали? — продолжает выспрашивать Капотин.

— Сразу же. Его уже зафиксировали в нескольких местах, но не успели задержать.

— Что ж. Нет худа без добра, — неожиданно говорит Капотин. — Рань­ше его было не за что убивать, только по необходимости. А теперь есть за что. В прессе и на телевидении организуйте ряд материалов о Быстрове как о коррупционере, политическом авантюристе. Можно сказать, что он хотел организовать переворот.

— Фашистский, — вставляет кто-то.

— Ладно, пусть фашистский. Ну и еще что-нибудь добавьте. В быту маньяк, хапуга. Детей обижал. И если, товарищ генерал Пробышев, через три дня он не будет найден, а окажется в каком-нибудь Лондоне, убить придется вас.

— Понимаю, — мокнет лбом Пробышев. — Обещаю — выловим!

 

А Быстров, заехавший черт знает в какую глушь, сидит в предбаннике со стариком Евгеньевичем, пьет квас, нежится.

— Эх, Евгеньич, хорошо тут у вас. Тишина, покой… Оторвались мы от народа, от корней.

— Это точно, — кивает старик, привыкший со всем соглашаться не от покорности, а от лени.

— Хоть бы кто-нибудь из наших заехал бы сюда, посмотрел, как обычные люди живут. Без Интернета, без супермаркетов, на нищенские деньги!

— Это точно…

— С другой стороны — а зачем вам это? В Интернете — порнография, в супермаркетах — модифицированные продукты. А у вас все натуральное.

— Это точно. Ну, в дом, что ли?

— Ты иди, а я еще попарюсь. Можно, я у тебя поживу пару месяцев? Не даром, естественно?

— Живи, мне-то что?

 

Быстров идет в парилку, а Евгеньевич в дом.

Он включает телевизор, а там как раз репортаж:

— Сейчас полным ходом идет операция «Перехват». Из наших источников известно, что на этот раз исключены все возможности побега за границу и человек, виновный перед людьми и государством, понесет заслуженное наказание. Комментарий прокурора Рубака.

Рубак перед камерой:

— Нами объявлена беспощадная борьба со всеми проявлениями коррупции, взяточничества, злоупотреблений и тому подобное. Никто, кого мы считаем виноватым, не уйдет от возмездия народного суда. Мы призываем к сотрудничеству и открытости. Вот, например, если у человека «бентли» за полмиллиона долларов, — он кивает на машину, рядом с которой стоит, — пусть отчитается, откуда у него деньги на такую машину!

— Это ваша машина, — напоминает ему журналист.

— Да? Ну и что? Виноват прокурор — судите прокурора! — бьет себя в грудь прокурор, как Чапаев в знаменитом фильме. — Только эта машина не моя, а сына. То есть на мои деньги куплена, но никто не знает. А когда никто не знает, нет вопроса.

 

В сенях слышится стук. Евгеньевич выключает телевизор.

Хозяин и гость сидят распаренные, пьют чай.

— Построю домик, сад разведу, огород распашу, — мечтает Быстров. — А то и женюсь. Нет, моя Светлана женщина хорошая, но, боюсь, назад пути нет. Точно, женюсь.

— Дело хорошее, — соглашается Евгеньевич.

Гость укладывается спать, а Евгеньевич, почесав шею под бородой, достает из шкатулки допотопный мобильный телефон, размером с лапоть, подключает его к сети и ждет, когда появится индикатор, указывающий, что можно звонить. Задумчиво смотрит при этом на Быстрова, не испытывая к нему ни вражды, ни ненависти. Ничего, впрочем, не испытывая.

 

И снится Быстрову предутренний сон: дебелая деревенская красавица идет от речки с ведрами, держа коромысло на крутых плечах. А он лежит на сеновале, смотрит. Красавица ставит ведра, лезет к нему на сеновал. Он притворяется спящим. Следит сквозь ресницы. Красавица умиленно смотрит на него. Протягивает руку, чтобы погладить. Но вместо этого грубо треплет за щеку.

 

Быстров вскакивает. Перед ним Валера Свистунов с пистолетом, другие люди.

— Предал, дед? — спрашивает Быстров Евгеньевича.

Тот пересчитывает в двух ящиках бутылки с водкой (его гонорар) и хладнокровно отвечает:

— Предают своих, а ты мне чужой.

 

Доставить человека из края в край страны, когда надо, плевое дело.

Пробышев где-то в мрачном подземелье говорит заупрямившемуся Быстрову:

— Ну? Что будем делать? Я бы тебя прямо сейчас задавил, да не велят. Требуют, чтобы все было по плану. Так вот: ты можешь опять сбежать. Но мы твою жену искалечим, дочь изнасилуем, брата изуродуем.

— Так вы уже. Сам же сказал.

— А мы по второму разу пройдемся. Тебе приятно будет, если они тебя начнут проклинать?

— Я хочу подать в суд! — топорщится Быстров.

— Зачем, дурашка?

— Чтобы иметь возможность защищаться!

— Да? Ну, не знаю, не знаю…

Пробышев отходит, звонит кому-то. Возвращается.

— Ну что ж, подавай. Даже лучше — пусть народ убедится, что все законно, по суду, по справедливости!

 

Быстров дома. Они сидят с женой, обнявшись, на диване.

— Не верю я им, — говорит Светлана. — Не надо никакого суда.

— Надо, Света! Я теперь не хочу быть мишенью! Я докажу свои права! — сверкает глазами Быстров, в котором появилось что-то совсем новое.

— Ничего ты не докажешь…

Светлана о чем-то думает, а потом спрашивает:

— Ты знаешь, кто тебя будет убивать?

— Да. Валера Свистунов. Он неплохой парень, но — работа такая.

— А почему бы тебе его не убить? Им ведь неважно кого, лишь бы другие боялись.

— У него ранг не тот. А мне воспитание не позволяет. Ты представляешь, чтобы я в кого-то выстрелил?

— Но ведь речь о твоей жизни, Вадик!

— Он тоже жить хочет. И потом: убью я его — другого назначат.

— А ты и другого! До тех пор, пока у них охота не пропадет.

— Никогда у них охота не пропадет!

— Нельзя же сидеть и ничего не делать!

— А я и не собираюсь сидеть. Я судиться буду!

Светлана понимает, что с мужем говорить бесполезно.

Она решает действовать самостоятельно.

Довольно быстро она находит в газетах соответствующее объявление и вот уже заходит в здание, где на двери вывеска: «Агентство особых услуг».

У турникета, как водится, охранник.

— Извините… Агентство заказных убийств здесь? — спрашивает Светлана.

— Здесь, только мы об этом вслух не говорим. Проходите.

Светлана попадает в холл, откуда ведут три двери. На одной: «Сектор госзаказов». На другой: «Для организаций и юридических лиц». На третьей: «Индивидуальные заказы».

Светлана идет в третью дверь.

Длинный коридор, вдоль стен сидят заказчики. На дверях таблички:

«Компромат», «Преследования по службе», «Порча имущества», «Изнасилования» и наконец — «Физическое уничтожение».

Еще тут двери — «Бухгалтерия», «Касса», «Профком», «Производственно-технический отдел».

Светлана, остановившись перед дверью с табличкой «Физическое уничтожение», складывает руки на груди и обращается к очереди:

— Пожалуйста… Мне срочно. Мой муж Быстров, может, слышали?

— Всем срочно! — отвечает хмурый мужчина.

— Не пускайте ее! — кричит старуха из конца очереди. — Не советское время, нечего без очереди лезть! Везде блатные, просто ужас!

Светлана сидит и ждет.

Идет время.

 

И вот она в кабинете. И уже объяснила приемщице Лиле, равнодушной и красивой барышне, в чем дело.

— Понимаете, это очень важно, очень… Ведь это несправедливо, это…

— Вы прейскурант видели? — спрашивает Лиля.

— Да, ознакомилась. Я готова.

— Половина суммы — аванс. Срок исполнения — месяц.

— Нет! — пугается Светлана. — Невозможно, это долго! Счет на дни идет, понимаете?

— У всех счет на дни.

— И что же делать?

— А вы не знаете? Как везде — взятку дать.

— Кому?

— Мне, кому же еще, — пожимает плечами Лиля.

— Да? Спасибо. Очень обяжете. А сколько?

— Три тысячи. Евро. Он у вас большой человек все-таки.

— Хорошо, хорошо.

Светлана достает деньги, Лиля звонит по телефону:

— Гена, зайди.

Входит Гена, молодой человек атлетического сложения. Заигрывает с Лилей:

— Не по делу сроду не позовешь, — и обнимает ее за талию.

— Только без рук. У меня с утра два секса было, хватит уже, — капризничает Лиля.

— Ты забыла, радость моя, что мой дядя тут хозяин? Хочешь, чтобы тебя уволили?

Лиля начинает раздеваться, кокетливо сетуя:

— Блин, и зачем я такой красивой родилась?

— Мне выйти? — спрашивает Светлана.

— Да нет, мы быстро. Журнальчики посмотрите пока.

Светлана берет один из журналов. Название — «Голос киллера». Там фотографии пистолетов, ножей, взрывных устройств. Трупы во всех ракурсах. Статьи: «Качество гарантируем», «Ваши проблемы — наше решение».

А Лиля и Гена делают свое дело.

В это время звонит телефон. Лиля берет трубку.

— Какие претензии? — возмущается она. — О, о, фак ми. Это не вам. Я говорю: какие претензии: вы сами дали информацию — и номер поезда, и вагон, и место… А кто виноват, что ваш муж местами поменялся? Ну и что, что женщина? Наши сотрудники очень дисциплинированные, какое место указали, на таком он и убил. Да жалуйтесь куда хотите!

Она бросает трубку.

— Ну, и чего ты хотела? — спрашивает Гена, застегиваясь.

— Да вот женщина просит — срочный заказ, — отвечает Лиля, одеваясь.

— Кого? — спрашивает Гена у Светланы.

— Мужа. То есть не мужа, другие хотят убить мужа, а я хочу, чтобы вы убили тех, кто его хочет убить… — Светлана выговаривает это слово — «убить» — с запинкой, стесняясь. — Быстров — может, слышали?

— Слышал. Его Валере Свистунову поручили.

— А ты его знаешь? — удивляется Лиля.

— Да буквально позавчера на дне рождения у одного банкира были. В виде вип-охраны. А до этого в Чечне пересекались. Значит — его?

— Да, — отвечает Светлана.

— Ладно, попробуем. Будет стоить, конечно.

— Я готова.

Гена плотоядно осматривает Светлану. Она понимает его взгляд и испуганно говорит:

— Нет!

— Нет? — удивляется Гена.

— Если только без этого никак нельзя.

— Да ладно, — добродушно говорит Гена. — Это я проверил, на что вы готовы. А когда?

— Я узнаю. Пока известно только, что во вторник.

 

Добился-таки Быстров суда.

Ну, сейчас посмотрим, что из этого выйдет.

Судья, холеный мужчина с кинематографической внешностью (если не учитывать, что в нынешнем кино слишком много уродышей), тихо и мирно сидит за столом с множеством ящичков-ячеек (такие бывают в почтовых вагонах, где сортируются письма). Он считает деньги в толстой пачке и раскладывает по ячейкам с надписями: «Прокурор», «Адвокат», «Следователь», «Присяжные», «Свидетели» и т. п.

Выступает представитель защиты, мужчина осанистый, агрессивный, самоуверенный, пылающий справедливым гневом.

— Уважаемый суд, уважаемые господа присяжные. Как видите, на месте обвиняемого никого нет, — он указывает на пустующую скамью подсудимых, — поскольку господин Быстров выдвинул иск против государства, а оно, как сами понимаете, неизвестно кто и неизвестно что в личностном смысле, то есть — пустое место. Я могу сказать одно: все обвинения господина Быстрова есть ложь уже потому, что это и так каждому понятно. Человек, не понимающий, что государство желает только блага своим гражданам и вправе убрать с дороги каждого, кто мешает этому благу, не заслуживает доверия. Поэтому я прошу господ присяжных рассмотреть этот вопрос объективно и признать, что обвинения господина Быстрова беспочвенны, абсурдны и граждански аморальны. Я закончил, ваша честь.

— Спасибо, — благодарит судья. — Слово предоставляется представителю обвинения.

Обвинитель, бойкий седовласый мужчина с иронической усмешкой и с интонацией человека, который прав, когда все остальные не правы, говорит:

— Прошу вызвать свидетеля обвинения Быстрова Владимира Михай­ловича.

 

На трибуне — Быстров-младший.

— Я хочу сказать, — говорит он, — что русская интеллигенция всегда выбирала путь сопротивления любой власти, не допуская и мысли, что она, то есть власть, может быть иногда права в своих действиях. Но с такой же вероятностью мы можем допустить также и мысль, что власть может быть не права.

— Извините, — прерывает обвинитель. — Ответьте на конкретный вопрос: вам известно, что вашего брата хотят убить?

— В какой-то мере. Я слышал об этом по телевизору. Правда, я, как истинный русский интеллигент, не верю телевизору. И газетам.

— Так вам известно или нет? — настаивает обвинитель.

— Ваша честь, я протестую! — вскакивает защитник. — Это давление на свидетеля!

— Протест принимается, — кивает судья. — Прошу задать вопрос в более корректной форме.

— Вам известно… — заново начинает обвинитель.

— Протестую, ваша честь, это подсказка! — кричит обвинитель. — Представитель обвинения подсказывает, что свидетелю что-то известно, хотя свидетель только что сказал, что ему ничего толком не известно.

— Я только… — вмешивается Быстров-младший.

— Не перебивайте! — рявкает судья. — Иначе я вынужден буду удалить вас из зала. Отвечайте на поставленные вопросы. Обвинитель, вы когда-нибудь сформулируете нормально вопрос?

Обвинитель слегка растерян, но бодрится.

— Скажите, свидетель…

— Протестую, ваша честь! — вскакивает обвинитель. — Это опять подсказка! Он говорит ему «скажите», хотя только что мы убедились, что свидетелю нечего сказать!

— Протест принимается, — говорит судья. — Свидетель, вы можете остаться в зале или подождать в коридоре. У обвинения есть еще свидетели?

— Да, ваша честь. Я прошу вызвать жену моего клиента Светлану Петровну Быстрову.

 

Светлана на трибуне.

— Ваша честь, я подтверждаю, что моего мужа собираются убить.

— Протестую, ваша честь! — кричит защитник. — Показания не по существу дела!

— Протест принимается, — кивает судья и разъясняет Светлане: — Иск вашего мужа сформулирован следующим образом: такие-то и такие-то представители государства хотят его убить. Хотят, а не собираются. Собираются или нет — другой вопрос. В заявлении указано — хотят. Улавливаете разницу? И наша задача — выяснить, хотят или не хотят. А собираются или нет, это предметом сегодняшнего разбирательства не является.

— Они хотят! А этого делать нельзя! Потому что он хороший, добрый, умный человек!

— Свидетельница! — прерывает судья. — Я вынужден вас удалить за оскорбление суда и явную дачу ложных показаний!

— Но чем… Как? — растеряна Светлана.

— Сказав, что ваш муж хороший, добрый человек, вы намекнули, что присутствующие, и в том числе я, нехорошие и недобрые люди. Это оскорбление. При этом ваш муж не может быть умным, потому что умный человек никогда не подаст в суд на государственные органы. То есть это явная ложь с вашей стороны. Прошу вас покинуть зал заседаний!

Светлана, плача, идет к двери. Судья смотрит на ее фигуру:

— Секундочку!

Она останавливается с надеждой.

— А вы что вечером делаете?

— Я?.. Не знаю… Я…

— Телефончик в приемной оставьте, я позвоню.

Светлана, вконец растерявшаяся, выходит.

— Ну что ж… — говорит судья.

И тут звонит телефон, он берет трубку. Слушает. В зале переговариваются.

— Тихо! — кричит судья. И в трубку: — Да. Конечно. Конечно. Без вопросов. Спасибо.

Кладет трубку.

И:

— Мое решение таково: обвиняемый, несомненно, виновен. Я вас имею в виду, — указывает он на Быстрова.

— Я истец!

— Мне лучше знать, кто вы. Вы обвиняетесь в клевете, подрыве государственного строя и организации заговора.

— Какая же клевета? Меня убить хотят!

— Никто вас убить не хочет — и мы этот вопрос уже прояснили! Собираются — да. В силу необходимости. Но это не значит, что хотят! Они не хотят, они вынуждены. А вы обвиняете, что хотят! Это клевета. 
И я вынужден вынести приговор…

Судья мешкает, звонит по телефону:

— Извините, а сколько дать?

Слушает.

— Понял.

Кладет трубку. Объявляет:

— Пять лет в колонии общего режима с отбытием наказания в условной форме! Освободить из-под стражи в зале суда. Что, нет стражи? Ну, пусть так идет.

 

Братья Быстровы выпивают в доме Владимира. Надежда выходит с тарелкой, со стуком ставит ее на стол.

— Ты чего это? — спрашивает Владимир.

— Того! Лишь бы повод — выпить! — уходя, ворчит жена.

— Я не с кем-нибудь, а с братом! — кричит ей вслед Владимир. И поднимает стопку: — Твое здоровье.

— Оно мне больше не понадобится, — мрачно отвечает Вадим.

— Зря ты так. Нет, я понимаю, обидно, неприятно. Но как советуют мудрецы? Если не можешь изменить обстоятельства, надо посмотреть на них с другой стороны.

— Это с какой?

— Им что важно? Они же бьют своих — чтобы свои же и боялись. 
А если ты будешь чужой, это совсем другой резонанс! Это международный скандал, понимаешь?

— Но я же не чужой.

— А кто тебе мешает им стать? Представителем, например, оппозиции и в каком-то смысле добровольной жертвой. Пострадать за правду и справедливость. За народ. Я знаю кое-кого в ЦК КПСС.

— Ты не бредишь? Какая еще КПСС?

— Отличная партия, между прочим. Это не то, что ты думаешь. Коллективный Подпольный Союз Справедливости.

— А другие не коллективные?

— Нет, конечно. Там никого, кроме руководства, нет. У них съезд как раз послезавтра, надо пойти.

— А через пять дней — вторник.

— Ничего, брат, успеем! Кстати — я так, на всякий случай, — ты завещание составил? У тебя библиотека хорошая, а дочь и жена читать не любители. Растащат кто попало.

 

И вот братья подходят к зданию, где на фронтоне транспарант: «2-й съезд Коллективного Подпольного Союза Справедливости».

Здание охраняют милиционеры. Вокруг — толпа возмущенных обывателей с плакатами: «Долой справедливость!», «Не хотим перемен!», «За веру, царя и Отечество!», «Руки прочь от власти!».

На входе братьев осматривают, шмонают.

— Где делегатские мандаты? — спрашивает человек в штатском.

— Это наши, наши! — кричит некий функционер.

И провожает братьев в зал.

 

В зале битком. В президиуме председатель партии Мигунов, другие ответственные товарищи. Мигунов встает, поднимает руку:

— Позвольте съезд нашей партии считать…

Но тут заминка, шепот, ропот: открываются двери и входит с группой сопровождающих Капотин.

Аплодисменты, переходящие в овацию.

Капотин машет рукой: хватит. И делает знак Мигунову: начинайте.

— Итак, — возглашает Мигунов, — открываем Второй съезд нашего Коллективного Подпольного Союза Справедливости. Слово для доклада предоставляется мне.

Он идет к трибуне.

— Товарищи! Рад приветствовать вас на нашем съезде — людей, несогласных с политикой власти, хотя и поддерживающих ее! Извините, рекламная пауза.

На большом экране демонстрируется реклама пива — спонсоры съезда.

А Мигунов тем временем засовывает в рот жвачку и, как только кончается реклама, произносит:

— Жевательная резинка «Вред ли», наш сладкий спонсор!

И, продолжая жевать, с горячностью говорит:

— А-ма-мэ-му-мо-ми-ма!

Аплодисменты.

— Ны-на-ну-но-ни-нэ-но! — обличает недостатки Мигунов.

Аплодисменты.

— Ба-фа-фу-фо-фы-фа-фу-фы! — хвастается он достижениями.

Аплодисменты.

— Ничего не понимаю, — шепчет Вадим Владимиру.

— Не важно! Главное — мы вместе! — отвечает тот с горящими глазами.

— А-рара-барара-тудыть-сюдыть! — Мигунов указывает на Вадима.

— Тебя зовет! — подталкивает брат брата.

Быстров-старший, стесняясь, идет к трибуне.

После паузы говорит:

— Мы все понимаем, что так, как есть, продолжаться не может. Но проблема в том, что никто толком не знает, как надо. Я тоже не знал. 
И вдруг понял. Я понял, что все очень просто. Мы живем как на вулкане. Живем так, будто он завтра взорвется и надо успеть — наворовать, нахапать, нажраться, напиться, настроить себе домов. Когда выльется лава, поверьте, ей будет все равно, дворец у вас или избушка. Я задал вопрос себе: что я могу сделать? Не так уж много. Меня собирались убить, как, может, некоторые знают. Так вот, я совершу самоубийство. В знак протеста! Если хотите, под флагом вашей партии, мне все равно.

Аплодисменты.

Внимание зала и его реакция все больше разогревают Быстрова, он вдохновляется:

— Я не думаю, что все сразу переменится. Но если хотя бы кто-то задумается, что человек покончил с собой в результате глубокого отвращения к происходящему, — это будет уже результат!

Все приготовили руки для аплодисментов, но тут — в паузе, когда Быстров набрал воздуха для нового выкрика, — слышится резкий звук отодвигаемого кресла.

Капотин встает и, проходя мимо Мигунова, говорит:

— Урежу финансирование партии в три раза.

— Я не знал, Павел Савлович! — торопится за ним Мигунов. — Я понятия не имел, о чем он будет говорить! Думал, обычное дело: все плохо, надо что-то делать, вас покритикует.

И, обернувшись, рявкает на Быстрова:

— Прочь с трибуны!

— Товарищи! — напоследок взывает Быстров. —  Только через самоубийство обретем новую жизнь! Следуйте моему примеру! Ответим массовыми самоубийствами на беззаконие и произвол!

Зал отвечает овацией.

 

И тут же мы видим другой зал — заседаний. Капотин гневается:

— Дотянули резину, товарищ генерал Пробышев! Давно пора было его прибить!

— Мы в ближайший вторник собирались. Сами знаете…

— Знаю! В виде исключения могли бы и в выходные поработать!

— Можем хоть завтра…

— Поздно! Об этом во всех газетах написано и на всех каналах сказано: доведенный до отчаяния Быстров собирается покончить с собой! И даже если мы его сейчас замочим, это будет расцениваться как самоубийство. Типа того: подставил добровольно человек себя под пулю.

— Может, я чего не понимаю, — говорит Рубак. — Но что в этом такого? Самоубийство и самоубийство. В судебной системе это было бы очень удобно. Не держать человека в тюрьме, не тратить на него государ­ственные средства. Выдал ему пистолет или яд — и нет проблем.

— Кто согласится? — сомневается Манин.

— Мы эксперименты проводили. Сажаешь человека в одиночку, кладешь заряженный пистолет. Три-четыре дня — и человек созревает. Психологи объяснили: когда пистолет рядом, а ты в одиночке, крайне трудно не застрелиться. Соблазн велик.

— Умные люди, а какие глупости говорите! — укоряет Капотин. — Вот ты, Манин, позволишь какому-нибудь банку добровольно обанкротиться?

— Еще чего? Им дай волю — все банкротами себя объявят!

— А ты, товарищ генерал Пробышев, если, к примеру, какая-нибудь нехорошая демонстрация, ты позволишь ей самой собраться и самой разой­тись?

— Собираются пусть, а разойтись — только с нашей помощью.

— Вот! И ты, господин товарищ прокурор, не подумавши сказал. Если бы виновные сами себе приговоры выносили и сами их исполняли, зачем тогда прокуратура, суд, следствие? Тысячи людей без работы останутся! 
А главное, коллеги: самоубийство — уход от ответственности, уход из-под нашего контроля. Мы этого позволить не можем.

— А что делать? — спрашивает Пробышев.

— Не допустить. Сделать так, чтобы, во-первых, Быстров не сумел этого сделать, а во-вторых, чтобы захотел жить.

— Он и так хочет, — говорит сухопарый, болезненного вида представитель медицинского ведомства Мощеев. — Утверждаю как психолог и доктор медицинских наук…

— Ты диссертацию купил! — хихикает Переметнов.

— Ну и купил, — спокойно отвечает Мощеев. — Некогда мне диссертации защищать, а знаний мне и так хватает. Так вот, доказано: если человек хочет покончить с собой, он хочет жить. Потому что тот, кто не хочет жить, он вообще ничего не хочет, в том числе покончить с собой.

— Спиши слова! — иронично  говорит Капотин. — Короче, составим план мероприятий по охране Быстрова и недопущению его самоубийства. Сколько хлопот из-за одного дурака! — сокрушенно качает он головой.

 

В прихожей квартиры Быстровых — человек в штатском. И в каждой комнате по такому человеку. Следят, чтобы, упаси боже, Быстров не покончил с собой.

Один из штатских сидит со Светланой и смотрит по телевизору шоу-угадайку.

— Вариант «б», синхрофазотрон! — выкрикивает штатский, отвечая на вопрос ведущего.

— Какой вы умный! — удивляется Светлана.

— Я Бауманское закончил.

Быстров идет в туалет.

Тут же рядом оказывается штатский:

— Дверь не закрывать!

— Вы что, смотреть будете?

— Служба.

— Но я так не могу! Мне противно!

— А мне не противно?

— Слушайте, это нарушение прав человека!

— Ты сам хочешь покончить с собой. Это тоже нарушение прав человека. То есть твоих собственных.

Быстров пожимает плечами, входит в туалет.

 

Он идет в кухню. Открывает холодильник. Видит банку консервов. Ищет, чем ее открыть. Ни ножей, ни вилок — ничего колющего, режущего.

— Свет, чего бы съесть? — кричит он.

— Сама сижу голодная, всю посуду отобрали! — отвечает Светлана.

Быстров садится за стол у окна. Достает сигареты. Штатский подскакивает. Ощупывает и мнет сигареты.

— Там-то что? — спрашивает Быстров.

— Мало ли. Ампула с цианистым калием.

— Где я его возьму? И сигареты без того яд.

Быстров смотрит в окно. Там две мамы сидят на лавочке с книгами, а девочка и мальчик бегают вокруг них. Девочка догоняет мальчика, хватает его, они хохочут. Теперь мальчик догоняет девочку. Хватает. Хохочут. Теперь девочка догоняет мальчика. И так без конца. Счастливы.

Быстров берется за ручку, дергает. Окно закрыто наглухо. Быстров хватает стул, ударяет в стекло. Стул ломается, стекло цело.

— Только мебель портите, — говорит штатский.

 

Звонок в дверь.

В квартиру входит эффектная молодая женщина. Обращается к Светлане, кивая на штатского:

— Это он?

— Кто?

— Муж?

— Нет. Он в кухне. А вы кто?

— Пока никто, буду любовницей. Меня София зовут.

Женщина проходит в кухню. Светлана вопросительно смотрит на штатского. Он пожимает ей руку и говорит:

— Для вашей же пользы.

 

София в кухне.

— Ты, что ли, Быстров?

— Да.

Она оглядывает его с ног до головы. Чрезмерно пухлые силиконовые губы брезгливо вздрагивают.

— Бывает и хуже. Пойдем.

— Куда?

— В спальню.

— Вы думаете, это заставит меня изменить решение? — усмехается Быстров, не показывая, что он щокирован.

— Уверена.

— Хм. Я пойду — но только для того, чтобы вы поняли, что ошибаетесь.

— Там видно будет.

 

Они проходят в спальню.

Через минуту Светлана с озабоченным лицом подходит к двери, вежливо стучит:

— София, там в шкафу, на верхней полке, чистое белье. Вадик, покажи даме!

 

А София тем временем сует в уши Быстрову наушники от плеера.

— Послушай пока. Настройся.

В наушниках обволакивающаяся музыка с эротическими вздохами и стенаниями.

София раздевается, ложится. Показывает себя и так, и так. Быстров смотрит исподлобья и ничего, кроме стеснения, не чувствует.

— Ну что, захотел жить?

— А я и хотел. Просто теперь мой долг — прекратить свою жизнь. 
Я пообещал. Я дал слово.

— Ну и что? Я своему мужу каждый день обещаю, что больше никогда и ни с кем.

— У вас есть муж?

— Я не поняла, ты что, больной? Я не встречала мужика, который меня бы не хотел! — сердито говорит София.

— Я хочу. Но я сдерживаюсь, — лукавит Быстров.

— Зачем?

— Ну… Я люблю свою жену.

София недовольна:

— Вот, блин, дали заданьице. Жену он любит. Я тоже мужа люблю — ну и что? Неужели перед смертью не хочется чего-нибудь такого, чего не было?

— Почему же не было? Было.

— С такой женщиной, как я? — сомневается София.

— При чем тут — как вы, не как вы. По любви было. А если хоть раз было по любви, умереть не страшно.

София долго смотрит на Быстрова, пытаясь понять, что он сказал. Потом вдруг набрасывает на себя простыню.

— А по любви — это как? — спрашивает она. — Ну то есть какие ощущения? Оргазм какой-то другой? Или что-то еще?

— Это на уровне души.

— Будто если выпить? — угадывает София.

— Нет.

— Ну — нанюхаться?

— Чего?

— Морочишь мне голову! — с досадой говорит София.

И вдруг начинает хлюпать.

— Я, может, тоже хочу с собой покончить!

— Что мешает?

— Как что? Чувство долга.

— Перед мужем, детьми? — Теперь черед Быстрова угадывать.

— Какой муж, какие, блин, еще дети? Вот перед этим чувство долга! — София сбрасывает с себя простыню. — Ты подумай, как я могу это уничтожить? Оно людям служить должно! Ну и мне тоже!

Слова странные, конечно, но поза Софии на этот раз так бесхитростна, так невинно откровенна, что Быстров невольно чувствует прилив мужской силы.

— А ты знаешь, я, пожалуй… — склоняется он над Софией.

Та немедленно вскакивает и начинает одеваться.

— В чем дело? — удивлен Быстров.

— Методика! Теперь ты меня будешь хотеть со страшной силой. Будешь искать, уговаривать, упрашивать. Тебе будет не до самоубийства. Вот телефон. — Она оставляет визитку на ночном столике.

И напоследок страстно целует Быстрова:

— Это чтобы тебя больше разобрало.

 

Она выходит. Быстров смотрит на визитку и рвет ее в мелкие клочки.

Только сейчас он замечает, что в углу комнаты сидит человек в штатском.

— Ну и дурак же ты, — говорит человек.

— Хуже. Я как раз слишком умный, — не соглашается Быстров.

 

Так прошли день и вечер и наступила ночь.

Быстров лежит в постели со Светланой.

В углу спальни клюет носом человек в штатском.

— Черт знает что, — говорит Светлана. — Теперь я знаю, что чувствуют звери в зоопарке.

— При чем тут звери? — возражает Быстров. — Звери не понимают. 
А люди понимают и все равно лезут в клетки. Реалити-шоу всякие. Что их, нарочно загоняют?

— Я не хочу жить в реалити-шоу. Зачем ты придумал это самоубийство?

— Я не придумал. У меня нет другого выхода. Я не хочу жить в вечном унижении.

— Тебе все равно не дадут этого сделать. Может, признаешь свою вину?

— Мне нечего признавать. Если тебе плохо, можешь от меня уйти.

Светлана целует мужа в плечо:

— Ты же знаешь, что я тебя люблю. Просто — сплошные неудобства. И дочь страдает.

 

В соседней комнате страдает дочь. Она даже стонет. На пару с молодым человеком в штатском. То есть сейчас он не в штатском.

 

Светлана ворочается, достает из тумбочки таблетки.

Человек в штатском, тут же встрепенувшись, подходит. Протягивает руку:

— Позвольте.

— Это снотворное!

Штатский вертит упаковку. Достает одну таблетку, дает Светлане. Подносит стакан воды — запить. Следит за тем, как Светлана глотает таблетку. Прячет упаковку в карман, садится в свой угол.

 

Утро. Быстров бежит по парку. За ним трусят двое сопровождающих. Быстров оглядывается, усмехается и прибавляет скорость. Бежит изо всех сил. Сопровождающие, запыхавшись, не отстают.

— Чего это с ним? — спрашивает один.

— Черт его знает… Понял! — вдруг озаряет другого.

— Что?

— Он так себя хочет до смерти довести! Самоубийство при помощи бега!

— Хитрый, зараза!

Они догоняют, один мчится наперерез. Вылетев из кустов, оказывается на пути Быстрова, останавливает его:

— Потише, пожалуйста!

 

Быстров возвращается к дому. Там журналисты с камерами, микрофонами, блокнотами.

Вот один из них приближается.

— Вы обещали интервью дать, я вам звонил, — говорит он Быстрову.

— Две минуты! — предупреждает сопровождающий и зорко смотрит на журналиста.

Журналист делает знак оператору, тот наставляет камеру, журналист поднимает микрофон:

— Скажите, ваше заявление о самоубийстве — это не блеф? Есть такое мнение.

— Молодой человек, — веско отвечает Быстров. — Я не слесарь Вася Пупкин. Люди моего положения так не блефуют…

— Ну, блефуют и покруче…

— Но не я. Да и зачем мне блефовать?

— Внимание прессы, слава.

— Кому нужна предсмертная слава?

— Не скажите, — возражает журналист. — Недавно случилась история.

 

Он рассказывает, а мы видим эту историю:

— Молодой человек, назовем его Костя, начитался о вас, насмотрелся по телевизору.

(Худой и бледный юноша Костя видит портреты Быстрова в газетах и по телевизору.)

— А была у него девушка. Ну как была: влюблен он в нее был, а она нос воротила.

(Костя что-то горячо говорит юной красавице, а та воротит нос.)

— Зато у нее все стены оклеены разными знаменитостями.

(Действительно стены оклеены знаменитостями, то есть их фотографиями. Красавица сдувает с них пыль, а некоторые целует.)

— И она сказала ему: ты мне нравишься, Костя, но полюбить тебя и выйти за тебя замуж я могу только в том случае, если о тебе будут писать в газетах и показывать по телевизору.

(Красавица говорит Косте:

— Ты мне нравишься, Костя, но полюбить тебя и выйти за тебя замуж я могу только в том случае, если о тебе будут писать в газетах и показывать по телевизору.)

— Костя думал, думал, думал, — продолжает журналист, — ничего не мог придумать. Талантов у него нет, заслужить славу долгим и упорным трудом проблематично, а главное, пока заслужишь, на пенсию пора, какое уж тут жениться. Тут-то как раз он и узнает о вашем поступке. И приходит ему в голову идея.

(Косте приходит в голову идея. Я понимаю, что это не киношная ремарка. Как это показать? Я не знаю. Пусть режиссер и актер думают, как это показать, у них такая профессия.)

— Пошел Костя в супермаркет. Встал перед камерой слежения.

(Костя стоит в супермаркете перед камерой слежения.)

— Поднес к виску травматический пистолет, который он купил накануне.

(Костя подносит к виску пистолет.)

— И крикнул: меня покажут по всем каналам, я стану знаменит! И ты никуда не денешься, полюбишь меня и выйдешь за меня замуж!

(Костя кричит, но его слов не слышно: камера не записывает звука. Костя стреляет и падает.)

— На другой день это действительно показали по всем каналам: очень уж эффектные кадры.

(Чередуются три канала и три ведущих: показывают одно и то же. Ах, дескать, какой ужас. Это как рушащиеся в Нью-Йорке здания показывали бесконечное число раз. Ах, как ужасно. Гибнут люди… Летят из окон… Посмотрите еще раз, как это страшно. И еще раз. И еще. Страшно, не правда ли? Кто не видел, показываем еще раз. После репортажа смотрите фильм «Титаник», там тоже все очень интересно.)

— Видела эти кадры и девушка. Но Костя оказался прав только наполовину. Да, она полюбила Костю, хоть и посмертно, а вот выйти замуж за него не могла. По понятным причинам. Не рассчитал парень.

— К чему вы мне это рассказываете? — сухо спрашивает Быстров.

— Просто к слову пришлось. Не дадите автограф?

Журналист достает блокнот и ручку.

Сопровождающий насторожился, но не усмотрел ничего криминального.

Журналист шепчет:

— Оставьте ручку у себя. Наконечник смазан токсином ботулизма. Мгновенная смерть. Только подождите, пока мы отойдем.

Журналист берет блокнот, отходит, делает знак оператору.

Они приготовились снимать.

Быстров держит ручку в опущенной руке, спрятав ее в кулак.

Идет к двери подъезда.

Оператор наставил камеру.

Быстров оглядывается. Видит усмехающегося журналиста. Тот провоцирует его усмешкой. И Быстров поднимает руку — непроизвольное движение, хотя можно было сделать все незаметно. Человек в штатском тут же подскакивает, выхватывает ручку. Озирается. Журналиста и оператора след простыл.

Человек в штатском осматривает ручку. Пробует что-то написать у себя на ладони.

И падает.

Умирая, шепчет:

— Так я и думал. Токсин ботулизма. Черт, вот досада…

 

Быстров — у батюшки Иннокентия в пустом храме. Естественно, один из сопровождающих находится тут же.

— Великий грех ты задумал, сын мой, — увещевает батюшка. — Опомнись!

— Если я сам себя не убью, они меня все равно убьют.

— На все Божья воля. Может, еще и не убьют.

— Убьют. Я их понял. Как только поймут, что я передумал, тут же и убьют.

— А ты передумал?

— Нет. Пока нет. Не вижу выхода, батюшка.

— В спасении выход. В спасении души.

— Знаете, у меня такое чувство, что я не себя убиваю, а кого-то другого.

— Это кого же?

— Понятия не имею. Я с ним еще плохо знаком.

Батюшка не знает, чем утешить Быстрова.

Тот выходит, опустив плечи.

Батюшка упрекает сопровождающего:

— В храме Божием находишься, а не молишься, не крестишься. Где совесть у тебя?

— А я буддист.

— Что же ты тут делаешь, нехристь?

— Служба, — отвечает сопровождающий и выходит вслед за Быстровым.

 

Быстров идет по улице и видит странную картинку: хрупкая миловидная девушка что-то собирает возле мусорных баков. Пригляделся: она собирает книги. Кто-то выкинул целую груду, вот она и хочет унести. Но забрать все сразу никак не получается.

Быстров подходит:

— Помочь?

— Ой, спасибо… А то пока отнесу, мусорка приедет, на свалку заберет. Уже бывало так — не успевала.

 

Они несут две стопы книг.

Подходят к библиотеке. Это обычная библиотека местного значения: две комнатки на первом этаже.

Быстров вносит книги, девушка начинает разбирать их. Быстров видит на металлических стеллажах разнокалиберные издания. Но есть и собрания сочинений классиков, хоть и потрепанные.

— Это все с помоек, — говорит девушка. — У нас фонды бедные, сами ничего приобрести не можем, вот и приходится…

— А что, много книг выбрасывают?

— В последнее время — очень. Особенно если издания не в виде. Ну, слегка подержанные. Сейчас же всё издают, что угодно, в красивых переплетах. Не знаю… Зачитанная книга, мне кажется, даже лучше выглядит. 
В крайнем случае можно подклеить, переплести…

— Вы прямо пионерка, — с легкой иронией говорит Быстров. Но слышится в этой иронии какая-то затаенная тоска. Другой бы не заметил, а девушка сразу почувствовала. Внимательно глянула на Быстрова. На сопровождающего штатского, который сел на стул у входа, скучая...

И вдруг спрашивает:

— У вас что-то случилось?

— А вы разве меня не узнали?

— Нет.

— Ну как же. По телевизору показывают, в газетах мои фотографии. Горячая новость недели.

— Я телевизор не смотрю, газет не читаю. А чем вы прославились?

— С собой хочу покончить. Якобы по политическим мотивам. Демон­стративно.

— А на самом деле?

— Вам действительно интересно?

— Да. Чаю хотите?

 

И вот Быстров пьет чай и рассказывает. Машинально макает в чашку пакетик с чаем. В зависимости от темпа рассказа и его содержания пакетик то быстро снует туда-сюда, то опускается и поднимается медленно, задумчиво…

Девушка берет пакетик и кладет на блюдечко. Быстров благодарит и продолжает рассказ.

Поскольку мы и так все знаем, то можем обойтись без слов. Достаточно показать кадры, иллюстрирующие печальную историю Быстрова.

Он закончил.

Девушка смотрит на него с грустью.

— Вас как зовут? — спрашивает Быстров.

— Извините, не представилась. Варя.

— Так что вы думаете по этому поводу?

— Думаю, что проблемы нет.

— Как это? Интересно вы рассуждаете! Вопрос жизни и смерти, а вы говорите — нет проблемы!

— Не знаю… Вот скажите, им ваша смерть зачем?

— Как зачем? Чтобы другим неповадно было. Так решили, так договорились. Я и судиться пытался, и…

— Понимаю, — мягко перебивает Варя. — Но убить вас хотят — как кого?

— Не понял. Как меня.

— А вы — кто?

— Вы что имеете в виду? Вообще-то я в статусе министра.

— Ясно. А если бы вы не были в этом статусе, вас бы убили?

— Кто? Разве только сосед по пьяни.

— Значит, убить вас хотят как министра и от самоубийства вас оберегают как министра?

— Само собой.

— А если вы станете частным человеком?

— Это как?

— А так. Не пойдете на работу и скажете, что уволились.

— Я и так сейчас не хожу.

— Но не уволились?

— Нет.

— А вы увольтесь.

Предложение для Быстрова настолько неожиданное, что он не сразу находится, что ответить. Наконец говорит:

— Нет, а кем я работать буду?

— Да хоть кем. У нас вот в библиотеке есть вакансия заведующего. Образование у вас подходящее. Я не слышала, чтобы кто-то когда-то убил библиотекаря. Хоть по политическим мотивам, хоть по экономическим.

— Постойте. А жить на что?

— На зарплату. Если вы хотите вообще жить.

— Да конечно хочу! Но я… Я в системе, я… Я всю жизнь этого добивался… Я… Нет, как это?

— То есть лучше умереть министром, чем жить библиотекарем?

Быстров смотрит на Варю — глуповато, надо признать, выпучив глаза.

И вдруг начинает хохотать.

— Черт бы меня побрал совсем! — кричит он. — Так просто, а я не додумался! А ведь точно, кому нужен библиотекарь? Варя, я вас обожаю! Вы умница! — Чуть помедлив, Быстров добавляет: — И красавица к тому же.

— Не врите, — строго отвечает Варя. — Я симпатичная, да. Но не красавица. Кстати, предупреждаю, я с женатыми мужчинами романов прин­ципиально не завожу.

 

Ох уж принципы наши, куда они деваются, когда появляется то самое, чему нет названия, поскольку слово «любовь» никому ни о чем уже не говорит.

Темно в библиотеке — вечер. Книги валяются на полу, будто кто-то в спешке их раскидал. И один стеллаж стоит косо, опершись о другой.

А вот почему: тут была борьба. Но борьба любовная, борьба страсти: Быстров и Варя лежат на полу, утомленные и томные.

Звонит телефон Быстрова.

Это Светлана.

— Ты где? — спрашивает она.

— Я?.. Да тут… Важное дело…

Варя с легкой усмешкой смотрит на Быстрова.

— Я влюбился, Света! — решается Быстров. — Я встретил замечательную девушку. Ее зовут Варя. Нет, ты тоже замечательная, но я… Я влюбился. Сердцу не прикажешь.

— А позвонить ты мог? Первый час ночи, я волнуюсь.

— Извини, не имел времени и возможности. Ты меня понимаешь?

— Понимаю. И как она?

— В смысле?

— Ну, насчет секса?

— Света, какие ты вопросы задаешь…

— Нормальные вопросы. Дай-ка ей трубочку.

— Зачем?

— Девушка будет стараться, как тебе угодить, а я-то знаю, что тебе нравится. Объясню ей, чтобы не мучилась.

— Не надо. Она не мучается. Она сразу догадалась, что мне нравится.

— А у нас охрану сняли, — сообщает Светлана. 

— Правда? Это хорошо.

— Ну ладно, пока. Когда вернешься?

— А если не вернусь?

— Дело твое. Но позвони, предупреди, ладно?

— Хорошо.

Быстров отключается и зовет штатского:

— Эй, как тебя там?

Ответа нет.

— Ушел! Я свободен, Варя! Ты понимаешь? Я свободен!

 

В зале заседаний — известные нам лица во главе с Капотиным.

— Я не понял, — недоумевает Пробышев. — Нам что делать теперь? Столько готовились, столько времени потратили!

— И что вы хотите сказать? — спрашивает Капотин. — Хотите, чтобы над нами вся Европа смеялась? И Америка заодно? Библиотекаря убили! Мы великая держава или шайка мелких бандитов? Прямо смешно слушать вас, товарищ генерал Пробышев. Если мы будем заниматься такими ничтожными убийствами, нас никто уважать не будет! Вон те же американцы — сволочи, но молодцы. По мелочи не расходуются, оккупировали чужую страну, тысячи человек угробили, своих в том числе. Да, их не любят — но уважают. А мы будем за библиотекарями гоняться?

Капотин обводит глазами присутствующих:

— Какие предложения?

Молчание.

Рубак понимает, чего ждет Капотин, и решает угодить невысказанному желанию начальства:

— Тогда другого надо… это самое.

Капотин одобрительно кивает, но видит поднятую руку Переметнова:

— Что еще?

— Понимаете… У меня тут мысль возникла… Мы же чего хотели? Мы хотели, чтобы мы напугались. Ну, чтобы наглели поменьше. Так?

— Ну так. И что?

— Мы уже напугались. Я вот вчера мог бы два миллиона откатить себе, а только миллион откатил.

— А я третью яхту продал! — тут же хвастается Рахманович. — Зачем мне столько? Мне и двух хватит.

— Я тоже сократился! — торопится вставить Деляев. — Хотел на восемь­сот квадратных метров дом построить дочке, а оставил в проекте только шестьсот. В самом деле, иметь надо же эту…

— Совесть, — подсказывает Переметнов.

Капотин задумчиво стучит пальцами по столу. И изрекает:

— Ладно. Посмотрим, что дальше будет. Что еще на повестке у нас?

— Бюджет, — говорит Манин.

— Предложения?

Манин открывает папку:

— На текущий момент главный дестабилизирующий фактор: оборот незаконных средств фактически равен бюджету. То есть пятьдесят на пятьдесят. Я предлагаю довести процент нелегальных финансов до хотя бы сорока пяти процентов.

— Думаете, реально?

— Утопия! — возражает Субботин. — Нельзя так резко. Ну, сорок девять, сорок восемь. А то сразу сорок пять. Жить на что, интересно?

— Действительно, — соглашается Капотин. — Надо исходить из возможного, а не из желаемого. Пишем сорок восемь с половиной. Никто не против?

Никто не против.

 

Пробышев, недовольный результатами заседания, встречается в укромном месте с Валерой Свистуновым и говорит ему:

— Я не хочу, чтобы в меня пальцем тыкали и за спиной шушукались! Слаб стал Пробышев, уже и ликвидировать без спросу никого не может.

— Так ликвидируем! — успокаивает Свистунов.

— Да я бы рад — не могу открыто идти против власти! Давай ты его порешишь в частном порядке, а? Все, конечно, будут понимать, кто замешан, а нам того и надо.

— А если неувязки? Раньше было все организовано, а теперь никакой страховки. Свидетель какой-нибудь найдется, еще что-нибудь. Повязать могут.

— Следствие в наших руках, ты забыл?

— Отвык я от партизанских методов…

— Вот и привыкай опять.

— Неужели теперь будем подпольно работать? Как уже все хорошо наладилось: открыто обсудили, дали задание, я фактически открыто убил, пресса, интервью. Все как у людей. Сын мной гордится: у меня папа — киллер! А теперь что? Прятаться будем, будто мы карманники какие-то?

— Терпи, Валера. Что делать, если у нас наверху либералы сидят! Ничего, будет и на нашей улице праздник!

И Пробышев мечтательно глядит в окно, в сторону улицы, где ему чудится будущий праздник с грохотом государственной музыки и маршировкой тысяч подкованных ног.

 

Все зрители знают: перед тем как убить героя, в фильме обязательно показывают, как ему хорошо и какой он славный. Чтобы жальче его было.

Не будем отступать от традиции.

Покажем, как Быстров и Варя наводят порядок в библиотеке. Быстров ремонтирует полки, Варя моет окна и вешает занавесочки.

А вот они сидят вечером в скромной комнатке Вари, и Быстров читает Варе вслух «Войну и мир». А теперь Варя читает Быстрову вслух «Войну и мир».

А вот они катаются по Москве-реке на трамвайчике. Стоят, обнявшись, у борта и любуются видами.

— Посмотрите направо! — командует Варя. А потом: — Посмотрите налево!

Но Быстров не смотрит направо и налево, он смотрит только на Варю.

Они целуются.

А теперь они пришли в гости к Светлане и тому штатскому, что сидел с нею на диване и пожимал ей руку. Бодро и мирно беседуют, пьют чай с конфетами.

Выходя из подъезда, Быстров видит, как на его машине подъезжает дочь. Она выходит — и бросается к папе на шею:

— Папа, как я соскучилась!

Она видит Варю. Оценивает:

— Мне нравится. Может, вас подвезти?

— Нет, мы пешком. Подышим свежим воздухом.

 

Утро. Валера Свистунов просыпается. Смотрит на календарь. 
Не важно, какое число. Главное — вторник.

Валера снаряжается: два пистолета, нож за пояс, спортивный костюм сверху.

Просыпается и Гена, который должен выполнить поручение Светланы. О нем, может, и она уже забыла, а он помнит. Человек долга.

 

Просыпается и Быстров.

Умывается, одевается, выходит из дома.

Бежит в парке.

 

Валера подходит к парку. Из переполненной остановившейся маршрутки вываливается толстый мужчина, падает на Валеру, Валера, придерживая его, роняет пистолет. Валера тянется к нему и видит ноги милиционера. Поднимает голову. Милиционер строго смотрит на него.

— Это что у вас такое? — спрашивает он.

— Пистолет.

— Какой еще пистолет?

— Макарова.

— Какого еще Макарова?

— Служивый, отстань, я тут по делу, мне убить кое-кого надо. Госзаказ, понял?

— Удостоверение! — не отстает милиционер.

— Какой же дурак с собой на дело берет документы, ты соображай! Уйди, а то и тебя пристрелю!

— Еще чего. У меня двое детей маленьких. Ладно, ты только не торопись, я подальше отойду. А то скажут: твое дежурство, а ты ничего не видел. А я скажу — далеко было.

— Минут десять у тебя есть.

 

Милиционер отходит.

 

Быстров бежит. Он ровно и мощно дышит. Он улыбается.

Из кустов выскакивает Валера.

А из других кустов появляется Гена.

Трое человек бегут по аллее: Быстров впереди, убийцы за ним.

Валера почти поравнялся с Быстровым, достает пистолет.

Достает пистолет и Гена.

Валера окликает Быстрова.

— Быстров, стой, прицелиться мешаешь!

Быстров останавливается. И неожиданно тоже выхватывает пистолет.

В это время приближается Гена.

— А ты что здесь делаешь? — удивляется Валера.

— Мне тебя заказали.

— И ты знал, что именно меня?

— Конечно.

— Гена, Гена, не совестно тебе? Мы с тобой рядом воевали! В одном окопе спали, из одной бутылки пили, одну закрутку на двоих курили!

— Да я помню. Заплатили уж очень хорошо. Не обижайся, Валера.

— А сколько дали? Просто интересно, сколько я стою?

— Сто тысяч.

— Не густо. Но и не так плохо. Я бы тоже согласился.

 

И вот стоят трое, наставив друг на друга пистолеты: Валера на Быстрова, Гена на Валеру, Быстров переводит ствол с Валеры на Гену.

Пауза.

— Ну? — спрашивает Быстров кого-то в стороне. — Долго нам еще так стоять?

— Снято! — раздается голос.

Мы видим, что это съемочная группа. Все веселы и довольны — съемки закончились.

 

Актер, игравший Быстрова, едет по вечерней улице. То и дело ему попадаются плакаты с рекламой будущего фильма: «У нас убивают по вторникам».

Актер устало улыбается.

Он подъезжает к дому, ставит машину на стоянку, идет через подворотню.

От стены отделяется мальчик лет двенадцати.

— Дядь, дай закурить! — говорит он ломающимся голосом.

— Не рано тебе? — добродушно осведомляется актер.

— Нормально.

— А я вот не курю.

— Ну, тебе же хуже, — говорит мальчик и достает нож.

— Ты чего это задумал? — удивляется актер.

— Зарежу тебя сейчас.

— Мальчик, отдай нож и иди домой. Тебе разве не говорили, что убивать нельзя?

— Мало ли чего говорят. А сами убивают. Вон везде плакаты висят про убийство.

— Это кино, мальчик. Больше того, я в этом кино играю. На самом деле этой истории в жизни не было.

— Ага, рассказывай. Я лучше знаю, что в жизни было. Все убивают, а мне нельзя?

— Спасибо, рассмешил, — говорит актер и хочет идти дальше.

Но мальчик делает шаг и вонзает ему нож в живот.

Зажав живот руками, актер сползает по стене.

Мальчик садится перед ним на корточки.

— Больно? — спрашивает он с любопытством.

— Очень!

— Еще раз воткнуть или сам помрешь?

— Вызови «скорую», мальчик, я все прощу.

— Простит он. За что? Что я такого сделал? — удивляется мальчик. — Ты только не ори громко, у меня бабка больная, шума не выносит. Вон окно на втором этаже. В милицию позвонит — тебе же будет хуже. Приедут и ребра тебе переломают, они не любят, когда их вызывают по пустякам.

И мудрый мальчик уходит.

 

Актер смотрит на свет фонаря. Свет расплывается в его глазах, потухает.

— Ну вот… Доигрались… — говорит актер и падает у стены.

 

Конец фильма.