В Гауде только кончился дождь, а было почти сухо, словно вымощенные булыжником улицы подогревались снизу по современной технологии западного благоустройства. Илья, двадцатипятилетний русский студент, шел ранним вечером от железнодорожной станции в гости к русской девушке Нине, приехав из Амстердама. Они познакомились два дня назад, когда профессор-искусствовед Ланкри, приглашенный из Сорбонны, читал лекцию по эстетике в Свободном амстердамском университете, где Илья готовился стать магистром психологии. Нина же училась в Лейдене и приехала оттуда с однокурсниками послушать Ланкри.
После лекции студенты сидели с профессором в кафе. Нина — Илья еще не знал тогда ее имени — принесла откуда-то крупный кусок прозрачного льда, положила его на стол перед Ланкри и сказала, что это ему привет из России — ее родины. Профессор наговорил Нине комплиментов, перейдя с английского на французский, а она объяснила, что куски льда остались после изготовления ледяной пирамиды в рост человека, которую кто-то ненадолго — было тепло, почти плюс пятнадцать — сделал для украшения улицы неподалеку от кафе. Принесенная Ниной льдина лежала перед Ланкри и быстро таяла, стол намок, и официант унес ее на блюде.
Илья сказал Нине по-русски, в шутку делая вид, будто ревнует ее на правах соотечественника, что их известный лектор не интересуется женщинами, а в свои пятьдесят с лишним лет имеет множество любовников в странах Евросоюза и даже — не без риска для жизни — где-то на Ближнем Востоке, что он много путешествует по своим мужчинам, совмещая поездки с лекциями, а его патриархальная борода и нежеманные манеры нужны для конспирации — вводить гомофобов в заблуждение. Нина приветливо ответила Илье по-русски, что профессор интересен ей как ученый. Кроме Ильи и Нины, никто в компании не знал русского языка.
Ланкри выпил пива и стал рассказывать, что недавно написал пьесу о короле Франции Карле Шестом, по прихоти которого в Европе распространились игральные карты, а Илья подсел к Нине ближе. Выяснилось, что она младше его на четыре года, тоже из Москвы, что год назад насовсем переехала с матерью в Нидерланды, а в Лейдене учится на историческом факультете. И неожиданно для Ильи Нина пригласила его к себе домой, в Гауду, на субботний ужин.
Илью не привлекали молодые голландки, готовые отдаться симпатичному русскому вскоре после знакомства, благовоспитанные ему тоже не нравились, он перестал воспринимать их всерьез после романчика с кальвинисткой, студенткой факультета экономики и менеджмента, романчика, закончившегося одним-единственным невнятным поцелуем. При этом Илья чувствовал, что для большинства обычных голландок он чужой почти физиологически, да и они казались ему пресными в своей социальной устроенности, которой, как считал Илья, по-настоящему достоин только человек опытный и закаленный, например — иммигрант из России. И его тянуло к русским девушкам.
В поезде по пути в Гауду, сидя на втором уровне вагона у окна, Илья размышлял о том, что если вдруг у него с Ниной все сложится удачно, то весной, когда он получит степень магистра, можно будет снять квартиру и жить там вдвоем. Илье хотелось, чтобы эта квартира была в современном доме, пусть за городом, подальше, лишь бы не в одном из старых голландских домов, где прежде жило уже несколько поколений; он устроится на работу по специальности, сможет платить за жилье и покупать хорошую еду для себя и Нины. В частности, покупать свежевыжатый апельсиновый сок и пить его по утрам.
Когда Илья подумал о соке, за окном мелькнула декоративная ветряная мельница с белыми решетчатыми крыльями, пролетела листва рощи и открылся луг со стадцем коров. Глядя на этих коров, быстро удаляющихся вправо, Илья вдруг ясно ощутил зыбкость своих воображаемых отношений с малознакомой девушкой Ниной, почувствовал их зависимость от большого количества унылых мелочей, но сразу успокоил себя: все хорошо хотя бы потому, что он сейчас едет в комфортабельном поезде Амстердам — Гауда, а не преодолевает, например, почти такое же расстояние в облезлой электричке Москва — Можайск.
Напротив Ильи сидел молодой негр в яркой клетчатой жилетке и в наушниках, надетых поверх бейсболки, повернутой козырьком назад. Он слушал музыку, апатично поглядывая в окно большими, слегка навыкате глазами, и когда Илья, задумавшись, смотрел на него, лицо негра становилось сердитым.
Луг за окном сменился заливом с длинными рядами причаленных яхт, поезд замедлил ход, приближаясь к станции. Негр встал и вместе с несколькими пассажирами пошел к лестнице, ведущей вниз, к выходу. Глядя ему вслед, Илья подумал, что, когда поедет сегодня обратно в Амстердам, за окном поезда в темноте почти ничего не будет видно, кроме близких и дальних огней, а в его собственной жизни, в жизни Ильи, тоже что-нибудь должно измениться — к лучшему — хотя бы в связи с переменой времени суток, хотя бы ненадолго.
От станции Илья, ориентируясь по англоязычным указателям, пошел через центр города. Нина подробно объяснила, как добраться до ее дома, находящегося недалеко от ратуши. За многими незанавешенными окнами первых этажей Илья видел обустройство комнат — у местных жителей не было страха перед тем, что кто-то с улицы случайно или нарочно заглянет к ним. Илья подумал, что не смог бы сделать свою квартиру вот такой, видимой всем, что для этого нужно родиться и вырасти в Нидерландах, а не в московском районе, где на окнах нижних этажей принято ставить решетки.
Весь день было пасмурно, но Илье казалось, что октябрьское солнце успеет выглянуть до сумерек. Илья смотрел на небольшие опрятные дома, на редких прохожих и велосипедистов и думал о том, как встретит его Нина и насколько он ей интересен, о своей жизни за границей в целом и о том, что бренд Gouda — в некоем смысле масштабное надувательство, потому как в самом городе сыр не производится уже лет сто, его варят в окрестных разноименных деревнях.
Перед поездкой в Гауду Илья в интернациональном студенческом доме, где жил, нашел этот город в инете на карте, составленной из снимков, сделанных из космоса. Гауда сверху была округлой, будто окаменевший сырный блин, изъеденный черно-синей плесенью каналов и улиц. Город окружал, отделив его от предместий, широкий канал, с юга и запада соединенный с реками. Илья хотел найти на карте дом Нины, но приблизиться настолько не хватило качества фотографии.
Проходя по мосту, соединяющему кварталы, Илья на счастье бросил за ограждение монету в десять евроцентов — итальянской чеканки, с личиком Венеры, — и она беззвучно исчезла в недвижимой черной воде. Вместе с монетой Илья вынул из кармана использованный билет на поезд?— желтую прямоугольную бумажку размером с визитную карточку. У Ильи мелькнула мысль отправить ее вслед за монетой, но он сразу осознал, что это будет?— при чистоте вокруг — глупым хулиганством, и донес билет до ближайшей урны.
Возле табачного магазина Илья свернул налево, в узкий и совсем безлюдный переулок. По правой стороне его тянулась белая, без окон, стена старинного здания. Над входом в это здание, в нише козырька, украшенного лепниной, Илья увидел надпись золочеными выпуклыми буквами: SPARTAM NACTI. Керамический барельеф под надписью изображал благообразных старцев в разноцветных одеждах. Козырек увенчивала дата 1614, так же, как и буквы, сделанная золотом по черному. Внизу на каменной ступеньке стояли два блюдца — с рыбой и с молоком.
Остановившись рассмотреть барельеф, Илья подумал, что это здание — католический монастырь и что блюдца выставил для кошек какой-то добрый монах. Знания латыни, которую Илья еще школьником самостоятельно изучал в Москве, готовясь поступать в медицинский университет, ему хватило, чтобы перевести надпись как “Спарта достигнута”. Предположив, что эти слова — символ последнего земного пристанища обитателей монастыря, Илья вспомнил храм в московском районе Измайлово, в который еще ребенком иногда ходил на службу с родителями и старшей сестрой. Он на всякий случай перекрестился, глядя выше, на золоченые цифры, и пошел дальше.
Навстречу — мимо Ильи — быстро проехал полицейский на велосипеде. Он был в темной форме со светоотражающими полосами, в шлеме и с пистолетной кобурой на ремне. Илья всегда удивлялся, когда видел у голландских полицейских оружие, ему хотелось верить, что в этой стране применение оружия против кого-то невозможно, что кобуры полицейских пусты, пусты их баллончики с нервно-паралитическим газом, а короткие резиновые дубинки невесомы. Эта его вера значительно укрепилась, когда однажды летом Илья, приехав с друзьями к морю, на пляже в Нордвейке увидел, как полицейские ведут купаться строй заключенных из какой-то голландской тюрьмы.
Пройдя этот переулок до конца и свернув направо, Илья оказался в начале улицы, на которой росли платаны, одинаково пожелтевшие в вершинах, и метров через пятьдесят остановился перед двухэтажным кирпичным домом. Это был дом Нины. Готически вытянутый в высоту более, чем вширь, он стоял вплотную к соседним домам, не сильно отличающимся от него по размеру и форме, но с иными фасадами: строение справа было облицовано голубой штукатуркой, а дом слева, с мраморным крыльцом, был сложен из тонкого кирпича шоколадного цвета, и по некоторым признакам — потускневшей медной ручке двери, пыльной тусклости стекол и отсутствию кнопки звонка — Илья понял, что в нем никто не живет.
Дверь открыла Нина. Илья дружески поцеловал ее в щеку, коснувшись губами пряди темных волос — некрашеных и длинных, слегка вьющихся, частично собранных сзади под большую заколку.
— Заходи, мама приготовила ужин специально для русского гостя,?— весело сказала Нина и добавила уже тише: — Если честно, я терпеть не могу борщ. Лучше бы она сделала простой луковый суп… Ботинки не снимай, у нас можно так.
Илье стало неловко, что совершенно посторонняя женщина занималась готовкой из-за его приезда, как будто он не случайный недавний знакомый Нины, а родственник и тоже обязан чем-то. Проследовав за Ниной мимо крутой лестницы, ведущей на второй этаж, конец которой
не был виден в темноте, он вошел в комнату, похожую на гостиную и столовую одновременно: в левой ее части стояла резная антикварная мебель
и висело несколько картин, а в правой — дальней, ярче освещенной — виднелся накрытый стол с плетеными стульями вокруг и низким кожаным диваном. За столом был вход в еще одно помещение, Илья догадался, что это кухня, увидев там угол холодильника.
Оттуда вышла мать Нины — женщина лет пятидесяти — с бутылкой вина в руках. Увидев ее аккуратное ухоженное лицо, Илья подумал, что в молодости она была красивее, чем Нина сейчас.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Привет, Илья, мы так рады видеть соотечественника, — ответила она, улыбаясь, и поставила бутылку на стол. — Меня зовут Оксана Павловна… Не стесняйтесь. Нина, поухаживай за гостем, я сейчас принесу салат.
Илья сел, Нина поставила перед ним тарелку, положила ложку и вилку и тоже села рядом. Ее мать принесла блюдо с салатом и попросила Илью открыть вино. Вкручивая штопор в пробку эльзасского, Илья увидел припыленный скрипичный чехол, стоящий в ближнем углу рядом с торшером, и отчего-то почувствовал себя самозванцем, проникшим на чужой праздник.
Мать Нины подкладывала ему еду и расспрашивала, как он собирается жить, когда закончит учебу в университете, где хочет работать, кто его родители. Илья отвечал, что планирует остаться в Нидерландах и устроиться в какую-нибудь клинику, говорил о своей семье, о Москве, что уже полгода там не был. Нина молчала и недовольно взглядывала на мать, когда та задавала Илье слишком подробные вопросы.
На улице темнело — в другом конце комнаты стали синими окна, уставленные растениями в горшках.
Разливая остатки вина по бокалам, Илья вновь подумал, что мать Нины в молодости была красивее своей дочери. Он стал размышлять, отразилась ли разница в привлекательности на развитии личности Нины. Затем этот психоанализ показался Илье некорректным, похожим на залезание без спроса в чужой душевный интим, и, разглядывая большую черно-белую фотографию какой-то женщины, стоящую на книжной полке, он, чтобы отвлечься, спросил:
— Оксана Павловна, это вы?
Она повернулась к полке и, глядя на фото, засмеялась, проговорив чересчур кокетливо:
— Нет, что вы, Илья, это Одри Хепберн, актриса с голландской кровью, она снималась в “Римских каникулах”… Я этот фильм смотрела еще в Москве, в “Иллюзионе”. Иногда так хочется пойти туда снова. Этот кинотеатр еще цел, да?
— Цел, что ему будет, — сказал Илья.
Он вспомнил высотное здание на Котельнической набережной и ветхий кинотеатр, находящийся в нем, вспомнил грязную речку Яузу, впадающую рядом с высотным зданием в грязную Москву-реку, и решил, что ностальгия матери Нины — надуманна. Лет восемь назад он был один раз в “Иллюзионе” с одноклассницей, смотрели “Полет над гнездом кукушки”, после чего решил больше туда не ходить.
Мать Нины предложила Илье еще вина, сказав, что, если он хочет, она принесет из холодильника. Илья отказался, чтобы не затягивать застольную беседу.
Илье хотелось побыть вдвоем с Ниной, погулять с ней по Гауде, купить в супермаркете вина и выпить его без догляда Оксаны Павловны — где-нибудь на лавочке у городской ратуши, слушая, как звонарь наверху выводит соответствующую дню и часу мелодию.
— Надо показать гостю наш сад, — сказала мать Нины после того, как Илья отказался от чая с пирогом.
— Мама, ты пойдешь с нами? — спросила Нина с недовольством, едва уловимым для постороннего, не из этой маленькой семьи, человека, но Илья почувствовал, как сильно раздражает Нину навязчивое участие матери в ее личной жизни.
— Нет, зачем, — слегка обиженно ответила Оксана Павловна.
Илья поблагодарил ее за ужин и вместе с Ниной встал из-за стола.
— Дочь, надень свитер, там прохладно, — сказала мать им вослед и, не дождавшись ответа, добавила: — Ну смотри, как знаешь.
Через кухню Нина вывела Илью в сад с тыльной стороны дома. Почти совсем стемнело. С той стороны, где зашло солнце, небо над городом было бурым, в тонких оранжевых прожилках. Сад, отгороженный от соседских земель низким каменным забором, в конце сужался: туда, к нескольким деревьям, вела прямая дорожка между клумбами.
Дойдя до деревьев, Нина остановилась возле скамейки. Ощущая тяжеловатую сытость от съеденного, Илья сел на эту скамейку, протерев ее ладонью, и подумал, что зря отказался выпить еще вина, так было бы веселее, легче общаться.
Нина, стоя напротив, сорвала с ветки невысокого дерева листок и протянула его Илье:
— Держи, это лавр — самая первая часть твоего будущего венка знаменитого психолога.
Илья взял его и понюхал. Лист пах борщом.
Нина засунула ладони в карманы своих узких джинсов, прислонилась спиной к стволу лаврового дерева, оказавшись в сумраке под его кроной, и тихо сказала:
— В Средневековье здесь, на месте сада, было кладбище. Я весной копала клумбу и нашла кость. Правда, не человеческую. Собачью, наверно.
— Интересно, а до кладбища чего тут было? — спросил Илья.
— Жили римляне, — с уверенностью ответила Нина.
Илья захотел сказать что-нибудь серьезное или, по крайней мере, забавное. Но ни то ни другое на ум не шло, и он, сам не зная толком зачем, спросил:
— Тебя мама била когда-нибудь?
Илья не мог различить в темноте, куда смотрит Нина — на него или нет. Чуть помедлив, она нерешительно ответила:
— Била.
Укорив себя за сказанное, за то, что не к месту воспользовался нагловатым приемом с задаванием неожиданного вопроса, почерпнутым из англоязычного пособия по психологии, Илья, чтобы не выглядеть совсем нелепо, продолжил мысль:
— А что она при этом говорила?
— Последний раз орала, что я дрянь и жизнь ей испортила, — быстро, уже без колебаний ответила Нина. — Она, если честно, не хотела меня рожать. Беременная, ставила отцу разные условия… сука… А сейчас она занимается менеджментом в пивоваренной компании и считает себя стареющей принцессой, которая не вписалась в свое время…
Почти минуту они молчали, потом Илья — не столько из любопытства, а чтобы пауза в беседе не затянулась — спросил:
— Тут недалеко я шел по улице мимо белой стены, там черная дверь и надпись над ней — “Спарта достигнута”. Что это за монастырь?
— Это дом престарелых, — сказала Нина, вздохнув. — Впрочем, почти то же самое.
Илье стало досадно, что ошибся, приняв дом престарелых за монастырь, и он решил сказать что-нибудь ни к чему не обязывающее и грустно-ироническое.
— В Спарте убивали младенцев, если те рождались больными, — произнес он. — В древности, вообще, люди активно истребляли малышей… Царь Ирод опять же…
— Ты не прав, — сказала Нина. — Моя бабушка по матери тоже считает, что “ирод” — ругательство. Она с дедом живет в Мюнхене. И германское правительство у нее “ироды”, и соседи-арабы тоже, когда громко слушают музыку... А ведь зря на Ирода возвели такую большую напраслину.
— Почему? — удивился Илья.
— Он не убивал младенцев, потому что умер за четыре года до рождения Христа, — ответила Нина. — Евангелист Матфей придумал это избиение, чтобы согласовать свою версию Евангелия с Ветхим Заветом, с пророками… Вроде как младенцы — это колена израилевы, которым Ирод Великий якобы навредил. Ведь Ирод был у евреев жестким реформатором, как Петр Первый у нас, и они его не очень любили… Понимаешь?
— Да, — сказал Илья, хотя не все понял, ему казалось, что Нина подшучивает над ним. — Но наверняка еще есть свидетельства избиения, в других книгах.
— Нигде больше, — оживленно ответила Нина, — нигде, кроме труда писателя Матфея. Даже у Иосифа Флавия ни слова об этом, хотя он подробно изложил историю Иудеи того времени... Кстати, как думаешь, Илья, почему жена Лота оглянулась, уходя из Содома? Да потому, что забыла какую-нибудь ерунду. Зонтик, например. Может быть, дождь собирался. Или она вспомнила еще о какой-нибудь мелочи…
Илья слушал Нину и думал, вертя в пальцах лавровый листок, что у нее живой характер, своеобразное видение истории, но все портят ее резкие суждения, подобные маленьким истерикам. Ему хотелось сказать Нине, что библейские туманности — это сложнее, чем кажется, что тут надо или верить, или не верить, а рассуждать о них, сводя все к зонтику жены Лота и фантазии апостола Матфея, — все равно что выдергивать золотую нитку, торчащую из узора на бесценном мифологическом ковре.
Но Илья промолчал, полагая, что так будет лучше, спокойнее. Ему к тому же было не по себе оттого, что Нина скрупулезно изучила некоторые исторические детали, он твердо знал: истина в подобных случаях — не в точных датах и фактах, а в чем-то другом. Илья подумал, что зря приехал в Гауду, что мог бы провести этот вечер как-нибудь занятнее.
— Да, именно по-женски я жену Лота понимаю, — закончила свое рассуждение Нина.
В сумерках Илья уже не мог различить ее лица — Нина, одетая во все темное, почти слилась с деревом, и только внизу отчетливо белели ее кроссовки.
Над входом в дом засветился круглый плафон лампы, забранный металлической сеткой.
— Хороший у вас сад, — сказал Илья, поняв, что это мать Нины включила свет. — Мне пора... Спасибо за ужин. Обратно долго добираться. На поезде, потом на трамвае.
— Не люблю утренние и вечерние трамваи, — задумчиво произнесла Нина. — И метро тоже не люблю.
— Почему? — спросил он без интереса, по инерции.
— Там люди иногда так тесно прижаты друг к другу, но одновременно все абсолютно чужие, — ответила она.
Ничего не сказав на это, Илья встал со скамейки, засунул лавровый листок в карман своей кофты и невольно попытался представить, как будет выглядеть Нина, если вдруг превратится в соляной столп, но вообразил лишь ее лицо с блестящими кристалликами соли на губах.
— Пора мне, — повторил он виновато.
Чтобы попасть на улицу, нужно было вновь пройти через кухню, комнату и коридор и попрощаться с матерью Нины. Прощаться Илье было в тягость, хотелось просто тихо покинуть эту крохотную эмигрантскую резервацию, но единственный путь из сада лежал через дом. Нина вышла из-под дерева и молча направилась туда. Тучи к этому времени исчезли, и небо, обрезанное снизу черным ломаным контуром крыш невысоких домов, было темно-фиолетовым, густым. Илья пошел за Ниной к дому, к свету лампы над дверью.