Калашников Геннадий Николаевич родился в 1947 году в Тульской области, в селе Ровно. Окончил Московский пединститут. Автор трех стихотворных книг. Работает редактором в книжном издательстве, живет в Москве.
В центре циклона вечер хмур,
заката коса остра,
греют ладони свои Реомюр
с Цельсием у костра.
В центре циклона ложатся спать
не поперек реки, а вдоль,
и теперь приходится брать
у всего понемногу в долг.
В центре циклона живет циклоп,
закройщик пространства, глаз-ватерпас,
в руках его книга, это чтоб
выкликать поименно любого из нас.
В центре циклона мир черен и бел,
лампочка в сорок ватт,
и если кто спрятаться не успел,
он, наверно, не виноват.
Кто-то стучит. Президент или ген-
сек желают вернуть билет.
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет.
Кто-то пришел. Это конь в пальто
переступил порог.
Все заканчивается, особенно то,
что запасалось впрок.
Приходит сумрак, здесь все свои,
больше двенадцати – говори вслух,
свеча погасла в пещере и
трижды пропел петух.
Уходят многие, их легион,
но кто-то придет опять,
и, возвратившись, с порога он
крикнет: – Иду искать!
Твердеет воздух, а с ним вода,
массивнее выступы темноты,
приходит стужа, она всегда
везде со всеми на “ты”.
О, север есть север. Его лед
плавником шевелит впотьмах,
и у его ледяных ворот
вздымается снежный прах.
Оттуда пурги подступает гул,
мелькают проблески белых крыл,
и там ты увидишь и мгу, и згу,
и это, как его… дыр бул шил.
Скажи “язык” наоборот,
получится так — “кызя”,
ползет истории медленный крот,
пространство лежит, сквозя.
О, север есть север. Его гора
свою удлиняет тень,
в болотах вязнут Югра, Угра,
держа по компасу на Мезень,
туда, где зазубренная волна
подходит к берегу налегке,
по фене ботая или на
медвежье-мамонтовом языке.
Она прихлынет и в наш предел,
меж мерзлых колод и шершавых плах,
неся в костях мезозойский мел,
поскрипывающий на зубах.
Де-юре ныне у нас юра,
и вот убедись, что не в
выси горней, в земле нора,
где горло полощет нефть.
Внутри Земли гудит маховик,
время ползет под уклон,
из лона вод встает материк,
где нас поджидает клон.
Творения тесный тварный цех,
гербарий хаоса, лона дно.
Врезается вглубь литой лемех,
чтоб приняло смерть зерно.
Врезается вглубь лемех литой,
зерно прорастет на свет,
с гиперборейскою простотой,
неверной, как птичий след.
У каждой твари есть свой двойник,
прорвавший косную мглу,
и я здесь тоже на миг возник
в правом нижнем углу.
Блестит коса и скрипит стерня,
колосья шуршат в колесе.
Столикий огонь обжигает меня,
и я становлюсь, как все:
исчислен, взвешен, насквозь прочтен,
сменивший мильон личин,
в дыму пространства, во льду времен
расплавлен, неразличим.
Вода и воздух, земля, огонь
не спят, не смыкают глаз,
и нам неизвестно, чья ладонь
снова вылепит нас.
Я здесь, я в метро, где бетонный свод,
сумею ли сон превозмочь
до “Улицы Янгеля”? Там вот-вот
веки поднимет ночь.
В ночи мириад световых заноз,
вздыхает живая тьма.
И если спросишь: каков прогноз? —
Зима, услышишь, зима.
Живая тьма
стихи
1
заката коса остра,
греют ладони свои Реомюр
с Цельсием у костра.
В центре циклона ложатся спать
не поперек реки, а вдоль,
и теперь приходится брать
у всего понемногу в долг.
В центре циклона живет циклоп,
закройщик пространства, глаз-ватерпас,
в руках его книга, это чтоб
выкликать поименно любого из нас.
В центре циклона мир черен и бел,
лампочка в сорок ватт,
и если кто спрятаться не успел,
он, наверно, не виноват.
Кто-то стучит. Президент или ген-
сек желают вернуть билет.
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет.
Кто-то пришел. Это конь в пальто
переступил порог.
Все заканчивается, особенно то,
что запасалось впрок.
Приходит сумрак, здесь все свои,
больше двенадцати – говори вслух,
свеча погасла в пещере и
трижды пропел петух.
Уходят многие, их легион,
но кто-то придет опять,
и, возвратившись, с порога он
крикнет: – Иду искать!
Твердеет воздух, а с ним вода,
массивнее выступы темноты,
приходит стужа, она всегда
везде со всеми на “ты”.
2
плавником шевелит впотьмах,
и у его ледяных ворот
вздымается снежный прах.
Оттуда пурги подступает гул,
мелькают проблески белых крыл,
и там ты увидишь и мгу, и згу,
и это, как его… дыр бул шил.
Скажи “язык” наоборот,
получится так — “кызя”,
ползет истории медленный крот,
пространство лежит, сквозя.
О, север есть север. Его гора
свою удлиняет тень,
в болотах вязнут Югра, Угра,
держа по компасу на Мезень,
туда, где зазубренная волна
подходит к берегу налегке,
по фене ботая или на
медвежье-мамонтовом языке.
Она прихлынет и в наш предел,
меж мерзлых колод и шершавых плах,
неся в костях мезозойский мел,
поскрипывающий на зубах.
Де-юре ныне у нас юра,
и вот убедись, что не в
выси горней, в земле нора,
где горло полощет нефть.
Внутри Земли гудит маховик,
время ползет под уклон,
из лона вод встает материк,
где нас поджидает клон.
Творения тесный тварный цех,
гербарий хаоса, лона дно.
Врезается вглубь литой лемех,
чтоб приняло смерть зерно.
Врезается вглубь лемех литой,
зерно прорастет на свет,
с гиперборейскою простотой,
неверной, как птичий след.
У каждой твари есть свой двойник,
прорвавший косную мглу,
и я здесь тоже на миг возник
в правом нижнем углу.
3
колосья шуршат в колесе.
Столикий огонь обжигает меня,
и я становлюсь, как все:
исчислен, взвешен, насквозь прочтен,
сменивший мильон личин,
в дыму пространства, во льду времен
расплавлен, неразличим.
Вода и воздух, земля, огонь
не спят, не смыкают глаз,
и нам неизвестно, чья ладонь
снова вылепит нас.
Я здесь, я в метро, где бетонный свод,
сумею ли сон превозмочь
до “Улицы Янгеля”? Там вот-вот
веки поднимет ночь.
В ночи мириад световых заноз,
вздыхает живая тьма.
И если спросишь: каков прогноз? —
Зима, услышишь, зима.