Жуки в муравейнике: братья Стругацкие и их пост-советские читатели

Ант Скаландис. Братья Стругацкие. М., АСТ; АСТ МОСКВА, 2008, 704 стр. с илл.

Писать о книге Анта Скаландиса (он же — писатель-фантаст Антон Молчанов) оказалось труднее, чем можно было ожидать. Еще не занеся руку над клавиатурой, рискуешь быть втянутой в полемику, начавшуюся, пожалуй, раньше, чем книга была написана. Полемическая же ситуация сама по себе так и провоцирует принять чью-либо сторону. Да еще, не приведи господь, непременно кого-нибудь обидишь.

Насыщенные страстями дискуссии вызвала не только книга, но даже рецензии на нее, задевшие почитателей Стругацких за живое чуть ли не одним тем фактом, что были написаны — притом людьми, явно не входящими в круг ценителей АБС и воспринимающими их работу и историческую роль с той или иной мерой скепсиса, во всяком случае — с дистанцией. Дело, скорее всего, не столько в самой книге, сколько в ожиданиях, в поле которых она попала тоже едва ли не до своего возникновения: теперь о ней, кажется, уже невозможно говорить, не принимая во внимание наговоренного в прессе и в блогах всего за несколько месяцев после ее выхода.

Все многообразие мнений сводится к нескольким типам, по большому счету — к двум.

Тип первый: книга — «самое важное событие в отечественной фантастике за много лет». Так назвал ее критик Василий Владимирский. Скаландис, по его словам, «внес неоценимый вклад в исследование главного феномена отечественной НФ 60 — 80-х» — тем более, что, считает Владимирский, «между фантастикой последних трех десятилетий существования СССР и творчеством АБС можно смело поставить знак равенства». Он даже присваивает книге статус «учебника жизни» — поскольку Стругацкие «сформировали определенную систему взглядов, воспитали тысячи творческих и духовных наследников»^[5].

В целом примерно такова точка зрения поклонников Стругацких, вообще — так называемого фэндома, то есть аудитории особенно заинтересованной. В «Живом журнале» они называют книгу «фундаментальным и очень профессионально сделанным трудом»^[6], «настоящей вехой в стругацковедении и в российском литературоведении вообще»^[7].

Тип второй: биография писана для узкого круга фанатов Стругацких и за его пределами значения не имеет. Классический представитель этой позиции — обозреватель журнала «Афиша» Лев Данилкин. В своей небольшой, но сразу же нашумевшей рецензии он (не без высокомерия) назвал книгу «искренней, чистой, наивной, домашней», но тут же и «сектантской», а биографа — «подвижником, учеником, ветераном секты». Книга его «для секты — фэндома, гетто» — отныне «канониче­ское евангелие», а для всех остальных она «никуда не годится», ибо рассказывает в основном о подробностях жизни — главным образом личной — своих героев да об обстоятельствах написания и издания их книг^[8].

Казалось бы, чего хотеть от биографии еще? «Пересказа романов»? Но какой смысл пересказывать литературу и с каких пор это — задача биографа?

Одну из самых заметных — и самых жестких — рецензий на книгу написал поэт и критик Валерий Шубинский, назвавший среди главных ее недостатков выключенность героев и их работы из Большого Контекста эпохи — во всяком случае, далеко не полную их включенность в него. «Братья Стругацкие, — пишет он, — оказываются современниками Тарковского и Высоцкого, но не Искандера и Горенштейна, не Лема и Шекли, даже не Брежнева и Сахарова». Приговор убийственный: «Нет литературного контекста. Нет мировой фантастики. Маловато даже той „социально-политической обстановки”, которой придавал такое значение Борис Стругацкий»^[9].

Это несправедливо: в отношении контекста Скаландис подробен, как справочник.Примерно с конца 1950-х, когда началась совместная работа братьев, социально-политические и культурные события расписаны буквально по годам: что случалось в политике^[10], в литературе — даже не в первую очередь в фантастической^[11] (кстати, Лем как современник Стругацких и один из их литературных авторитетов упоминается не раз); какие выходили фильмы^[12]; что происходило в театре и вообще в художественной жизни^[13], что ходило в самиздате, который АБС, кстати, активно читали.

Беда лишь в том, что, во-первых, все это коротко, бессистемно, торопливым перечнем — в объеме нескольких фраз (как напоминание тому, кто и так знает). Во-вторых — ничего нетривиального мы об этом не вычитаем.

Там, где речь заходит о сколько-нибудь общих характеристиках времени, текст оказывается столь же пристрастным и клишированным, сколь и малосодержательным. «Середина и конец 1950-х — удивительное это было время, неуловимо прекрасное и безумно тревожное». «Страшно было. Особенно страшно в хороший, добрый Хрущевский год, год Двадцатого съезда, год знаменитого глотка свободы и невероятного подъема всех искусств…»; начало восьмидесятых — «эпоха унылая до тошноты».

Однако биограф может и не стремиться к углубленному анализу эпохи. Его задача — поместить своих героев в достаточно внятно обозначенную среду. Это Скаландис делает. Тем более что располагал их письмами, дневниками Аркадия и отчасти — Бориса, который был крайне осторожен в предоставлении своего архива жизнеописателю.

Вообще же о временах, прожитых Стругацкими, можно узнать много любопытного, яркого, человеческого. Например, подробности быта и нравов в ВИИЯКА (Военном институте иностранных языков Красной армии), где учился Аркадий в 1940-х: как пили, как общались с девушками, что носили, как добывали деньги при их нехватке; детали обучения: сажая, скажем, курсанта на гауптвахту, ему, чтобы не терял времени зря, давали «лапшу» — узкие бумажные ленты с иероглифами, которые «японцы», как и «китайцы», таскали с собой повсюду — «в трамвае запросто могли достать и учить», какие были программы обучения — долгосрочная и сокращенная; как распределяли на практику; как выглядела в 1950-е военная часть в Канске, где Аркадий Натанович служил в школе военных переводчиков, и сам городок. Сколько зарабатывал дивизионный переводчик на Камчатке в начале 1950-х и что входило в круг его обязанностей. Как себя чувствовали там военные, чем убивали скуку, что там ели и что пили, чем закусывали; каков был фольклор военной среды и его возможные источники. Как выглядел в начале 1950-х Петропавловск-Камчатский, какая там была культурная и прочая жизнь, что за природа его окружала. Сколько шли письма с Камчатки в Москву и обратно в 1952 году. Как в середине 1950-х добирались от Москвы до Камчатки и на каком транспорте оттуда выбирались. Кое-что из бытовых технологий: как делался и как демонстрировался рисованный фильм на обоях в честь запущенного спутника, сделанный Борисом Натановичем и его друзьями в Пулкове в 1957 году, как копировались тексты для самиздата. Из недавней истории — коммерческие и некомерческие цены 1990 года на алкоголь и табак (сегодня наверняка не всякий помнит!) и интерьер московского жилья того времени^[14]. Есть и некоторые подробности эмоциональной истории нашего общества: как люди относились к самиздату; как была воспринята гибель космонавта Комарова — «во всяком случае, первого, о чьей смерти сообщили».

Такими подробностями книга набита густо, и они дают куда более живое чувство эпохи, чем попытки общих оценок.

Многое — опять же не поднятое на уровень хоть сколько-то систематического анализа — можно вычитать о социальной (и непременно ей сопутствующей эмоциональной) истории отечественной фантастики. Тема, просто напрашивающаяся на самостоятельное развитие. Скаландис, по обыкновению, дает ее вразброс, отдельными фактами, но уже из сказанного видно, что и сторонники власти, и те, кто был настроен к ней по меньшей мере скептически, воспринимали фантастику как действенную социальную силу: едва ли не большую, чем литература «вообще». Власть с самого начала старалась сделать из нее средство пропаганды — и тем грубее давила все, что в рамки этой задачи не вписывалось. Вся история конфликтов АБС с издателями, прежде всего с «Молодой гвардией» — один из сквозных сюжетов книги, — по существу об этом. Кстати, эта история уже сама по себе — ярчайшая характеристика эпохи, очередной раз опровергающая мнения, согласно которым социально-политического контекста в книге нет вообще.

Увы, продумана эта тема у Скаландиса грубовато. Он представляет ее как битву Добра и Зла, нормы и злонамеренной патологии, таланта и бездарности. «Вся фантастика, — пишет он, — жестко поделилась у нас на два лагеря. <…> с одной стороны, нормальные писатели, объединяющиеся вокруг АБС, а с другой — бездари, мракобесы, антисемиты, пригревшиеся под крышей „Молодой гвардии”».

Мировая же фантастика и литература вообще присутствуют в книге ровно в том объеме, в каком герои (в основном Аркадий — о нем у Скаландиса было попросту больше материала) читали и обсуждали ее со своим окружением. Круг чтения АБС, их любимые книги и литературные ориентиры — тема очень интересная именно биографически, еще до всяких литературоведческих выводов. Однако и она систематически не прослежена и представлена, почти без комментариев, в отдельных упоминаниях — в основном в цитатах из писем, иногда — дневников АН. О личной жизни АН и его отношениях с женами Скаландис пишет куда подробнее, в том числе в вымышленных им диалогах; видимо, для понимания личности героя это видится ему более существенным. Что до литературных вкусов БН, то подробнее всего сказано о том, какими они были в юности. О более поздних временах — почти ничего, хотя его можно было бы об этом спросить.

Но из собранного материала все-таки складывается и читательский портрет Стругацких, и примерная картина их литературных, стилистических, ценностных пристрастий. Мы видим их, во всяком случае старшего, как вполне типичных, без поражающих исключений, людей своей эпохи. Узнаем, что одним из их учителей был Хемингуэй, — АН еще в 1958 году собирался писать нечто «в хемингуэевском духе», в 1961-м братья «почти декларировали» свое подражание «сверхпопулярному гению» и его фирменному «лаконизму», а в 1965 году АН выстраивает такую иерархию: на самом верху — «Хэм», Чехов, Толстой, «чуть ниже» — Кафка, Сэлинджер, Дюрренматт. Что они, по собственному признанию, испытали некоторое «влияние Бёлля» и обнаруживают несомненное родство с еще одним кумиром шестидесятых — Экзюпери; ценили Булгакова, усматривая в нем, в полном согласии с многими своими современниками, «символ, кумир, этический образец целой эпохи», — и при этом, однако, Пикуля (АН всегда его защищал) и А. Н. Толстого.

Шубинский, среди прочего, упрекает книгу в отсутствии того, что представляется ему самым важным, — «истории идеологического самосознания <…> советской итээровской интеллигенции», для которого Стругацкие стали одним из основных источников.

Да, Скаландис на этом не останавливается. Он далек от мысли проблематизировать советскую интеллигенцию как культурное явление, тем более что сам к ней принадлежит и вполне разделяет ее ценности, пристрастия, стилистические особенности. Но сказать, что в книге вовсе нет Стругацких как факта истории идей, как важного источника самосознания по меньшей мере целого пласта советского общества, было бы несправедливо. В этом качестве они обозначены. Во всяком случае, свидетельства современников о влиянии на них АБС читатель получит. Очень отрывочные, чаще декларативные, чем содержательные, — но все-таки.

Обычной для Скаландиса россыпью здесь сказано многое. И о том, как их читали — особенно в позднесоветское время, когда перестали издавать их книги, выпихнули их в самиздат, невероятно способствовав и популярности АБС, и антисоветским толкованиям их вполне коммунистических по глубинным установкам произведений: «…пытались разгадывать <…> обсуждали <…> спорили до хрипоты», искали не просто философию, а — раз уж самиздат — непременно «крамолу — аллюзии, намеки, эзопов язык». И о том, что значил для целого поколения «думающей молодежи» соответствующим образом истолкованный «Обитаемый остров»: эта «развлекательная книжечка о победах юного коммунара на далекой планете», писанная нарочно «в противовес ядовитой сатире „Сказки о Тройке” и мрачным прозрениям „Улитки на склоне” или „Гадких лебедей”», «подсказала правильный путь» именно тем, кто формировал тогда «свои либеральные взгляды», включая, скажем, Егора Гайдара. Гайдар рассказывал автору, что АБС «в огромной степени» повлияли и на него, и «на всех людей с похожими биографиями, людей, выросших в хорошей семье, получивших приличное образование и привыкших думать о том, что происходит с твоей страной». И даже: «Я <…> не знаю, что еще столь же сильно воздействовало на интеллектуальную атмосферу молодежи в 60 — 70-е годы. Увлечение Стругацкими — это был своеобразный механизм идентификации. Оказавшись в новой компании, ты начинал по ходу разговора употреблять некие обороты со вполне очевидными аллюзиями <…> а если они не понимали, значит, были другими, может быть, хорошими, замечательными, но… скорее всего — чужими». С другой стороны, во влиянии АБС на себя признавался человек и совсем другого поколения и типа — космонавт Георгий Гречко, сказавший, что ему «хотелось быть таким, как герои Стругацких», и что они «в значительной степени <…> сделали» его таким.

Что же так повлияло на этих столь разных, казалось бы, людей? В чем костяк заложенного Стругацкими мировоззрения? Материал и в этом отношении дает заметно больше того, чем берет из него автор: герои говорят сами за себя. Это — своего рода интеллектуальная утопия, которую до некоторого, довольно позднего времени они называли словом «коммунизм», а в конце жизни от этого имени вроде бы отказались.

Основные ее черты они сформулировали уже к шестидесятым. В 1965 году АН видит «любимый конфликт братьев С.» как «интеллект против мещанства», точнее — как «конфликт между Человеком Понимающим и Человеком Привычных Воззрений». Тогда же он набрасывает тезисы статьи, где определяет коммунизм «как царство духа, противостоящее дураку, общество, которое требует от индивидуя не старого: „Работай! В поте лица работай и повинуйся!”, а нового: „Думай! Не умеешь думать, не способен самостоятельно решать — иди и повесься!” <…> Не рай и вечное блаженство, а высочайшая требовательность к человеку». А БН в писанных много позже «Комментариях к пройденному» скажет: «<…> для нас коммунизм — мир свободы и творчества»^[15].

В книге можно разглядеть идейную эволюцию АБС — от вполне правоверного сталинизма в юности (в который Скаландису очень не хочется верить^[16]) через утрату коммунистических иллюзий в их классически-советском варианте^[17] в 1968-м и до последних лет, когда АН разучился «верить во что бы то ни было», а БН стал отстаивать либеральные идеи. Неизменным осталось одно: вера в интеллект с некоторой его идеализацией, уверенность в том, что ум и «понимание» чуть ли не естест­венно связаны с «правильными» этическими установками: достаточно как следует думать, и все будет хорошо. Причем этого (по крайней мере, в версии 1965 года) должно «требовать» общество! И вера в ценность труда, особенно — умственного, познающего^[18]. По сути это типовой набор ценностей советских интеллигентов, воспитанных в коммунистической идеологии, но сделавших в ее адаптированной для себя версии основной акцент — на знания и мышление, «разгадку тайн природы», словом, на интеллектуальные ценности. Не зря самой адекватной, благодарной и внимательной аудиторией АБС еще в 60-е были молодые ученые — «почти такие же, как их персонажи из мира Полудня, — пишет автор. — С этими читателями понимание у Стругацких было абсолютным».

Судя по рассказаному Скаландисом, расхождение с советской властью у АБС и их читателей по большому счету состояло в том, что она не соответствовала заявленным ценностям, в которых сама же их и воспитала. Не оставалось ничего другого, как дать этим ценностям по возможности другую интерпретацию. Во-первых, они сделали это талантливо и на присущем времени языке; во-вторых, многие чувствовали похожим образом. Потому-то АБС, эти жуки в муравейнике советской фантастики, поспособствовали в конечном счете развалу родного муравейника: хотя они «не были диссидентами», но, по мнению Е. Гайдара, «сделали для подрыва этой системы больше, чем все диссиденты, вместе взятые».

Но «история идеологического самосознания» отечественной интеллигенции — все же не (совсем) история самих АБС. Это — история восприятия их другими, то есть часть биографий читавших и воспринимавших. Между тем дело биографа — обозначить корни личных смыслов своих героев, их историю.

Удалось ли это Скаландису? Несомненно. Об этом он пишет много и подробно. Об истоках образов, о прототипах героев, о впечатлениях, из которых позже развились те или иные сюжеты. Я уж не говорю о детальнейшей, по дням расписанной творческой истории: начиная с первых литературных опытов, о которых остались хоть какие-то свидетельства, и до времени, когда — в 80-х — братья перестали писать вместе.

Это значит: задача, хотя бы в первом приближении, выполнена.

Насколько глубоко продуман и оценен автором материал, им же собранный, — вопрос не самый важный. Скаландис — не культуролог, не литературовед и не позиционирует себя в этом качестве. Он (всего лишь) биограф: жизнеописатель. С жизнеописанием он вполне справился, притом в условиях, заметно осложненных тем, что один из героев жив и все написанное надо было с ним согласовывать; задачка — врагу не пожелаешь, между прочим. Культурологические выводы читатель — если уж ему важны именно они — может сделать и сам: материала для этого здесь — на несколько книг. (Кстати, упрек Майи Кучерской в том, что материал в книге «не отфильтрован», «не систематизирован»^[19], тоже не вполне справедлив: он структурирован простейшим и самым ясным образом — хронологически.)

«Окончательной версии того, что такое „Братья Стругацкие”, — пишет Лев Данилкин, — как не было, так и нет». Но «окончательная версия» чего бы то ни было будет разве что после Страшного суда. Пока Стругацких читают, перечитывают и просто вспоминают в меняющихся исторических контекстах, будут возникать новые версии.

Прошло слишком мало времени. Эпоха Стругацких — не вполне прошлое: живы в своем большинстве те, для кого эта эпоха была чувственной реальностью и неотъемлемой составной частью собственной биографии. Поэтому любое рассуждение о значении «феномена Стругацких» неминуемо затронет личные смыслы людей и обернется проблематизацией значимости их жизни и ценностей, в свете которых она складывалась. И касается это также и тех, кто ни к какому фэндому никогда не принадлежал, но дышал со Стругацкими и их читателями одним воздухом.

Что же нам остается сегодня?

Определиться со своим недавним прошлым. Не надеясь занять всецело объективную позицию по отношению к лично значимому и лично пережитому, все же подготовить более объективное понимание нашего прошлого — людьми последующих времен, для которых оно будет просто частью культурной истории. Собрать материал (который мы еще чувствуем как живой) для последующего осмысления. Скаландис сделал для этого так много, как — в отношении его героев — действительно никто другой.

Рассказ о «жизни идей» братьев Стругацких^[20],серьезный культурологический анализ их присутствия в позднесоветском интеллектуальном и эмоциональном пространстве, несомненно, впереди. И книга Скаландиса — будучи, кроме всего прочего, и сама документом своего времени — станет для такой работы одним из важных источников.

Ольга БАЛЛА