Кузнецов Виктор Владимирович — писатель, очеркист. Родился в 1942 году в Узбекистане, жил и учился в Казани. По основной профессии — геолог; работал в Якутии и на полуострове Мангышлак. Кандидат геолого-минералогических наук. Публиковался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов”, “Вопросы литературы” и др. Лауреат журналистских конкурсов (1995, 1997). Живет в Москве.
О чем могут беседовать двое старых русских, чей суммарный возраст изрядно перевалил уже за сто лет? Настоящее эфемерно, будущее более чем сомнительно, зато прошлое — как на ладони. (Это не ностальгия, а всего лишь взгляд назад, попытка измерить разрыв между тем, что мы застали на заре жизни, и тем, что видим сейчас.) Моим ровесникам есть что вспомнить из не столь еще отдаленного прошлого. Прежде всего — это вещи. Мир ведь меняется через предметы, наполненные тем или иным смыслом…
Телевизор и магнитофон
— Давайте начнем с предмета номер один нашей эпохи — телевизора,?— говорит один из нас другому. — Вы когда его впервые увидели? Я, например,?— осенью 1962-го; до этого у нас в нефтяном татарском Альметьевске смотреть было просто нечего. Но вот в соседнем Лениногорске заработала студия, и отец принес домой красивый полированный ящик “Рубин-102”. Клавиши и ручки напоминали радиолу, особенно тембровые — “речь”, “концерт”, “смягченный звук”. Ежедневное вещание шло два часа — мультфильм, документальный и художественный. Диктор с прилизанными волосами стал нашим кумиром — когда он приехал на какой-то фестиваль, мы всем двором сбежались поглядеть.
Наш телик был одним из первых во дворе, и ко мне набивалось ребят столько, что комната не вмещала. Кто-то сидел на санках в прихожей, смотря боковым зрением, а то и просто видя отражение в стеклянной двери.
Года через два ящиками обзавелись уже многие, а вскоре к нам стал доходить сигнал из Казани. Появились и московские передачи, но только одна программа. Помню ажиотаж от первых мини-сериалов, таких, как, например, “Вызываем огонь на себя”. Одноклассники младшего брата даже учителя пения прозвали Терехом, ибо он был вылитый полицай, сыгранный Роланом Быковым.
О цветном ТВ мы тогда уже слышали, но пришло оно к нам только лет через десять. Зато в наших магазинах появилась прозрачная пленка, которую предлагали наклеивать на экран для достижения цветового эффекта. Зеленая полоса внизу должна была изображать траву, верхняя голубая — небо, а желто-оранжевая середина — все остальное. Такие три цвета времени… И представьте, нам это даже нравилось.
Магнитофон вошел в мою жизнь лет на пять-шесть позже телевизора. Вначале я увидел у знакомых очень старую “Яузу” (ту самую, воспетую Галичем). В ней совмещались два типа звукозаписи — можно было ставить и катушку с пленкой, и пластинку.
Мне же в восьмом классе подарили самый дешевый магнитофон — 80-рублевую приставку “Нота”. Эта штука сама не играла, ее надо было подключать к радиоприемнику или телевизору. И я забавлялся тем, что репортажи из Кремля сопровождал песнями Высоцкого.
Пленка тогда была страшным дефицитом, катушки тоже. Помню, как я радовался, купив в ГУМе за пять с чем-то рублей концерт Бруно Вальтера, Фуртвенглера и других корифеев — на них можно было писать своих любимых бардов.
Когда же и эта пленка кончилась, приятель-геофизик подарил мне широченную ленту, применявшуюся для фиксации сейсмосигналов. Мы ее резали вкривь и вкось на узкие полоски, но сквозь музыку все равно пробивался подземный свист.
Катушки тоже обламывали, превращая 500-метровые в 250-метровые.
А сколько раз грубая лента “тип 2” рвалась, и приходилось клеить ее уксусной эссенцией либо просто клеем БФ.
Потом как-то выпуск ленты наладился, стал доступен более прочный “тип?6”, а затем появились вообще нервущиеся. И почти сразу вошли в быт кассетники, сперва довольно крупные, а затем и карманные.
Заметим еще, как долго сосуществовали магнитофоны с проигрывателями. Мои родители в конце 1950-х обзавелись радиолой, звукосниматель которой использовал сменные металлические иглы, а пластинки ставили на подкладку из зеленого фетра. Право, в этом была своя эстетика…
На скорости 78 оборотов в минуту можно было прослушать лишь одну песню, так что пластинки “на 33” не зря называли долгоиграющими — туда вмещалось вчетверо или даже впятеро больше. Пусть любители математики разъяснят нам этот парадокс.
Но подлинная революция произошла с появлением дисков-гигантов. Стало возможным составление целых концертов и композиций, расцвело искусство оформления конвертов… Мне даже кажется, что современное изобилие видео- и аудиопродукции с тысячью и одним прибамбасом как-то лишило нас свежести восприятия, отобрало ощущение маленького чуда: все равно что сравнивать электрообогреватель с камином…
Перья и ручки
А теперь о вещах, без которых не было бы всей нашей пишущей братии,?— о ручках. Даже в век компьютеров они не утратили значения, а уж в те годы…
Деревянная палочка с наконечником для укрепления пера — так называемая вставочка, — сколько лет она мне прослужила?
Я писал ею где-то до седьмого класса, а уж в отделениях связи подобное чудо встречалось до самого недавнего времени. Три атрибута сопровождают в моей памяти этот способ письма — чернильница, перочистка и кляксы.
Сколько советских школьников не стали ни отличниками, ни ударниками, скольких записали в бездари по одной причине — плохая отметка по чистописанию! Мне кажется, этот предмет был придуман специально как средство унизить слишком способных, подравнять всех под одну гребенку — как позже равняли идеология и зубрежка уставов.
Чернильницы напоминали мне гранаты с выдернутой чекой, готовые взорваться ежесекундно. Издевательское слово “непроливайка” провоцировало как раз на кидание и встряску, от которых вся твоя физиономия оказывалась ядовито-фиолетовой. Учителя использовали эти посудины для наказаний двоякого рода. Каралось и отсутствие чернильницы на твоем месте, и ненадлежащая форма. Отдельные санкции ждали тех, кто использовал чернила не того цвета или с грязно-зеленым отливом. Впрочем, наличие грязи считалось неизбежным и влекло за собой целый ритуал.
Во-первых, ты должен стряхнуть с пера лишние чернила, убрать волоски и комочки еще при вынимании его из чернильницы, иначе клякс (а то и пятен на парте) не миновать. Не всем это удавалось, ибо меру жидкости на острие можно было определить только интуитивно, а грязь, вплоть до мух, попадалась даже у самых чистоплотных.
Во-вторых, нужно регулярно драить перышко тряпичной “шваброй” — перочисткой. Их шитье было подобно пришиванию подворотничков в армии. Ученик вырезал из лохмотьев (хорошо, если в доме имелась подходящая ткань!) несколько кружочков, протыкал стопочку иглой и сверху ладил пуговку. Перочистками полагалось хвастать перед училкой, что особенно нравилось девочкам. Меняли их довольно часто, иногда еженедельно.
Если же, несмотря на все ухищрения, на листе вырастала клякса, ее полагалось тут же осушить, да так, чтобы не превратить в еще более жуткую. Крупные выпуклые капли были предпочтительнее — их можно было высосать, осторожно приложив угол промокашки. А вот мелкие и плоские обычно предательски закреплялись, образуя нечто вроде знаменитых пятен Роршаха, по которым психиатр начала века определял черты характера. Я же и в середине 1950-х мог поставить диагноз “садизм” педагогам, которые с радостью оглашали на весь класс: “Посмотрите, какие кляксы у Сидорова!”
Кстати, промокашка — это не кличка уголовника, а специальная мягкая бумага для осушения свеженаписанного текста. Ее было принято жевать и пулять комками в соседей через трубочку.
Ученики попижонистее приносили из дома пресс-папье — полукруглую болванку из оргстекла или дерева, в которую снизу вставлялось несколько слоев промокашки. Придавив страницу и покачивая орудием вправо-влево, малолетка чувствовал себя почти взрослым.
Другие вместо обычной красной или желтой деревяшки демонстрировали ручки из более изысканных материалов — прозрачного или цветного стекла, иногда с тиснением. Имели успех и новомодные пластмассовые вставочки без металлического кончика, но учителя их почему-то не одобряли.
Существовал стандарт на перья — самым правильным считался номер 11-й, допускался и 86-й, остальные полагались крамолой. Перышки служили также метательным орудием: их укрепляли на бумажных голубей и втыкали во что попало. Существовала еще азартная игра, где надо было своим пером ловко подбросить чужое.
Освобождение от уроков чистописания пришло после третьего класса, но чернильницы преследовали нас еще несколько лет. Авторучкой разрешалось пользоваться только старшеклассникам, но уже в седьмом самые либеральные учителя смотрели на них сквозь пальцы. Казенный устав начали подрывать проникшие в провинцию со второй половины 1960-х шариковые ручки — ими попользовались мои младшие братья. Сперва ручки были с металлическими стержнями, и последние отдельно не продавались. Не видя пасты, вы не могли угадать, когда она кончится, и приходилось срочно бежать на единственный в городе заправочный пункт. Вы протягивали пустой стержень, и за пятачок вам накачивали из высокой стеклянной трубы порцию вязкой и весьма пачкающей жидкости. След от нее был немногим лучше чернильного, к тому же шарики то и дело выскакивали.
Но вскоре на прилавках появились прозрачные сменные стержни по 8?копеек. А самая массовая ручка подешевела с 70 до 35 (сей факт был даже увековечен на ее колпачке). Проблемы оставались лишь с длиной стержня (не всегда были подходящего размера) да с протеканием пасты в карманы. Сколько пиджаков, рубах и брюк я загубил, пока не приучился носить ручку в этой, как ее... барсетке!
Однако в старших классах, наряду с шариковыми, у нас были популярны и перьевые авторучки. Это считалось почти символом власти, как нынче галстук. Закрытое перо ценилось выше открытого, ибо меньше пачкало, поршневая накачка чернил — выше насосной, ибо была проще. Носить в портфеле пузырек с чернилами составляло предмет гордости, а торчащая из нагрудного кармана защелка смотрелась как орденская планка. Лишь позднее, уже студентом, я узнал от кузена, что в Москве так ходят только бригадиры на стройке.
А помните, какие вычурные шариковые ручки продавались в те годы? Старшеклассником я шокировал учителей, держа в зубах прямо на уроке “сигарету”, а на первом курсе вызывал любопытство студенток “гусиным пером” с профилем… почему-то не Пушкина, а Ленина.
В мое время еще можно было написать диплом от руки, лишь бы он был аккуратно подшит и поля соблюдались. Но вот в середине 1980-х я пробую атаковать редакции СМИ, и тут встает вопрос о главном орудии писателя… У нас в провинции машинки не продавались, а среди обывателей ходили слухи, что их положено регистрировать в милиции. Сначала мне уступил старенькую “Москву” один пенсионер, печатать на ней было изрядной мукой. За лентой и бумагой пришлось ездить в столицу.
Но вскоре советская индустрия освоила выпуск машинки “Любава” — это была рязанская версия знаменитой “Эрики” (которая, вспомним еще раз Галича, “берет четыре копии”), только из худшего металла. Москвичи уже тогда выпендривались югославскими штучками с памятью, но мне один хороший спец посоветовал взять за 220 более простую и надежную отечественную вещь. Прослужила мне рязанка верой и правдой десятка полтора лет. С ее помощью я пробился в разные издания эпохи гласности... А компьютер освоил во второй половине 1990-х.
Автоматы
От пишущей и показывающей техники перейдем к автоматам. Разумеется, не Калашникова и не к роботам, а к более милым сердцу шестидесятника — торговым.
Газвода, газировка — само это слово постепенно уходит, вытесняемое колами и спрайтами. Но вспомним достославные тележки с баллонами, у которых не очень молодые дамы наливали нам из высоченных сосудов сперва порцию сиропа (можно и двойную), а потом спрыскивали ее удивительной смесью, от которой полчаса фонтанировало в носу. Стакан с сиропом стоил три или четыре копейки (смотря из каких плодов), без сиропа — копейку.
С появлением автоматов цену пришлось унифицировать, ибо четыре копейки — нестандарт. В отсутствие продавца очереди удлинились: эгоист мог при желании наливать себе и друзьям хоть десять стаканов подряд. А поскольку последние часто похищались алкашами и студентами, то стояла еще и проблема посуды. И проблема размена. Хотя, если вы помните, одно время появились специальные автоматы, менявшие 10 и 20 копеек на медяки.
Еще надо отметить, что во многих местах самые первые автоматы отпускали отнюдь не газировку, а спички. Суешь копейку, жмешь рычаг и достаешь коробок. Потом таким же способом стали наливать растительное масло, а на юге — еще и вино. Еще на почте можно было купить конверт или открытку. Автоматы с газетами, столь популярные в Москве, до провинции так и не дошли.
А какая была удобная штука! На входе и на пересадке ждал десяток ящиков, откуда в считаные секунды ты мог взять любимую газету. Правда, опоздавшим доставалась только “Правда”.
В ГДР конца 1970-х на вокзалах можно было купить без продавца чашку кофе, вафли, сигареты, еще что-то… В Брюсселе и Лондоне конца 1990-х было много автоматов на станциях метро — с баночными напитками, мороженым или конфетами. Правда, товар имелся далеко не в каждом...
Что же мешает возродить хотя бы некоторые виды столь любимого народом сервиса? Поправку в ценах, наверное, можно делать более или менее регулярно… Из-за боязни грабежей если где-то и появляются автоматы, то только в закрытых местах. В офисах многих компаний с их помощью уже несколько лет ведется бойкая торговля чаем, кофе, прохладительными напитками, бутербродами, печеньем. Есть уже аппараты, принимающие не только монеты, но и бумажные деньги и умеющие дать сдачу с крупных купюр…
Мы еще не коснулись телефонов и билетных касс. Насчет первых — до сих пор сознание хранит поиск двушки, запечатленный в “Операции „Ы””. Изрядное облегчение принесла модель, наученная брать две монеты по копейке. Потом вандалы довели государство до того, что в ряде городов таксофоны пришлось сделать вообще бесплатными. В последующее время мы понемногу привыкали к телефонным картам. Вещь не слишком удобная, особенно если к номеру добавляешь кучу цифр, но вынести можно, особенно для дальних переговоров — междугородных и международных. Как и банковскую пластиковую карту, хотя в большинстве продовольственных магазинов ее пока не признают, особенно в провинции…
А вернутся ли автобусные кассы без кондуктора? Кто ж ее знает, нашу экономику? На московских маршрутах, где народу не так много, автоматика уже вовсю функционирует. А вот в других городах салоны автобусов, троллейбусов и трамваев битком набиты. И автоматы там явно не справляются…
Символ власти
Так с чьей-то легкой руки не так давно прозвали галстук. В 1960-е годы он был скорее символом образованности — наряду со шляпой, очками, ромбиком на лацкане и портфелем в руках…
Да, галстуки тогда носили почти исключительно служащие, интеллигенция. Я еще застал время, когда номенклатура донашивала “сталинки” — слегка оцивиленные офицерские кители. Но после выноса второго вождя из Мавзолея эта мода быстро сошла на нет, и начальство тоже нацепило галстуки. Поскольку завязывать их оно не умело, промышленность освоила выпуск моделей на резинке, зацепляемой сзади крючком.
Фасоны и расцветки различались мало, разве что варьировали от черных до светло-коричневых, полоска и горошек уже считались смелостью. Ну а рисунки на галстуке однозначно определяли стилягу.
Еще были галстуки типа “селедочка” — узкий — и “лещ” — широченный. А уровень благосостояния фиксировала заколка — чем она крупнее и вычурнее, тем богаче владелец.
Помню смешной эпизод: когда во время хрущевской химизации появились галстуки из пластмассы, преподаватель истории КПСС носил эту штуку как свидетельство успехов в построении коммунизма.
Мы в то время были пионерами, и наши галстуки стоили 48 копеек (штапельные) или 52 (шелковые). Были еще огромные лоскуты за рубль восемь, но их никто не покупал.
Класса с шестого отношение к галстуку становилось довольно непочтительным. Многие под разными предлогами их “забывали”, некоторые открыто называли собачьим ошейником. В этом не стоит искать какую-то фронду, просто в двенадцать лет чувствуешь себя старше, чем в девять.
В глубинке до самого окончания школы запрещали носить взрослый галстук. Многие впервые надели его только на выпускной вечер. Зато буквально через пару лет, приехав на каникулы, я не узнал родной город. Мои сверстники, кончавшие десятилетку, щеголяли в галстуках таких умопомрачительных колеров, что и москвичам не снились. Все это были самоделки, пошитые в ателье.
Сколько же лет длилась мода на широченные пестрые галстуки? Пожалуй, всю первую половину 1970-х. Студент, не имевший символа современности, чувствовал себя белой вороной. Младший брат надолго запомнил, как часа четыре простоял на лестницах ГУМа, дабы купить три не самые красивые, но вполне попугайные модели. Лишь к концу его учебы мода стала чуть сдержаннее, допуская однотонные галстуки в горошек или с орнаментом.
Галстук служил еще и символом дисциплины. “Дадим бой разгильдяйству!”?— говорил каждое утро сосед по общаге, желавший казаться солиднее. Кроме того, раз в неделю галстуки требовала надевать военная кафедра, причем одобрялись более узкие и близкого к защитному цвета. Нещадно боролась военка и с длинными волосами, так что студента второго курса всегда можно было отличить от первогодка.
Поступив на работу в коллектив с вольнолюбивым духом, брат оказался под влиянием двух стремлений. С одной стороны, там подчеркивали свою интеллигентность ношением галстука и портфеля. Последний вызывал условный рефлекс у церберов на входе в офис — не потому, что они могли что-то вынести, а потому, что явно пытались что-то внести. И правда, брат и его коллеги таскали на работу книжки по специальности, а начальство полагало любое чтение на рабочем месте безнравственным делом.
С другой стороны, жизнь в провинции все больше застывала под идейным прессом. Наш отдел частенько привлекали к выполнению горкомовских заданий, и являться в “желтый дом” негласно предписывалось только тщательно экипированным. Мы же, втайне считавшие себя чуть ли не диссидентами, норовили заскочить в это здание просто в рубашке.
Брат окончательно расстался с многозначным символом, когда стал журналистом. А в последние годы своей административной карьеры страдал двоемыслием — на работу галстук не надевал, но ходил в нем читать лекции в вечернем университете.
Напоследок вспомним, как при получении паспорта мужчин обязывали сниматься не только в галстуке, но и в строгом темном костюме. У кого их не было, давали в ателье напрокат. И только в 1990-х разрешили фотографироваться в чем угодно, хоть в футболках…