КНИЖНАЯ ПОЛКА АРКАДИЯ ШТЫПЕЛЯ

+10

 

Э д у а р д  Ш у л ь м а н. Полежаев и Бибиков. Роман. М., «Арт Хаус Медиа», 2008, 256 стр.

В кратком предварении «От издателя» Александр Шишкин пишет:

«Первая из публикуемых книг Эдуарда Шульмана была прочитана при мне на „четвергах” („домашнем”, читай — подпольном литобъединении) в дворницкой 
на Староконюшенном в семидесятых годах <…>. Когда читал Шульман (порой монотонно или по-бабьи взвизгивая в фальцет), слушали интонацию, невольно понимая, что все эти старые стулья, чай, печенье, вино — вся эта складчина и доморощина уйдут, а интонация останется, интонация литературы, не набивающей себе цену, а самоценной сама по себе, как жизнь».

Вот и мне, правда в иные, более поздние годы, тоже доводилось слышать, как Эдуард Аронович читает свои сочинения, и могу подтвердить, что это на удивленье азартное, самозабвенное чтение как нельзя лучше соответствует особому, сказовому складу его причудливой прозы.

Причудливо и полное название романа — «Полежаев и Бибиков, или Собрание разных бумаг — основательных и неосновательных», да еще с подзаголовком «Документальное повествование с вымыслом».

Удивительное дело! История о том, как в 1826 году по доносу жандармского полковника Ивана Петровича Бибикова московский студент Александр Полежаев личным распоряжением императора Николая Павловича был отдан в солдаты и как впоследствии тот же Бибиков принял участие в судьбе опального поэта и, сколько мог, пытался облегчить его трагическую участь, — эта история со всеми (или почти всеми) ее ветвлениями и отступлениями была написана еще в 70-е. Казалось бы, произведение, посвященное вольнолюбивому поэту, жертве царского произвола, обличающее крепостничество и самодержавие, не должно было встретить серьезных препятствий к публикации в советской печати. Но не тут-то было! Конечно, здесь сошлись и сыграли роль разные факторы — от фамилии автора романа до того обстоятельства, что знаменитая поэма «Сашка», за которую и поплатился Полежаев, в советское время публиковалась лишь раз, и то со сплошными многоточиями на месте матерных слов… Но главным препятствием, видимо, был сам склад шульманской прозы. Если советская политическая цензура была по-своему логична, то цензура эстетическая была, если кто помнит, полем чистого абсурда. Импровизационная по манере, сказовая, мозаичная проза Шульмана, где домыслы и вымыслы безупречно произрастают из подлинных документов, а документы соседствуют с анекдотами, где автор не просто автор, но как бы Артист, играющий роль Автора, играющего лицами, и личинами, и типографскими шрифтами, — такая проза могла «прорваться» только чудом, но чуда не случилось.

Да и новое время Шульмана не очень-то балует. То есть его малая проза последние полтора десятка лет в журналах попадается, а вот с книгами — незадача. Понятно, почему Шульмана не издают коммерческие издатели, — неформат, причем совершеннейший. Но есть ведь так называемые «элитарные» издательства, вроде бы ориентированные на ценителей и знатоков, на необычную, экспериментальную литературу…

Первая книга Шульмана «Еврей Иваныч» вышла в 1998 году в издательстве «АРГО-РИСК» тиражом 200 экземпляров.

В 2008 году в «Арт Хаус Медиа» вышла пересоставленная и в полтора раза выросшая в объеме книга «Еврей Иваныч, или Три псевдонима». И еще, не считая «Бибикова и Полежаева», четыре книги Эдуарда Ароновича в прошлом и нынешнем году:

«Новое неожиданное происшествие, или Портрет художника в юности»;

«Те, кому повезло, или Книга посвящений»;

«Скандал, или Откуда что»;

«Пора любви и наслаждений, или Где кончается документ»;

Собрание сочинений.

Вот только тираж каждой книги — 650 экземпляров.

Ничего не поделаешь: Александр Шишкин — издатель героический, но не всесильный.

 

Г е н н а д и й  К а н е в с к и й. Небо для летчиков. Четвертая книга стихов. М., «АРГО-РИСК»; «Книжное обозрение», 2008, 56 стр. (Книжный проект журнала «Воздух», вып. 39).

соседка заносила спички и соль
сосед заходил и оставил ключ
бреешься у зеркала — видишь листок
«ахтунг ахтунг покрышкин ин дер люфт...»

 

Редкий любитель поэзии, особенно из молодых, не помнит наизусть эти «абсурдноватые» строчки Геннадия Каневского.

В сетевых поэтических сообществах Каневский известен давно, в «бумажном» и толстожурнальном мире — последние лет пять.

Нельзя сказать, что новая книжка показала нам «другого Каневского»; голос поэта устоялся и легко узнаваем — и все же в этой новой книжке не просто еще полсотни хороших стихотворений хорошо знакомого автора. Есть вектор движения: в новых стихах все меньше «общепоэтического», все меньше случайных, «фонетических» (хотя куда ж без них) ассоциаций; стихи становятся отчетливей, резче, драматургичней. Обогащается лексика; раскованней звучит стихотворный ритм; смелей и многосмысленней становятся речевые сдвиги и сшибки.

Главный мотив лирики Каневского можно обозначить замыленным словом «экзистенция»; говоря по-русски — осуществление, мандельштамовское «лежу в земле, губами шевеля». Беря в стихах высокую ноту, легко показаться смешным; ироничному от природы Каневскому удается этого избежать.

 

истинно, братие, близ есть, при дверех.
в небесех знамение, на стенах беша знаки.
егда рече мир, внезапу ста брань.
дали по штуке на рыло, обещали по две.
..........................................

свет дают в день на четыре часа
газ дают в год на четыре рубля
жить дают вглубь на четыре шага.
Добро, протопоп, ино еще побредем.

 

Тираж книжки — 300 экземпляров, но все тексты книг серии «Воздух» через несколько месяцев после выхода становятся доступны в Интернете по адресу http://www.vavilon.ru/metatext/vozdukh.html

 

Л е о н и д  К о с т ю к о в. Снег на щеке. Книга стихов. М., «АРГО-РИСК»; «Книжное обозрение», 2009, 48 стр. (Книжный проект журнала «Воздух», вып. 42).

Прозаик, поэт, эссеист, критик — в литературе Леонид Костюков человек не новый и достаточно известный. Тем не менее перед нами фактически первая книжка немолодого уже по всем меркам поэта. Это — редкая по нынешним временам внятная лирика:

 

Синевою полон двойной объем,
а на том, другом берегу —
две фигурки. Вечно они вдвоем,
я туда попасть не могу,
и зачем мне рай, если даже в нем 
ничего я не сберегу?

(«Взрослеющие дети»)

 

Эту лишенную каких-либо ярких самодостаточных эффектов лирику трудно цитировать — стихотворение Костюкова хорошо именно во всей своей целостности и завершенности. Тем более трудно цитировать «длинные стихотворения» — так назван центральный раздел книги — стихи, записанные в строчку, рифмованные, с твердым стихотворным размером и твердым сюжетным каркасом. Сам Леонид считает себя прежде всего прозаиком, и действительно — даже в самых лирических своих стихах он так или иначе, пусть даже и самыми скупыми средствами, создает отчетливый повествовательный объем, счастливо сочетая присущее прозаику многофигурно-картинное видение мира — с уверенным владением разнообразными стихотворными техниками. И хотя все написанное Костюковым-поэтом (по крайней мере, все, что он счел нужным предъявить читателю) уложилось в тоненькую книжицу, его голос в современном поэтическом многоголосье вполне различим.

 

— Вы сказали: Господь?
— Я сказал — Господь.
— То есть дух?
— То есть дух и плоть.
Посмотри — горит тополиный пух,
то есть плоть, но скорее — дух.

И г о р ь  Б у л а т о в с к и й. Стихи на время. Книга стихотворений. М., «Центр современной литературы», 2009, 96 стр. («Русский Гулливер»).

Из современных больших поэтов (именно так аттестует Булатовского в своем предисловии Олег Юрьев, и я с ним вполне солидарен) петербуржец Игорь Булатовский едва ли не самый малоизвестный: несколько тонких и, разумеется, малотиражных книжек, три толстожурнальные публикации — все в питерской «Звезде». Две превосходные рецензии на книгу 2003 года «Полуостров» — Валерия Шубинского в «Знамени» и Олега Юрьева в «Октябре» — эту ситуацию «недозамеченности», к сожалению, так и не переломили. А между тем Булатовский — поэт на зависть своеобычный; при всей своей негромкости и лаконичности он смело и свободно играет с еще недооткрытыми просодическими и смыслостроительными возможностями русского рифмованного стиха.

 

Неглубок
ранки поперечник:
голубок
поглядел в скворечник.

А внутрях —
горсточка помета,
перья, прах
и еще чего-то.

 

На его стихах лежит как бы некий налет иноязыкости; возможно, причиной тому — его переводческие занятия, о которых разговор особый, — но ведь новый поэт и должен быть несколько иноязычным…

 

Выключи свет за веревочку
и посиди в темноте,
к сердцу привыкни обновочку,
к тихому тику «те-те!».

 

«Голос кажется тихим и прерывистым, смахивающим на медленную задумчивую скороговорку, я бы сказал, на гармоническое бормотание, если бы по случайности давней моды все на свете не именовалось (одобрительно) бормотанием». 
И хотя Олег Юрьев говорит о бормотанье не без приличествующей иронии, хрестоматийные строчки Ходасевича «Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенснэ или ключи» составляют очевидный и неотъемлемый фон поэтики Игоря Булатовского.

 

Д м и т р и й  С т р о ц е в. Бутылки света. Книга стихотворений. М., «Центр современной литературы», 2009, 88 стр. («Русский Гулливер»).

У минчанина Дмитрия Строцева четыре журнальных публикации — две в «Арионе», одна в «Интерпоэзии» и одна — большая — в «Воздухе». Четыре книжечки в Минске и вот пятая — в Москве.

Строцев — поэт, известный прежде всего изустно. Начинал как бард, вот и стихи читает артистично, зажигательно, шамански, в необычной, ни на кого не похожей манере.

Московская книжка фактически представляет избранное за 1985 — 2009 годы, и это избранное оказывается на удивленье ровным — разнообразным и целостным, как пестрый мир детской игры. (О единстве детски-игрового и безрассудно-религиозного начал в стихах Строцева пишет в предисловии к книге Олег Дарк.)

Все же в охватывающей столь большой период книге, пусть и собранной с установкой на некое единство, нельзя не заметить авторской эволюции: от бесхитростного склада песенки, детской считалки, а то и нескладушки — к более сложным, сбоистым ритмам, свободному стиху; к концу книги все серьезней и обнаженней проступают трагические мотивы.

В современной поэзии существует сектор устойчивой приверженности футуристическим и обэриутским традициям. Дмитрий Строцев — один из немногих, у кого эта приверженность, явленная — где разреженней, а где и сгущенней — на всем протяжении книги, выглядит не литературной позой, а естественным способом поэтической речи, природным жаром нового переназывания всего сущего.

 

Ева
я устал
отец неугомонный
сеет жизнь
направо и налево
дарит дыхание
легионам и легионам
я просто
не успеваю за ним

я нарекаю имена
всей этой твари
которой нет конца
это просто ад
пойми
я мечтаю
о своем творчестве
я хочу называть
свои изделия

 

А н я  Л о г в и н о в а. Кенгурусские стихи. М., «Вест-Консалтинг», 2009, 60 стр. (Библиотека журнала «Современная поэзия»).

У этой книжки (фактически первой, если не считать совсем еще юношеской, выпущенной еще в 2001 году совместно с Дм. Мелкиным) веселое, но обманчивое название, вроде бы предполагающее постмодернистски-каламбурную поэтику. Между тем единственное залихватски каламбурное стихотворение, из которого и взято название, вынесено на обложку, а вся книга — сугубо лирическая, дерзко 
и размашисто женственная.

 

Еще темно, горит торшер,
по одеялу ходит кошка.
Мужчина смотрит на часы,
идет на кухню, там включает
плиту, потом минуты две
он ищет белую кастрюлю.
Горит плита, и пахнет рыбой
на темной предрассветной кухне.
Он кормит кошку, подпирает
газетой дверь, ложится спать.
И к женщине с курносой грудью
без исключения ко всей
лицом пытается прижаться.
Ему семнадцать лет, и кошка
штурмует утреннюю дверь.

 

Четкий рисунок, точные слова, неожиданная острая концовка — явный и яркий контраст с вялым фоном нынешнего общелирического потока.

Молодая поэтесса (я полагаю, этому слову давно пора вернуть его законные права) твердо и, надеюсь, бесповоротно определила для себя, что лирика — это внятность, естественность реплики и жеста, резкая фокусировка, вовремя поставленная точка — и не слишком серьезное отношение к собственной персоне.

 

Для того чтобы искупать ребенка,
нужно два человека:
один, чтоб держать ребенка,
а другой, чтобы срочно почесать
первому над правым глазом.

Г е о р г и й  О б о л д у е в. Стихотворения 20-х годов. Составитель А. Д. Благинин. Подготовка текста и комментарии И. А. Ахметьева. М., «Виртуальная галерея», 2009, 304 стр.

Вышел, наконец, долгожданный второй том Георгия Оболдуева — ранние стихи с 23-го по 30-й год (да еще отдельным разделом несколько стихотворений разных лет, не вошедших в основной рукописный корпус). В Приложениях, помимо «беломорстроевской» статьи о Пушкине, воспроизведены с небольшими сокращениями мемуары собрата Георгия Оболдуева по медвежьегорской ссылке — литературоведа и критика Н. Н. Яновского и жены поэта Е. А. Благининой.

Читатель, ожидавший от публикации «неизвестного Оболдуева» каких-то невероятных новых поэтических впечатлений, возможно, будет несколько разочарован. Стихи раннего Оболдуева, при всей их своеобычности, все же, мне кажется, бледнеют на фоне его зрелого творчества, представленного первым томом. Что ж, задним числом угадывать в умозрительных и как бы нарочито неловких молодых стихах характерные черты будущего большого поэта — занятие увлекательное и притом весьма поучительное и для нынешних стихотворцев, и для литературных критиков или, скажем, редакторов отделов поэзии.

И вот что любопытно: откуда мог знать и знал ли Виталий Пуханов, называя свою книгу в 96-м году «Деревянный сад», вот эти, 24-го года, оболдуевские строчки:

 

А ты,
моя бесценная,
хуже деревянного сада:
помнишь не помнишь —
— любишь не любишь.

 

Андрей Белый, Григорий Санников. Переписка 1928 — 1933. Составление, предисловие и комментарии Д. Г. Санникова. М., «Прогресс-Плеяда», 2009, 264 стр.

Андрей Белый умер в 1934 году в возрасте 53 лет.

Григорий Санников — в 1969-м, не дожив до 70-летия.

В годы, когда длилась их переписка, Санников уже был признанным советским поэтом и более или менее влиятельным литературным деятелем; Белый же оставался подозрительным «попутчиком». Грустно читать приведенный в книге черновик оправдательного письма Андрея Белого прокурору Катаняну (1931), в котором поэт пытается отвести удар от арестованных друзей-антропософов — а возможно, и от себя самого. Вообще эта книга писем донельзя печальная.

Молодой «пролетарский» поэт Григорий Санников (и, надо сказать, поэт талантливый) познакомился и подружился с «символистом», когда тот читал лекции и вел семинары в Пролеткульте с октября 1918 по май 1919 года. Уже тогда молодой поэт, подпав под обаяние незаурядной личности Андрея Белого и увлекшись его теорией стиха, оказывал своему наставнику посильную житейскую помощь. По мере продвижения Санникова по карьерной лестнице эта помощь становилась все более значимой. В письмах отражены перипетии издательских, гонорарных и квартирных хлопот — мы сегодня уже не очень хорошо представляем себе, какую трагифарсовую бюрократическую машину представляло собой «молодое советское государство».

«С „Известиями” все благополучно; да и с Госбанком, надо надеяться, тоже; 
если бы не тупость или нежелание выслушать меня тов. Шароварова, к которому меня послали из окна № 10, я и не сомневался бы; но после посещения тов. Шароварова я заранее принимаю меры к тому, чтобы в случае путаницы с текущим счетом остались хоть какие-то следы о том, что данная операция проведена была».

Последней помощью, оказанной Григорием Санниковым Андрею Белому при жизни, были хлопоты о получении путевки в писательский дом отдыха в Коктебеле.

Сразу после смерти поэта в «Известиях» был напечатан некролог, подписанный Б. Пильняком, Б. Пастернаком и Г. Санниковым. «Пробил» публикацию некролога Санников, за что и получил взбучку по партийной линии.

Григорий Санников был смелым человеком: в 1937 году он тайком вынес из редакции «Нового мира», где заведовал отделом поэзии, и сохранил до лучших времен рукопись поэмы «Христолюбовские ситцы» арестованного Павла Васильева. (Недавно в том же издательстве «Прогресс-Плеяда» вышел томик избранной лирики Павла Васильева с предисловием Даниила Григорьевича Санникова.)

 

А н д р е й  С т е п а н о в. Сказки не про людей. М., «Livebook/Гаятри», 2009, 224 стр.

Издательство «Гаятри» известно книгами веселыми и даже озорными. Пролистав книжку и еще ничего не зная об авторе, убедился — так оно и есть. Читал — и то улыбался, то посмеивался… Остроумные сказки. Озорные. И конечно же про 
людей, а оттого и грустные. И про получившую американское гражданство гориллу из Московского зоопарка, и — едва ли не лесковским сказом — про говорящего попугая Екатерины Великой, доставшегося в революцию Феликсу Эдмундовичу, и про поповскую собачку Тишку, как водится, попом же и убитую, и про микроба Гришу и умудренного червяка Пал Иваныча…

«— Жопа! Жопа! — вскричал Пал Иваныч.

В Гришином лексиконе не было такого слова. Но он сразу понял: это слово означало „свобода”. Так кричали древние воины, завидев море после долгого перехода по пустыне: „Таласса, таласса!” А матросы Колумба, намучившись в морях, тоже кричали, только наоборот: „Земля, земля!”

Воздушная струя понесла их на волю. Помятые, уставшие, но не побежденные и не переваренные, они были выброшены из кишечника навстречу новой жизни».

Хулиганство, конечно, зато с хорошим концом — самым, пожалуй, оптимистическим в книге. Автор — доктор филологических наук, чеховед, и неудивительно, что в его затейливой прозе слышны чеховские отголоски — чеховское ехидство, чеховская грусть.

 

В л а д и м и р  Б е р е з и н. Диалоги. Никого не хотел обидеть. М., «Livebook/Гаятри», 2009, 640 стр.

Фирменное березинское резюме — «извините, если кого обидел» — давно уже стало поговоркой среди по меньшей мере двух с половиной тысяч читателей его Живого Журнала, в котором прозаик и литературный критик Березин выступает под именем berezin.

В книге собрано порядка тысячи почти ежедневных, преимущественно абсурдистских этюдов автора дневника, причем не всех, а тех лишь, что либо сами по себе, либо вместе с возникающими в комментариях пикировками подпадают под означенный жанр — диалоги. (В авторском предисловии Владимир любезно перечислил так называемые никнеймы, условные имена своих корреспондентов — в тексте все они остаются безымянными.)

Пародии, скетчи, трёп, стёб, маскарад, тусовочные репризы, разнокалиберное литературное хулиганство — и тут же вполне серьезные (ну, полусерьезные) рассуждения и замечания, плавно перетекающие в трёп-стёб.

«— Ну и как дозорный автор? Спит?

— Спит?! Он сидит со стаканом, а на коленях у него — баба. Саския зовут. Сам видел.

— Я тоже видел. Это он раньше сидел. А сейчас уже набрался и спит.

— Нет. У него ночная вахта. То есть — смена.

— Вы все перепутали. Это у нас — ночная смена. А у него там сейчас дневной дозор, но это не он, а Босх.

— Нет, там Брейгель — и стройный ряд слепых нищих, для которых ночь вечна, валится в канаву.

— Какой там Брейгель! Мне точно сказали: Босха Васильев!

— А! Знаменитый Отравитель Пивом? Я думал, его казнили еще в 1732 году вместе с Кесингтонским Душителем»...

Ну и так далее.

Ясно, что автор иронизирует касательно общеизвестных «дозоров», но большая часть пассажа остается совершенно непонятной для человека «вне тусовки» — имеется в виду тусовка писателей-фантастов и поклонников этого жанра, отсылки к которой щедро разбросаны по всей книге. В последние годы вышло не так уж мало книг, скомпонованных на основе записей в Живом Журнале — блогов. Но все они — дневники или сборники микроновелл — были вполне мыслимы и вне ЖЖ. Не то у Березина; его «Диалоги» — книга сугубо блоггерская, ориентированная на определенный, сложившийся круг общения — со своими и лишь для «своих» понятными «паролями» — складывающимися, впрочем, в достаточно целостную и потому в какой-то мере поддающуюся расшифровке «со стороны» систему. Двухтысячный тираж книги ненамного уступает числу читателей блога berezin, и тут возникают два вопроса. Первый: найдутся ли среди читателей книги люди «со стороны» и если найдутся, то — что подумают об авторе и персонажах? И второй: что же, собственно, происходит — в литературном смысле — при перенесении придуманного, игрового мира березинских записей на типографскую бумагу? Вряд ли на эти вопросы можно ответить чисто умозрительно — это, так сказать, тема социологической диссертации...

Лет десять назад за круглым столом, посвященным реальной и виртуальной прозе, Владимир Березин говорил: «Оппозицией творчеству тех, кто ранее писал в толстые журналы, является очеркистика (под очеркистикой я имею в виду как „сетевые”, так и „бумажные” актуальные тексты), а не прозаические произведения. <…> И вот возникает не воинствующая оппозиция, а медленное вытеснение старой традиции».

Замахиваются ли экспериментальные «Диалоги» на вытеснение старой, романной традиции? Наверное, да.

Реально ли такое вытеснение? Думаю, нет.