Старик, посадивший лес

В одном степном поволжском городе, солнечном, сухом и пыльном, тянущиеся вдоль берега реки лобастые, зияющие размытыми глинистыми оврагами холмы сжимают, словно тисками, старинный, кривоватый, двух-трехэтажный купеческий, поблескивающий там и сям главками церквей исторический центр, расступаются напротив полукруглой волжской излучины — город с трубами заводов, башнями многоэтажек и пытающимися быть прямыми проспектами устремляется в открывающееся степное пространство, как устремляется, закручиваясь, в горлышко воронки водоворот, в то время как на окраинах дома лезут на склоны, завоевывают подступы к холмам, пробираются по ущельям, бетонными мостами перекрывает овраги, по которым каждую весну шумят, несутся, бурлят и гласят во все концы мутные и холодные вешние воды.

Краеведы, если хотите, расскажут вам, почему северная гряда холмов, скобкой загибающаяся от реки, называется Соколовая гора. Помянут соколиную охоту, разведение на склонах охотничьих птиц, а дальше, на плоскогорье, и лошадей, потомков неприхотливых и быстроногих монголо-татарских лошадок. Не забудут, что и Петр I будто бы забирался на крутолобый склон и любовался волжским разливом, направляясь на баркасах до Астрахани воевать лезгинов, однако тут же оговорятся, что, по новейшим изысканиям, великий реформатор все-таки проплыл город не останавливаясь.

Почему южная, ниже по течению реки расположенная гряда холмов называется Алтынная гора, или в просторечии Алтынка, краеведам, возможно, тоже известно, но она, эта южная гряда (упомянутая, кстати сказать, в “Необыкновенном лете” Константина Федина), легендами о посещении царственными особами похвастаться не может. Задолго до основания города в конце шестнадцатого века мирно жила своей незаметной трудовой жизнью, выпасала на склонах золотоордынских лошадей, позже прятала по оврагам деревеньки, а в тридцатые годы века двадцатого, когда у реки заложили целый каскад заводов, стала застраиваться двух-трехэтажными, барачного типа домами. Нахлынувший из деревень люд осушал заболоченные пустыри, строил себе деревянные деревенские дома с усадебками, на месте которых в восьмидесятые годы из серовато-белого силикатного кирпича стали возводить длинные многоквартирные девятиэтажки с мусоропроводами, изрисованными сажей стенами подъездов и воняющими испражнениями узенькими кабинами лифтов.

Вплоть до конца девяностых в одной из таких боком поставленных к крутому и голому склону горы девятиэтажек жил старик. Завод, куда он, отслужив в армии, двадцатилетним парнем пришел работать, изготавливал тяжелые зуборезные станки и в просторечии назывался Зуборезный. Скрипучая железная койка в заводском общежитии поначалу, затем для молодой семьи комната в шумной и тесной, барачного типа коммуналке. Двухкомнатную “гостинку” в девятиэтажке старик получил, когда ему исполнилось пятьдесят, обе дочери выросли и были замужем. Старшая, с мужем уехавшая жить в Ставрополь, регулярно присылала открытки к праздникам. Младшая, по общему мнению намного симпатичнее лицом, поэтому балованная и родителями, и вниманием парней, выскочив замуж, быстро увяла, научилась лихо пить водку, опьянев, позволяла своим, часто случайным, собутыльникам делать с собой все, что тем хотелось. 
Из неудачного замужества дочь возвратилась жить к родителям сначала в тесную барачную комнатушку, а потом в двухкомнатную квартиру на высоком восьмом этаже.

Жена старика прожила в новой квартире девятнадцать лет, однако, по ее словам, так и не смогла поверить до конца, что это — ее дом. Рассеянно ходила из комнаты в комнату, вытирала пыль с сумрачно блестевшего полировкой нового платяного шкафа, привычно готовила на троих человек. Как-то вернувшись из магазина с тяжелыми сумками, сказала, что есть не хочет, и прилегла. Старик сделал у телевизора, который смотрел, звук потише, а потом и вовсе выключил, отправился на кухню читать. Старики давно уже спали раздельно, на узких, стоявших у противоположных стен кроватях. Перед тем как лечь, старик снова подошел к жене, дышавшей во сне часто, коротко и неровно, сморщенное и бледное лицо было обращено к окну: старику показалось, что, несмотря на закрытые глаза, — с каким-то напряженным, заинтересованным вниманием. На цыпочках, чтобы не разбудить, он отошел к своей кровати, забрался под одеяло. Наутро жена едва внятно проговорила, что встать не сможет, потому что кружится голова. Позавтракав, старик вызвал из поликлиники дежурного врача, которая, пожав плечами, выписала два рецепта. Купленные стариком лекарства жена принимала пять дней. Послушно открывала глаза, когда муж подходил к постели, но не говорила ничего. Утром шестого дня старик нашел ее уже остывшей, с лицом, все так же повернутым к окну.

От преддверия Кавказских гор до средневолжских степей по железной дороге добираться более суток, да и поезд ходит не каждый день. Дочь из Ставрополя, узнав о смерти матери, приехать смогла только на другой день после похорон. Вместе отправились на кладбище. Поеживаясь на холодном мартовском ветру, старик нахохлился у чужой крашеной ограды, смотрел, как старшая дочь, замерев на полминуты, вдруг рухнула на колени перед свежим холмиком земли и с привывами, по-бабьи запричитала.

Когда через два дня рано утром старик сажал ее на поезд, дочь вдруг сказала:

— Приезжал бы ты к нам в гости, а, отец? Дом у нас просторный. Ты ж ни разу у нас не был. И мать ни разу не была...

Глаза дочери опять затянулись влагой. Отец хмуро смотрел на заполненный людьми перрон: поезд, проходящий через город на юг, только-только объявили.

— Поехать... А сад на кого я оставлю? — возразил старик. — Не смотри, что холод, — через неделю бороновать можно будет. Весной сама знаешь, как земля на горе сохнет. Оглянуться не успеешь, уже сажать пора: редиску, помидоры, перцы, капусту под пленку. Рассаду Люся знаешь какую вырастила...

Он умолк, почувствовав, как с чего-то защемило в груди.

— Да, с огородом мамка любила возиться, — согласилась, еще раз всплакнув, дочь.

— Ну... — Старик сердито нахмурился. — Это, значит, теперь если осенью...

Свистнув коротко, подбирался к станции коричнево-красный, цвета запекшейся крови электровоз, подтягивая состав из зеленых вагонов. Возникла на перроне беготня, точно паника при катастрофе, старика и дочь толкали в спину, в плечо спешащие с сумками и внушительными ручными тележками. Старик про себя только плечами пожимал: куда несутся? По расписанию поезд стоял в их городе сорок минут.

— Смотри, — сказала дочь. — А то приезжай. Внуков понянчишь. Ты и Колю моего видел всего пару раз. Он, когда пьяный, на себя не похож.

Поезд, вздохнув и заскрипев тормозами, замер у перрона. Подхватив сумку, дочь засеменила вслед за ушедшим далеко вперед вагоном.

— Запомни, если поедешь: поезд Новокузнецк — Кисловодск, — остановившись в толпе, говорила дочь. — Билет возьмешь до Невинномысска, дальше автобусом. Если заблудишься, не бойся, спрашивай. Там люди ничего, хорошие: все тебе расскажут...

В первый же вечер после отъезда старшей дочери младшая, до сих пор выпивавшая украдкой, стукнув дверью холодильника, демонстративно выставила на кухонный стол пол-литровую бутылку водки.

— Ну, что, дедусь...

С тех пор как у старика появились внуки, младшая дочь упорно называла его дедом и, если была в хорошем настроении, ласково прибавляла: “Старенький ты мой”.

— Ну, что смотришь? — сказала дочь, разливая по чайным кружкам прозрачную, как родниковая вода, жидкость. — Давай садись. Помянем мамку-то...

Однако когда дочь приглашающим жестом взяла свою кружку, старик развернулся и, ничего не сказав, ушел в малую комнату. Усевшись на диванчик, он несколько минут рассматривал руки, характерно стариковские, с тонкой прозрачной кожей и четко проступившими синими нитями вен. Неожиданно отчетливо, словно вчера было, вспомнил, как двенадцатилетним подростком рассматривал руки бабушки, прикладывал к ним свои, пухлые, с гладкой кожей. Теперь его руки были в точности такие же. Вздохнув, старик потянулся за потрепанным, пожелтевшим журналом, что, заложенный на нужной странице, лежал на столике возле телевизора.

Старик со времени последней болезни жены лишь пару раз включал телевизор — мерцающий голубой экран теперь чересчур назойливо будоражил душу. Чтение же переносилось намного легче, более того, читая, старик увлекался, забывал обо всем. Только вот книг в доме было мало. Порывшись как-то в темной, без окон, кладовой комнатушке, старик обнаружил в глубине полку, куда складывал старые журналы, которые он когда-то выписывал. Из пыльной, пахнущей нафталином бумажной груды вытянул наугад несколько штук: это оказались тонкие, однако большого формата и хорошо иллюстрированные журналы “Знание — сила”. Вчера вечером, открыв журнал наобум, он обнаружил биографическую статью о знаменитом климатологе Воейкове, которую и дочитывал теперь. Если верить статье, жизнь у климатолога была трудная, новые, непривычные идеи его воспринимались в штыки, вызывали поток насмешек. Так, например, Воейков призывал облагораживать климат Земли, для этого на пустых, непригодных для хлебопашества землях сажать леса. Когда ему возражали, что из-за засушливости климата в степи сажать леса бессмысленно, деревьям для роста не хватит выпадающей с осадками влаги, знаменитый климатолог советовал сажать неприхотливые и быстрорастущие акации и клены возможно теснее и с прослойкой кустарника. Зимой между стволами будет наметать, задерживаться снег, летом под кронами образуется собственный микроклимат: лес сам умеет накапливать и беречь влагу. В статье приводился пример одного францисканского монаха, который на голое каменистое плоскогорье близ Иерусалима тридцать лет изо дня в день возил на ослике черноземную землю, саженцы, в кувшинах воду. Теперь там роща ливанского кедра.

Перед тем как лечь спать, старик еще раз заглянул на кухню. Надрывался на плите выкипевший почти до дна чайник. Дочь спала, уткнувшись щекой в сложенные руки. В заботливо поставленной подальше от края на столе бутылке водки оставалось меньше трети.

Наутро за окном ярко голубело небо. Решив, что снова ударил мороз, старик, открывая форточку, ожидал колючего зимнего воздуха, однако с улицы пахнуло теплом, оттаявшей землей и пряным кленовым соком, начавшим уже свое движение в высившихся, словно мертвые, деревьях. Плотно позавтракав, старик обул старые резиновые сапоги и пешком отправился на дачу, посмотреть, как перезимовал сад.

Высокий и крутой, стеной стоящий склон Алтынной горы, который старику каждый раз приходилось преодолевать по пути в сад, словно широкий амфитеатр огибал прячущуюся в ущелье деревню, включенную в состав города как 5-й Динамовский проезд, однако чаще называемую ее исконным именем: Рокотовка. Склон этот в каждое время года имел свой особый цвет. Зимой, занесенный снегом, он стоял белый, искрился до боли в глазах, если светило солнце. Весной зеленел практически сразу же, едва сходил снег, выглядел тогда живописно, словно карпатское предгорье. Оставался таким, однако, недолго: начинавшее припекать жаркое степное солнце быстро выжигало невысокую, едва зацепившуюся корнями за растрескавшийся камень траву. Засушливым летом склон стоял желтый, серел, обнажая каменистые проплешины, ближе к осени темнел до черноты под дождями и первыми непрочными снегопадами. Несколько кривоватых дубков прижилось после озеленительных кампаний, когда школьники с лопатами и саженцами бестолково и шумно карабкались на склон, уже просохший после весеннего схода снега. Выжившие деревца торчали отдельно друг от друга, искореженные, низкорослые, трепетали на ветру почти не дававшими тени листочками. Наискокок пересекала склон узкая, двоим едва разойтись, по-настоящему горная тропинка — пропасть с одной стороны, крутая стена с другой. Плотно утоптанная коричневая глина в сырую погоду становилась скользкой, словно голый лед.

Пройдя деревню и остановившись на пару минут возле вытекающего из подножия склона родника, старик подступил к самому главному, крутому подъему, отмечая про себя, что тропинка, пересекающая косогор, уже просохла, идти по ней было удобно. Поднимаясь в гору, старик ступал размеренно, неспешно, высматривая при каждом шаге место, куда поставить ногу, стараясь не запыхаться и не вспотеть. Долгий весенний день впереди: никакой пользы, если он придет в сад на пятнадцать минут раньше. Дойдя до того места, где дубки на склоне вплотную подступали к тропинке, старик приостановился: по узловатым веткам с незаметными, едва-едва набухшими почками уже ползли цепочкой ожившие после зимовки муравьи. Солнце проблескивало из-за белого, словно из матового стекла, облака, теплый ветерок нежно касался лица. Взобравшись на самый верх, где на тропинке вместо глины желтела мелкая, словно специально наколотая щебенка, старик обернулся, оглядел раскинувшийся у ног дымный и пыльный город, дугой изогнувшийся берег с портом, где повесили свои носы портовые краны, доходящую почти до горизонта голубую гладь широченного волжского разлива. Девятиэтажка, где жил старик, с горы была видна как на ладони, прямая, квадратная, похожая на поставленный на бок серовато-белый силикатный кирпич.

Тропинка петляла по пустырю, изрытому круглыми, похожими на метеоритные кратеры ямами, заросшими степной травой, дальше вела к видимому уже с края горы дачному поселку, полупрозрачным рейчатым заборам, разномастным домикам, черной, жирной, грубо перекопанной с осени земле. На пустыре когда-то добывали желтый глинистый камень, строили из него Рокотовку. Незадолго до войны проложили магистральный, до самой Москвы, газопровод, качали по нему только что открытый в заволжских степях газ. За пятьдесят лет газовые месторождения в Заволжье иссякли, газопровод лежал в земле пустой. Для того чтобы выпускать случайные, без давления скапливающиеся газы, торчал на краю склона отводной патрубок — две разнокалиберные трубы: та, что потолще, прихотливо изогнутая, заканчивалась большим газовым вентилем с рукоятями, похожим на корабельный штурвал, другая, прямая как свеча, имела в высоту метра два с небольшим и устремлялась в небо. Газовое сооружение было огорожено сеткой в стальной раме, что-то вроде прозрачной будки с дверью, но без крыши. О законсервированном газопроводе заботились: раз в год, поздней осенью приезжала на склон машина, трубы и ограду красили серебрянкой. В пустых газовых трубах завывал частый на открытой со всех сторон макушке горы ветер. Иногда вследствие каких-то подземных катаклизмов в трубах начинало шуметь и клокотать, струился в небо прозрачный, словно с кончика сигареты, дымок, возле серебристой ограды пахло, в точности как на кухне, газом.

Проходя мимо газовых вентилей будки, старик прислушался: нет, в этот весенний день земные недра вели себя спокойно. Зеленела на пригорках свежая травка, поверх нее валялись желтые, вывернутые ветром одиночные камни. Ныряя в ямы, тропинка становилась мокрой и опасно скользкой. Проходя их, старик внимательно глядел себе под ноги, замечая отпечатавшиеся в мокрой глине следы сапог и две параллельные полоски: кто-то из недавно прошедших катил с собой ручную сумку-тележку. Чуть дальше плотная, тесно посаженная лесополоса, дуб вперемежку с кленом и акацией, отгораживала дачный поселок от склона, за ее черной унылой массой белела стволами просторная березовая роща. Приближаясь к лесополосе, тропинка чернела, вместо глины ноги топтали жирный лесной чернозем.

Открыв калитку своей дачи, старик по выложенной камнем и поэтому твердой в любую погоду тропинке прошел к садовому домику. Положив на порог сумку, выпрямил спину. Вздыбилась после осенней перекопки черная садовая земля, под деревьями из слоя опавших листьев торчали кое-где черные, забытые на ветке и упавшие на землю, сгнившие, едва стало тепло, яблоки. Вздохнув, старик подошел к самому краю дорожки, присел на корточки. Сыро было пока бороновать. Землю сейчас разровняешь граблями, а она засохнет, заклекнет коркой, через которую пробьются только сорняки. Зима была, в общем, мягкая: всего две или три крупные яблоневые ветки поломало снегом. Старик представил уже, как вечно перечащая ему в деле садоводства жена, объявившись на даче, будет требовать, чтобы он немедленно подвязал ветки, придется с ней спорить, объяснять, что сейчас по земле ходить нельзя: утонешь, как в болоте. Вспомнил, что жена умерла и больше перечить не будет, ощутил короткую, но острую душевную боль.

Негромко хрустнула за соседским забором сухая прошлогодняя ветка.

— Здорово, дедуль! Как живешь-то?

Старик обернулся, откашливаясь, словно спросонья. Соседка Алеся, в черных резиновых сапогах и густо-синей, сильно поношенной куртке, локти положила на разделяющий участки забор. Маленькая и тонкая, народившая двоих детей, Алеся голос имела неустоявшийся, мальчишечий. Старик из года в год, копаясь безмолвно где-нибудь на своем участке, вдруг удивлялся, прислушиваясь: что за пацан появился у соседей? Потом соображал: да это же Алеся! Голос у нее такой...

— Люся как, сильно мучилась, болела? — спросила Алеся участливо.

Старик мгновение смотрел озадаченно, удивляясь, что сам как-то не задумался об этом.

— Нет, — покачал головой. — Легко отошла.

— Ну, земля ей будет пухом, — подытожила Алеся. — Ты-то как теперь? Сад свой бросать не собираешься?

— Да зачем же бросать? — возразил, немного раздражаясь, старик.?— Что я, больной или из ума выжил? Своих сил не хватит — вон, дочь всегда поможет.

— Смотри, — проговорила соседка, отходя от забора. — А то бы мы купили участок. Два рядом — хорошо.

Распалив перед домом небольшой костер (электричество в поселке еще не включили), старик вскипятил воду, заварил чай, разложил принесенные с собой хлеб, сваренные вкрутую яйца. Усмехнулся про себя: продать сад! Вообще тогда — на печь и смерти ждать. Жена была не бог весть какая помощница — руководила больше. Знала, когда сажать, удобрять, опрыскивать. Хотя она и ела-то по крупинке... За лето нагорбатишься, к осени глаза?б этот сад не видели. А снег ляжет — не знаешь, куда себя деть.

Когда золотистое солнце, уже высоко забирающееся на небе в конце марта, коснулось краем дальней, с западной стороны поселка темнеющей сосновой рощицы, спрятавшись другим за светящееся, словно из подтаявшего снега вылепленное облако, старик отправился домой. Грузно шлепал резиновыми сапогами по подсохшей за день тропинке. Как всегда, целый день проработав в саду, чувствовал теперь, как переполняет его особая, светлая и благостная — словно в церкви службу отстоял — честная трудовая усталость. На ходу размышлял, что это за штука такая — старость. Вот через месяц ему исполнится шестьдесят девять — дед, неработающий пенсионер. Однако ж пешком бодро возвращается с дачи. Когда тридцать пять лет назад закладывали дачный поселок и приходилось из сосняка возить на тачке лесной чернозем вперемежку с прелой хвоей, настилать поверх бесплодной глинистой щебенки, — молодым себя считал! — ноги-руки болели так, что по дороге домой приглядывался к каждой обочине: не прилечь ли до утра...

Солнечная и сухая погода держалась весь апрель. Рассада на подоконнике, куда каждое утро исправно заглядывало солнце, тянулась вверх, так что старик с беспокойством подумывал, не перенести ли ее вглубь комнаты: перерастет — высаживать нельзя будет. Земля на открытой всем ветрам горе сохла, как всегда, быстро. Придя в следующий раз навестить сад, старик на вымощенной камнем тропинке присел на корточки, потрогал ладонью землю — и схватился за голову! Спотыкаясь, поскорее побежал в домик за граблями, как будто лишние минуты тут что-нибудь решали. Солнце в середине дня так припекло, что старик, поработав десять минут, одно за другим снял пиджак, рубашку, белую домашнюю майку. Остался в брюках, плечи и спину подставил солнцу. Каждую весну получалось так: боронуешь, пот по голой спине катится, а мимо идут люди в куртках, свитерах. И самому-то страшно от собственной смелости: в оврагах под горой снег еще не стаял. Топаешь вечером домой, счастливый от усталости, — бока печет, словно завернулся в очень теплое, колючее покрывало из верблюжьей шерсти. Первый загар в новом году...

Наработавшись за день, старик вечерами долго ворочался в постели. Металась, бессвязно бормотала в пьяном сне в соседней комнате дочь. Как-то, промучившись заполночь, старик вспомнил народное средство от боли в мышцах: сто пятьдесят граммов не закусывая. Решившись, встал с диванчика. Прозрачную жидкость, что обнаружилась в бутылке на кухонном столе, старик налил в стакан, поднес было ко рту, но от неживого, химического запаха водки подкатило такое отвращение, что старик поскорее поставил стакан, а потом, махнув рукой, выплеснул содержимое в мойку, которую тут же сполоснул водой. Принес из комнаты журнал. Прихлебывая свежезаваренный чай, стал читать биографическую статью об американском исследователе природы. “Простому обывателю, оказавшемуся в тропическом лесу, грозит разве что опасность заблудиться. За ним будут пристально следить сотни внимательных глаз, но едва ли кто покусится на его драгоценную жизнь. Напротив, такого лесного бродягу, как Сетон-Томпсон, в тропических зарослях подстерегают постоянные, неожиданные и не всегда приятные встречи. Едва устроишься на ночлег, как, сердито хрюкая и грозно бряцая иглами, пробежит по тебе, словно ты просто поваленное дерево, дикобраз...” Начав сладко позевывать, старик закрыл журнал и отправился спать.

Наутро он проснулся поздно, однако чувствовал себя бодро. Едва позавтракав, тут же отправился на дачу — добороновывать. Все круче и круче забиралась в гору сухая глинистая тропинка, белое солнце за спиной мягко грело макушку. Стоявший без листьев по такой теплыни лес казался погибшим в результате какой-то вселенской катастрофы. Старик, проходя посадки, приглядывался к набухавшим почкам, замечал кое-где уже показавшийся из коричневой шелухи нежно-зеленый краешек формирующегося листа. В косых лучах ползущая по ямам и кратерам тень старика вырастала длинной. Подсохнув, шуршали, словно подарочная оберточная бумага, опавшие прошлогодние листья.

Старик давно заметил: на его дачу, расположенную высоко на горе, удобно идти работать рано утром и возвращаться домой попозже вечером, тогда солнце, весьма жаркое летом в степных краях, оказывается каждый раз за спиной. Старик не сам выбирал место, где заложить сад,?— родной завод, не спрашивая, выстроил дачный поселок, совершенно случайно оказавшийся с западной стороны. Летом, когда город внизу у реки душила жара, здесь было прохладнее, ночи — свежее. В прежние годы старик пробовал ночевать на даче: вечером после работы ковылял в гору, наутро, переспав в домике, не завтракая, тащился обратно. В несколько дней замучился: солнце на безоблачном небе нахально блестело прямо в лицо, зависнув низко над горизонтом, так что слезились и болели глаза. В дачный поселок в принципе ходил автобус, сильно в объезд крутой горы. Однако остановка его была совсем в другом микрорайоне, считавшемся на южной окраине города центральным. Если силы есть, пешком через гору получалось быстрее и проще.

Раскрыв калитку и положив на порог садового домика сумку с провизией, старик первым делом старательно обходил сад. Сорвав мимоходом, жевал первые выглянувшие из земли терпкие перышки молодого, сам собой растущего чеснока (сортовой, с крупными головками, посаженный с осени и тоже уже проросший, старик не трогал). Раздевшись до пояса, принимался за работу. Понемногу, не спеша приготовлял ровные, точно по линейке прочерченные грядки — морковка, свекла, фасоль, укроп. Выпрямляя усталую спину, еще раз осматривал сад, прикидывал, где будут посажены огурцы, помидоры, капуста и перцы. В апреле, несмотря на пышущее солнце и потемневшие от загара руки и спину, тепло было еще непрочным, земля вместе с талой снеговой влагой хранила в себе еще и губительный зимний холод.

Лишь после заморозков, случившихся, как положено, на майские праздники (старик за тридцать пять лет по пальцам мог перечесть года, когда их не было), дождавшись, когда стает засыпавшая проклюнувшуюся уже редиску снежная крупа, старик решил, что во вновь прогревшуюся землю пора высаживать рассаду. Несло перегаром от дочери, в дачном автобусе?— старик не решился нести рассаду пешком — вяло мотавшей всклокоченной головой. Лишь на свежем воздухе дочь немного пришла в себя. Трясущимися пальцами держала ворсистые, хрупкие стебли помидорной рассады, пока старик готовил лунки, бережно окутывал обнажившиеся было корни черной садовой землей. Когда он предложил обедать, дочь, не попробовав даже сваренной на костре гречневой каши, заявила, что пойдет поболтать с соседкой, и исчезла. Старик, разомлев от еды, посидел немного перед домиком, потом принялся в одиночку копать лунки, рыхлить, пересаживать из ящика стебель за стеблем, поливать водой. Распрямляя ноющую спину, посматривал на неумолимо катящееся к горизонту солнце, светло улыбнулся, вспомнив прочитанный накануне рассказ писателя Пришвина про то, как, живя в тихом лесном домике, он прикармливал гречкой случайно залетавшего грача. Подошедшая в этот момент к забору соседка Алеся остановилась с виноватым, сочувственным видом:

— Дедусь! Иди Наташку свою забирай. Лежит на перекрестке, переедет ее еще кто.

Шатающуюся, в пьяном беспамятстве что-то лепетавшую дочь старик уложил спать на единственную в садовом домике широкую двуспальную кровать, сам на ночь пристроился рядом. Рассады в привезенном ящике оставалось — завтра весь день сажать не пересажать.

На другой день вечером, вернувшись домой, старик в почтовом ящике нашел открытку: старшая дочь из Ставрополя запоздало поздравляла отца с уже прошедшим, забытым за делами днем рождения. Старик с полминуты рассматривал красивый, буковка к буковке, почерк старшей дочери, пожелания счастья, здоровья, долгих лет. Наташке привет. Под всем этим рельефные, с тенями, как старик сам не нарисовал бы, наискосок красные и синие буквы: “Приезжай в гости!”

— Эх, вот пишет! — поворачивая открытку в руках, сказал старик. — Да как же я теперь приеду? Самая работа в саду...

Назавтра он собирался везти на дачу другой, не менее внушительный ящик с рассадой.

Пока жарит солнце да вихрится пылевыми смерчами весенняя сушь, высаженную в открытый грунт рассаду необходимо поливать. Однако в тот год, едва старик высадил последний серо-зеленый капустный росток, зарядили на неделю моросящие дожди — такое в степных краях случается не чаще, чем раз в десять-пятнадцать лет. Спрятался в сером сумраке закругленный амфитеатром склон. Старик только уныло качал головой, подходя к пестрящему дождевыми каплями окну. Идти пешком на гору он не решился, потому побрел на остановку автобуса. По раскисшему дачному проулку едва доковылял до своего участка. Потоптался на твердой, вымощенной желтым камнем дорожке, поглазел на мокнущий под дождем сад: рассада бодро и крепко сидела в земле, потряхивала листиками от попадавших на нее дождевых капель. Однако уже проклюнулись между лунками первые былинки пырея... И подойти было нельзя — утонешь! Старик, тяжко вздохнув, махнул рукой, поехал обратно.

— Это ж не вовремя какой-то дождь, — вздыхали садоводы в автобусе.?— Все погниет теперь и сорняками заглушит. Сейчас опрыснуть бы надо, а то червяк сад заест, — так нельзя: все в землю обратно смоет.

Когда промаявшемуся несколько дней бездельем старику снова попалась на глаза открытка из Ставрополя, он усмехнулся про себя, пожал плечами:

— А что, сейчас на даче все равно делать нечего...

— Поезжай, дед, — лепетала сидящая за кухонным столом перед подозрительно пустой и чистой тарелкой дочь. — Что ты здесь будешь торчать? А я пока за огородом послежу...

— Да, ты уж последишь! — проговорил старик, все еще держа открытку в руках.

Однако наутро, увидев за окном все тот же серый сумрак, оделся почище, выискал в шкафу длинный, с массивной ручкой старомодный зонт, начистил ботинки защищающим от воды кремом и поехал на трамвае на вокзал покупать билет.

Под дождем немного желающих путешествовать. В полупустом вагоне женщина лет сорока, ехавшая с пересадкой до Нальчика, ходила от отделения к отделению, высматривая, с кем бы поменяться местом, но, как назло, нижние все оказывались занятыми. Глянула на старика, место которого было ровно под ее верхней полкой, улыбнулась покорно своему невезению в этой поездке. Старик, удобно устроившись на поездном ложе, раскрыл книгу, что взял почитать: переводной роман про немецких крестьян. В книге персонаж с агрономическим образованием объяснял другому персонажу, владельцу усадьбы, что зря перекопали луга: возле леса слишком сыро, сажать что-либо бессмысленно. За окном под пасмурным небом уходила вдаль пестреющая разнотравьем степь, неподалеку от железной дороги катил по мокрому асфальту красный, старой модели “Москвич”. Метрах в пяти вдоль всей щебенчатой насыпи торчали из травы невысокие, едва по колено, елочки с узкими игольчатыми лапами, сгрудившимися тесно-тесно, — уже взрослые, не одно десятилетие торчали в земле. “Влаги им не хватает! — догадался старик. — Дождей нет, вот они и не растут”. Он вспомнил, что видел строевой сосновый лес, когда по путевке от завода единственный раз ездил в Центральную Россию. Стояли рядами, одна к одной, прямые стволы-колонны, сомкнулись высоко над головой кроны, словно потолок в храме. В этом странном, непривычном лесу было весьма сумрачно и сыро, при этом видно довольно далеко, можно, как по парку, свободно бродить между стволами. Под ногами мягче ватного матраца проминался толстый ковер прелой хвои, настойчиво и неотвязно, напоминая о парфюмерном магазине, пахло хвойным мылом...

Поезд заметно разогнался, приближаясь к Волгограду, побежали за окном первые домики предместья. Старик приник к окну, заметив исполинскую Родину-мать, что до сих пор видел только по телевизору. Разглядывая черное, мистически мрачное изваяние, простершее над Мамаевым курганом железобетонный меч, старик почувствовал, как побежали по спине мурашки и стало страшно, точно ночью возле кладбища, особенно когда статуя быстро приблизилась, будто шагнула к поезду, и стала разворачиваться, испытующе вглядываясь во вновь прибывших в город.

На вокзале, чтобы скоротать долгую стоянку, старик вышел на перрон под моросящий дождь. Терпко несло дизельными выхлопами от рокочущих где-то тепловозов, тускло блестели глубоко под платформой хорошо накатанные железнодорожные рельсы. Когда объявили отправление, старик послушно забрался в вагон, однако остался стоять в тамбуре. За окном запертой вагонной двери вместо быстро истаявшего города потянулась степь.

За Волгоградом дождливая сырость быстро кончилась, свежая полоска голубого неба обозначилась у горизонта. Степь за окном вагона на глазах желтела, трава, совсем недавно сочная и зеленая, здесь уже оказывалась выжженной солнцем.

— Что ж, дожди сюда не докатились, что ль? — вслух проговорил старик. Он подошел к окну тамбура с другой стороны. — А где ж встречная колея?

С обеих сторон шедшего с хорошей скоростью поезда уходила под самый вагон сиреневая щебенчатая насыпь: железнодорожная линия через голую и пустую степь была одноколейной. Вот застучали под колесами стрелки и стыки разъезда, на путях черно дымил дизелями дожидавшийся своей очереди проехать грузовой состав. Вечерело, сгущались сумерки. Старик долго щурил глаза, вглядываясь в синеющую, сливающуюся с небом даль, искал огоньки какой-нибудь отдаленной деревни. Спешно отстранялся, чтобы не удариться лбом, когда вагон начинало трясти и шатать на стрелках разъездов. Проплывали мимо крохотный станционный домик с темными окнами, небольшой запыленный палисадник и единственное чахлое дерево. Поезд, слегка закругляясь, набирал скорость. Наконец показался и огонек, ярко, сочно светившийся в сгущавшихся сумерках — зеленый свет светофора впереди. “Эх, вот бы где лес посадить! — вздыхал старик, отодвигаясь от окна. — Как тот францисканский монах. Только тридцать лет поливать...”

— А мы думали, вы в Волгограде сошли, — сказала, свешиваясь с верхней полки, ехавшая до Нальчика женщина, когда старик, едва переступая ноющими от усталости ногами, вернулся на свое место в вагон. — Нет вас и нет! Думали, или вещи свои забыли, или от поезда отстали.

— Да нет, вон в тамбуре стоял.

Тускло, почти не давая света, желтел светильник под потолком. Вагон укладывался спать.

В Ставрополе возле автовокзала старик, пробравшись через толпу, на оживленной улице спросил у прохожего, как проехать до девятой поликлиники. Улица Руставели, где жила дочь, оказалась сплошным частным сектором, с обеих сторон тесно притиснулись друг к другу свежевыстроенные двух- и даже трехэтажные коттеджи. Дочь, не ждавшая всерьез приезда отца, от радости всплеснула руками. Ее муж, Колька, придя вечером с работы, предложил по пятьдесят грамм за встречу, но старик, поморщившись, отказался. За кухонным столом прихлебывал крепкий свежезаваренный чай с сыпучим песочным печеньем, после которого оставался во рту нежный вкус сливочного масла. Глядя, как старший внук нежится во дворе на расстеленном надувном матраце, подставляя остывающему солнцу то один, то другой бок, старик неожиданно сказал:

— А у вас тут, я смотрю, зелено, трава кругом и деревца. А я вот ехал: после Волгограда вся степь стоит желтая, ни травинки зеленой, ни деревца. Уже сейчас, в конце мая...

— Знаем, сами ездили, — деловито заедая селедку ржаным хлебом, отозвался Колька.

— А здесь много дождей, наверное...

— И дождей, — подтвердила, складывая локти на столе, дочь.

— В Ставрополе ключи бьют, — сказал Колька. — В какое место в земле ни ткнись... Посему и основали город на этом месте казаки. Так-то тут ни речки, ни ручья. Мы купаться на озеро ездим, за город...

Слушая, старик почему-то вспомнил виденный им, пока на автобусе ехал из Невинномысска, ряд из семи или восьми высоких и прямых дубов, словно колоннада выстроившихся вдоль дороги.

— В этом году залило нас, — сказал старик. — Третью неделю уж брызжет и брызжет с неба. Я потому и приехал — на даче с дорожки не сойдешь...

— Ну а у нас ничего, — отвечала, улыбаясь, дочь. — Вон солнышко светит.

Назойливая муха кружилась над лопатками лежавшего на надувном матраце внука. Дергалась, едва муха присаживалась, на спине усеянная родинками кожа цвета молочного шоколада, внук недовольно приподнимал большую, лохматую голову.

Ночевать старика положили в комнате на малообжитом втором этаже с белыми, словно в больнице, стенами без обоев. Вплотную придвинулся к платяному шкафу разложенный старый семейный диван, на единственный стул старик сложил одежду, пристроил к свободной стене дорожный чемодан. Почти все пространство письменного стола у окна занимал черный телевизор, на панели которого мерно мигала красная точка-лампочка. Дочь, устраивая старика в комнате, рассказала, что дом их понемногу достраивается: собираются на втором этаже сделать туалет и ванную. А пока старику придется пользоваться тем, что внизу. Так что ночью на лестнице осторожней. Почитать перед сном старик подобрал валявшуюся в комнате книжку о красотах природы Ставрополья. Основная беда этих мест — суровые ветра-суховеи, сдувающие с полей черноземный слой, в результате обнажается бесплодная глина, неукротимо растут с каждой весной овраги. Бороться с этим можно, сажая лесополосы. На Ставрополье хорошо растут, легко приживаются и быстро достигают размеров взрослого дерева акация, разные виды клена, главным образом американский, а также неприхотливый казахстанский и низкорослый кустарниковый.

Утром старика разбудили звонкие детские голоса. Дочь с зятем за столом завтракали, вид у обоих был озабоченный.

— Соседи звонили, твои, из Саратова, — без всякого вступления сказала дочь. — Говорят, Наташка шумит очень, вторую ночь спать не дает.

Придерживая кулаком тяжелую спросонья голову, старик опустился на пододвинутый табурет.

— Чего это она? — беспечно, вроде как чужой беде, усмехнулся Колька-зять. — В молодости не нагулялась?

— Свободу почувствовала! — сказал старик сердито. — Оставили одну?— приводи кого хочешь.

В кухню он вернулся через четверть часа уже совершенно одетый, умытый и причесанный. Спросил: троллейбус, что вез его от автостанции, доходит ли до железнодорожного вокзала.

— Нет, пересаживаться надо, — удивленно глядя на тестя, отвечал Колька. — Или на маршрутке: до вокзала прямая ходит от поликлиники.

— Ты сядь позавтракай сначала! — потянула старика за руку дочь.?— Куда разогнался-то? Семи еще нет, а кассы на вокзале все с восьми. Будешь там зря торчать...

Старик поехал домой как раз вовремя: прекратились дожди, разросшиеся со страшной силой сорняки безжалостно глушили не особенно окрепшую рассаду и едва проклюнувшуюся фасоль. Жарило в небе солнце, парило от глубоко промоченной земли. Поднимаясь крутой тропинкой по склону, старик ладонью смахивал со лба пот, думал: вот бы тут росли деревья... Тогда в любую жару не пекло бы голову! Как-то, пересекая изрытый кратерами пустырь, старик решил сделать крюк, завернуть в соседнюю березовую рощу, что подступала к самому склону Алтынной горы, крутому и непроходимому в этом месте. И здесь глубокие круглые ямы испещрили землю: неизвестный старику лесовод насадил березняк прямо на выборках строительного камня. Насадил давно: белые с черными крапинами стволы стояли внушительно, по три-четыре из одного корня, высоко над головой шелестела полупрозрачная листва. У старика стало торжественно и радостно на душе, едва он вошел в лес. Солнце больше не пекло. Словно музыка, разливался тонкий и довольно пряный аромат, источаемый движущимся под корой и в прожилках листьев березовым соком. Пройдя рощу насквозь, старик вышел к полосе плотного, вперемежку с кленом и акацией дубняка, на светлой опушке которого расстилался ковер из темно-зеленых широких и мясистых листьев, торчащих из земли тесными пучками. Старик привычно присел на корточки. Где-то он уже видел это растение, свертывающее листы ладошками... Стал осторожно перебирать пальцами мясистые, гладкие, словно из плотного пергамента, листья и вспомнил: ландыши. На опушке дубовых посадок рядом с каменистым обрывом росли лесные ландыши. Заметив среди плотной темной зелени одинокую травяную ниточку с пятью или шестью крохотными белыми колокольцами, пропущенную жадными любителями лесных первоцветов, старик опустился на колени. Точно в земном покаянном поклоне приник лицом к цветку, вдохнул серьезно-глубокий, влажный, упоительно нежный аромат. Успокаивающе шелестел над головой лес. Ниточка ландышевого цвета — едва задохнувшийся от прилива крови к голове старик поднялся на ноги — снова спряталась за широкими мясистыми листьями.

Лето, подразнив было дождями, вышло-таки засушливым. Каждый вечер, едва только смягчался жар грозно висящего в белесом безоблачном небе солнца, старик брал в руки ведра. На своем участке он даже ненасытную капусту предпочитал поливать вручную, потому что возиться со шлангом не любил: как ни осторожничай, растягивая его по участку, обязательно что-нибудь снесешь, поломаешь, погубишь. Воду для полива старик черпал из внушительной, сваренной из толстых стальных листов “емкости” на пять кубических метров, которая дважды в неделю наполнялась от старенькой, тридцать пять лет назад пробуренной артезианской скважины. Вода на сухой горе была дефицитом: водоносный слой, выливавшийся родниками у подножия, залегал на восьмидесятиметровой глубине. Зато и качество воды было редкостным: оставленная в ведре, она не зацветала, не прокисала, месяцами оставалась пригодной для питья. Имевшие участок на Алтынке садоводы утверждали, что в воде, которой они поливают огороды, есть добавка солей серебра.

Подальше от города, возле автобусной остановки, дачи были поновее и побогаче, там рыли пруды и воду для полива качали глубинными электронасосами. В более старых и более бедных садоводческих кооперативах у края горы близость артезианской скважины угадывалась по приглушенному тарахтению движка внутри мазанной белой глиной кирпичной будки, размеренному мелодичному поскрипыванию подржавевших блоков, преобразовывавших круговое вращательное движение в возвратно-поступательное. 
В торчащей из бетонированного основания ржавой трубе ходил, точно ванька-встанька, промасленный, поблескивавший на солнце поршень, разбрасывая во все стороны брызги, пробирался на дорогу, скапливаясь в лужи, драгоценный серебряный ручеек. Ключом от будки с движком заведовал сам председатель садоводческого кооператива. Два раза в неделю, заведя мотор и пустив ржавый скрипучий механизм, председатель день-деньской нарезал круги по поселку, следил, не подключился ли кто напрямую к общей трубе, не ворует ли воду. Устав кооператива обязывал при любой погоде обходиться той водой, что наливалась в “емкость”.

Летнюю жару и сушь старик не любил. С каждым новым безоблачным днем нарастало гнетущее настроение, голубое небо давило, словно крашенный лазурью потолок в деревянном сарае, хотелось, чтобы хоть на пять минут тучка, закрыв белесое, безжалостное светило, брызнула теплым, едва долетающим до земли летним дождиком. К середине дня белые облака, точно разрозненные куски ваты, скапливались на небе, подолгу, как нарисованные, висели на одном месте, истаивая только вечером, иссушенные жарой и солнцем.

Нагорбатившись на огороде, старик по вечерней заре пешком возвращался домой. Дочь за тонкой, разделявшей комнаты перегородкой храпела грозно, по-мужски. Придвинув к кровати настольную лампу, старик читал книжку за книжкой, очень обрадовался, случайно найдя в кладовой задвинутую в дальний угол пачку старых журналов “Юный натуралист”, что выписывался когда-то для старшей дочери. Открыв наугад первый же, лежавший сверху, серый от пыли журнал, старик наткнулся на рассказ “Космонавт Юрка”. Лирический, неторопливый рассказ. Юрка — тракторист лесного хозяйства. Специального лесного плуга в хозяйстве нет, поэтому, отправляясь в лес, Юрка цепляет к трактору тяжелую чугунную чушку с приваренными к ней, торчащими в разные стороны стальными обрезками. Протаскивает чушку по вырубкам и погорелым местам, рыхлит землю, идущий следом лесник Семеныч разбрасывает по бороздам сосновые семена-крылатки. Сашка, пятилетний Юркин племянник, насмотревшись телевизора, окрестил Юркино изобретение ракетой. “Завтра опять ракету цепляй”, — говорит Семеныч, заглянув к Юрке вечером. Ну а если есть ракета, то Юрка — космонавт.

“Однако! — подумал старик, откладывая в сторону тонкий, как школьная тетрадка, журнал. — Получается, лес и семенами можно сажать! Хотя...” Он открыл рассказ, снова перечитал строки про ракету. “Это ж тайга! В тех краях дождь, случается, сутками идет. Вот лес там и растет...” Предыдущий прочитанный стариком рассказ так и назывался: “Дождь”. Нудноватый рассказец. Сгорбленная старушка, под дождем собравшаяся в соседнюю деревню, радуется, что убили объявившегося в ближнем лесу медведя-шатуна, голодного, злого, загрызшего уже двух собак. А лирическому герою рассказа этого медведя жалко...

“Да уж, пойдет тут дождь!” — с досадой думал старик, наутро выглядывая в окно на небо.

Порывы ветра, горячие, пахнущие пылью, от которых скребло в горле, подталкивали в левый бок, пока старик взбирался по косогору. Значит, дул юго-восточный, из Казахстана, — самый скверный ветер в тех краях, летом приносивший засуху, а зимой — морозы двадцать градусов.

“Здесь семенами сажать!.. — Сберегая силы, старик останавливался. Из-под белой панамки капал на нос и щеки едкий соленый пот. — Так это надо возле каждой просеки артезианскую скважину бурить. Прокладывать трубы, специального человека сажать, чтобы все это охранял, каждый день включал поливную систему...”

Взобравшись на макушку горы, старик обернулся — по привычке глянуть на город, но поскользнулся на щебенке, охнул и пошатнулся. Теряя равновесие, коленом ткнулся в мелкий сыпучий камень. По счастью, несильно: ногу не ушибло, а вроде как судорогой свело. Однако, раздосадованный на свою неловкость, старик не спешил подниматься. Плавно переходил в отвесный обрыв нагретый солнцем, словно кирпичи в русской бане, склон. Трепал и ерошил волосы как из печки пыхавший суховей. Он да северный ветер осенью до последней крупинки выдували чернозем: обычной траве не удержаться между мелких серовато-синих глинистых камней. Но покачивались, стряхивая пыль, грозно ощетинившиеся иглами стебли репейника, с весенних дождей вымахавшие в человеческий рост да так и засохшие. В паре метров от него трепетали листочками еще какие-то сморщенные и запыленные, однако ж зеленые, вполне живые кустики. Приглядевшись, старик не поверил своим глазам. Рискуя снова поскользнуться, поднялся, подошел, пощупал у торчащего из мелкой щебенки кустарника листья. Сомнений не было: на голой, обдуваемой злыми ветрами макушке горы росла вишня. Озадаченный, старик выпрямил спину. Как могло сюда, на бесплодный склон, попасть прихотливое садовое дерево? Балансируя на скользком косогоре, старик подобрался к другому кустику с колючим стеблем и удивился еще больше: это была малина. Дальше в небольшом углублении прижался к земле, заранее спрятался от ледяного ветра боярышник — этот, привычный к засухе, умудрился даже народить ягод, мелких и твердых, как сухие горошины. Создавалось впечатление, что здесь, на краю горы, какой-то безумец пытался насадить сад, воткнул в землю саженцы, частично выжившие, несмотря на ветра и сушь. Выпрямляясь, старик глянул в сторону дачного поселка: до него, до первых артезианских скважин, от края склона было с полкилометра. Не иначе как кто-то, проходя по тропинке, выплюнул вишневую косточку, которая, удачно закатившись под камешек, проросла. Или, поскользнувшись на щебенке, опрокинул ведро с малиной...

— Значит, могут расти из семян! — вслух проговорил старик. — Даже на такой бесплодной земле...

Все последующие дни росшие посреди стерильного, как медицинский шприц, склона кустики не выходили у старика из головы. Собственно, почему бы и нет! — размышлял он. Если семена удачно попали в землю, их вовремя намочило дождем... Вечером, возвращаясь привычной дорогой, старик замечал то там, то сям уже немного пожухлую в середине лета, желтеющую, однако вполне бодрую кленовую поросль, торчащую из щелей в заводских заборах, из щебенки железнодорожной насыпи, даже из фундамента многоэтажных домов. Выросла весной во время дождей!

К началу августа работы в саду стало меньше. Выкопали вдвоем с дочерью картошку на огороде, лук и чеснок. Фасоль, морковка, свекла зрели теперь без полива. Помидорам, лунки которых возле корней надежно были укрыты перепревшим навозом, полив бы только навредил. Даже разлаписто сидящая в земле, похожая на бутоны чайных роз капуста в августе денек легко обойдется без полива. Случившиеся несколько дождливых и холодных дней напомнили, что близится осень. После дождей из земли с бешеной силой поперли сорняки, старик, часами работая мотыгой, на ладонях натер мозоли. Тяжело вздыхал, выбираясь за калитку в проулок: размокшая от дождей, беспорядочно истоптанная серая глина на дороге высохла, оставив твердые, как камень, комья и рытвины, спотыкаться о которые было больно.

Крепко поработав с утра, старик к полудню садился возле домика пить чай. Вяло отмахивался от назойливо вьющихся мух, не думая больше о заботах, с гордостью созерцал сад, точно шатер сомкнувший вокруг него зеленые своды. Вспоминал слова покойницы-жены: сад вырастить — это как детей воспитать. Соскучившись бездельем, запирал домик, отправлялся бродить по лесным посадкам, углубляясь все дальше и дальше, открывая для себя новые, по-настоящему дикие лесные уголки, где торчали мертвые, высохшие, точно обугленные, дубовые стволы, а между ними в поднимавшейся кленовой поросли кружили, выписывая вензеля, бесконечные заячьи тропки. Назойливая лесная мошкара лезла в глаза, висла против уха, невозможно было отогнать.

Как-то, миновав полосу тесного, непроходимого, как джунгли, кленовника вперемежку с акацией, старик вышел в просторную и светлую березовую рощу, напоминавшую декоративный парк: старые раскидистые деревья отстояли далеко друг от друга, между ними зеленела коротко выкошенная трава. У берез, росших в стороне от дачного поселка, прямые тонкие ветви свисали до земли, торчали кое-где между листьями зеленые палочки-сосульки размером с детский указательный пальчик. “Березовые сережки!”?— догадался, подходя вплотную, старик. Вспомнилось в далеком детстве слышанное слово “сережки”. Это, наверное, и есть семена... Старик потрогал, а затем осторожно помял пальцами одну сережку, оказавшуюся твердой, — сразу чувствовалось, что незрелая. “Осени надо ждать”, — понял старик. Все семена, как и фрукты-овощи, к осени поспевают, чтобы зимой ветром разнесло, под камни, в грязь, в траву дождем прибило.

В другой раз он набрел на участок совсем молодого, подрастающего леса. Невысокие и тонкие деревца, в пучок собравшие и стремившие в небо свои ветви, так юно, свежо трепетали листьями в золотистом свете вечернего солнца, что старик остановился полюбоваться. Клены, — определил он, присмотревшись. На гладких, толстых, в сравнении с березовыми, угловатых ветках висели целые зеленые гроздья продолговатых, формой напоминающих лопасть самолетного пропеллера семян-крылаток. Бросишь крылатку на землю — она, падая, начнет вращаться, по ветру полетит далеко... Тоже не вызрели! — определил, осмотрев семена-пропеллеры, старик. Куда ни сунься, осени требовалось ждать.

“Вот что надо высаживать — клены!” — решил он. Растет быстро, а какая красота получается!.. Клены неприхотливы, как трава. На замусоренных пустырях, заброшенных стройках, оглянуться не успеешь, вырастают в человеческий рост. На железной дороге специальные бригады путейцев каждый год вырубают нагло прущую кленовую поросль.

Старик сощурился, разглядывая мелко шелестящий лес. Судя по тому, сколько ростков пробивалось из каждого корня, посажено было семенами. Кто-то землю лопатой копнул, горсть крылатых пропеллеров бросил. Между деревьями расстояние — метра полтора-два. Тут и работы-то немного, а какая территория лесом засажена...

От волнения старику стало жарко, он потянулся к вороту рубашки, и без того расстегнутому нараспашку. “Кто-то сделал — а я-то что? — воскликнул про себя. — Не могу лопатой дерн ковырнуть, бросить туда семян?.. — Он поддел ногой желтевший в траве острыми изломами камень. — Тут глубоко и не надо — просто чтобы в землю попало...” Подойдя ближе, прикоснулся щекой к шершавому серому стволу и почувствовал прилив доброй, чистой радости: безмолвное дерево словно бы лаской ответило на ласку.

— Рано еще! — отстраняясь, вслух сказал старик. — У вас еще семена не созрели. А у меня на даче дел полно...

В августе, когда нагретые солнцем белые, желтые, алые яблоки и груши уже висели, видимые на деревьях издалека, садоводы стали жаловаться, что урожай с их участков воруют. Сосед старика через проулок, приезжавший на дачу на оранжевых, словно апельсин, “Жигулях”, не боялся сажать помидоры на неогороженном пятачке земли возле леса за дачным поселком, на тачке возил воду, поливал. Старик как-то сидел на низенькой скамеечке перед домиком, скрытый кустом шиповника, жевал хлеб с колбасой, прихлебывал чай, неторопливо размышлял, где лучше начать сажать лес: изрытый метеоритными кратерами пустырь просто просился, чтобы на нем росли деревья, однако на склоне, что амфитеатром окружал Рокотовку, летом в жару тень была нужнее. Старик уже представлял себе, как шагающие в гору по крутой и узкой тропинке под шатром из тенистых кленовых ветвей поминают добрым словом посадившего лес. Почему-то вспомнил прочитанное на днях: в Италии, чтобы взбираться по склону к святыне, заходят в каменный портик с колоннами. Рассказчик пишет, что, идя в гору, он хочет видеть небо, потому ждет, что это архитектурное излишество вот-вот кончится, выглядывает в нетерпении из-за колонны и в ужасе обнаруживает, что портик, извиваясь серпантином, тянется до самой вершины горы.

Женщина — в руке пустое пластиковое ведро, белый, словно у доярки, халат и напоминающее покрывало католической монахини сооружение на голове — прошла по проулку. Быстро и, как показалось старику, похотливо оглянулась, подступила к соседскому пятачку земли — и стала собирать спелые помидоры в ведро. Старик, спокойно доев, встал отнести в домик пустую чайную кружку, хрустнул возле крыльца сухой веткой, тетка в белом халате резко обернулась. Старику стало неуютно, когда он ощутил на себе пронзительный, как игла, взгляд. Подхватив ведро, женщина пошла прочь, развязно виляя бедрами.

На другой день, узнав, что старик случайно видел воровавшую, дочь кричала на весь поселок:

— Что ж ты, совсем из ума выжил? У людей урожай воруют, а ты сидишь, смотришь!..

Заявила, что на даче надо ночевать, как все нормальные люди, и если сам старик не хочет, то ночевать будет она. Дочь работала посменно: на сутки уходила из дому, потом два дня слонялась без дела. Если не было денег на водку, становилась беспокойной, тормошила старика бессмысленными разговорами, не давала читать.

В первый же день, что решили ночевать на даче, дочь, пару раз стукнув мотыгой, незаметно выскользнула за калитку. Полоска вечерней зари уже почти погасла, когда она заявилась, едва стоя на ногах, повалилась на приготовленную стариком постель, тут же стала метаться, стонать и звать кого-то в пьяном сне. Посреди ночи проснулась, потребовала пить.

Старик, обходившийся всегда малым количеством воды, утром обнаружил, что трехлитровый эмалированный бидончик пуст. В августе светает поздно. Солнце, выглянув на минуту, спряталось за полосу облаков цвета кованой стали, на низкой траве блестели капельки росы. Выйдя из домика, старик поежился от студеного, уже пахнущего осенью воздуха, прислушался: надрывно и тупо лаяла на одной из соседних линий собака, где-то заливался петух. В такую рань не работала ни одна артезианская скважина, и за водой нужно было идти к остановке автобуса. Вылив из бидона остатки в кружку на столе, старик обулся, надел старый, сильно поношенный, но прочный еще, на хорошей подкладке и с целыми, не прорвавшимися карманами пиджак и вышел в проулок.

Старику нравилось иногда, нагорбатившись на огороде, просто так, без дела побродить по дачному поселку. По саду сразу виден характер того, кто его вырастил. Старик давно заметил, что владельцы чистеньких, добротно ухоженных участков обычно люди спокойные, тихие. Без крика, без лишнего шума ковыряются, склонившись, в земле или мирно, молча сидят, пьют чай. Напротив, только наедут хозяева заросшего, запущенного сада, начинается: “Так! Где молоток?” — “А я откуда знаю, где молоток?” На домик, что на своем участке ставит трудолюбивый, тихий хозяин, и глянуть приятно. Пусть небольшой, только стол да кровать внутри, зато ярко, ровно выкрашен, оконцами смотрит на две стороны: не домик — игрушка. На своем участке в свое время старик построил что-то вроде деревенского большого сарая для скотины, с односкатной крышей, двумя маленькими окошками и дверью. Решил: раз жить здесь всерьез никто не собирается, чего ради стараться? Садовый инвентарь сложить да самому от дождя спрятаться и такого хватит. Потом жалел, что не сделал как у соседей. Но и переделывать, ломать крепко, из хорошего дерева сработанный домик тоже не хотел.

Завернув за угол, старик с любопытством всматривался в пышную поросль вдоль одного из заборов: дубки, клены с резным листом, белая березка — в тесноте тонкие стволы тянутся к солнцу. Из-за беспорядочно растущих лесных деревьев старик, случалось проходить здесь, долгое время полагал, что этот участок заброшен, несмотря на то что виднелся сквозь зеленые ветки основательно и крепко стоящий высокий и широкий, обмазанный белой глиной деревенский семейный дом, выглядывала с двускатной крыши кирпичная же печная труба. При этом облупившаяся, давно не крашенная калитка, в глубине блестела зеленой травой лужайка... Как-то, проходя поздней осенью по поселку, старик заметил вьющийся над трубой тонкий сизый дымок, а возле дома аккуратной стопкой сложенные дрова. 
В другой раз, тоже осенью, он застал в этом доме гостей. Стояла, приткнувшись к зарослям, очень приличная новенькая “Лада”, рядом широколицый, не старый еще ее хозяин. Пожилая женщина в черном пальто, придерживая рукой калитку, многословно, как человек, достаточно намолчавшийся в одиночестве, рассказывала про сушку яблок...

Заметив на углу молодую, невысокую березку, старик не сразу понял, что в ней не так. Береза и береза. Только словно бы у рисовавшего березу художника коричневые капельки брызнули с кисти, коричневый привесок так и остался среди пыльной, измученной засушливым летом зелени листвы. Приглядевшись, старик понял, в чем дело: на перекинутых через забор ветках кроме листьев висели еще и сережки. Но, в отличие от виденных в лесу, эти сережки, во-первых, размерами были больше, пальчик уже не младенца, а двенадцатилетнего подростка. А во-вторых, сережки висели наполовину коричневыми до черноты, некоторые, на верхних ветках, даже коричневыми целиком. “Земля потому что садовая, удобренная, — подумал старик. — Да полив. Вот они и созрели раньше времени”. Он протянул руку: сережка легко рассыпалась, сжатая в его горсти. Ровные, пятиконечные, похожие формой на короткий трезубец пластинки — очевидно, просто прокладки. У крохотных желтых семян-точек по бокам оказались полукруглые пластинки, прозрачные, словно крылышки лесной мушки-однодневки. Старик, чтобы рассмотреть лучше, поднес горсть к лицу, в волнении сильно вздохнул — желтые мушки, всколыхнувшись, порхнули по воздуху, осели на листья, планки забора, старику на рубашку. “Вот так пойти, прикопать горсть, — представил он. — Целый пучок весной вырастет. Эх, жалко, лопату с собой не взял...”

— Где гулял столько времени, дедусь? — спросила дочь, когда старик вернулся в домик с водой. — Думала, украли тебя...

Вечером того дня старик попробовал на вес сумку с огурцами, что собирался нести домой, сказал:

— Пойду пешком, так быстрее...

Дочь, паковавшая себе в ведро яблоки и маленькую банку с малиной, оглянулась:

— Ты не выдуривайся! Совсем, что ли, умом тронулся?..

Старик посмотрел нетерпеливо:

— Сказал — значит, пойду! До твоего автобуса здесь пятнадцать минут идти да в городе на трамвае... Столько же находишься, да еще и деньги заплатишь!

Плюнув с досады старику под ноги, дочь подхватила свою поклажу и дергающейся алкоголической походкой пошла в сторону автобусной остановки. Старик какое-то время молча смотрел ей вслед.

У него радостно затрепетало в груди, когда, оставшись один, он осознал, что будет теперь делать. Торопливо и волнуясь, словно решился на что-то запретное, выбрал лопату — полегче и с черенком покороче. В пыльном, загаженном мышами кухонном шкафу отыскал пустую консервную банку, вытряхнул из нее пыль и какой-то непонятный сор, вымыл и насухо вытер тряпкой. Тускло заблестевшую хромированной жестью банку сунул себе в карман пиджака. Заперев домик и калитку, направился было по дачному проулку, но на повороте столкнулся с председателем садоводческого кооператива.

— Михалыч, ты в автобусе лопату везти собрался — хоть газетой ее оберни! — хохотнул председатель, поглаживая круглый выпяченный живот.

— Да я не на автобус... — смутился старик.

— А куда ж? Клад, что ль, копать?

— Да какой клад!..

Рассердившись, старик двинул дальше по дачному проулку.

— Смотри! — весело крикнул вслед ему председатель. — Темнишь 
что-то ты. Из кармана вон что торчит? Бомба?

Возле березы со зрелыми сережками старик воровато огляделся: проулок был безлюден. Поспешно бросив в траву сумку с огурцами и лопату, он извлек из кармана консервную банку, притянул ближайшую к нему березовую ветку, стал горстью снимать одну за другой сухие, как порох, сережки, рассыпавшиеся в его ладони, стряхивать в консервную банку. “Быстро, однако!” — удивился старик, когда банка наполнилась. В сильном волнении он перестал чувствовать время. Дачный проулок вокруг был по-прежнему пуст. На ветках березы оставалось еще много сережек.

Подхватив сумку и лопату, старик поспешил обратно. Смущенно поглядывал на дачи соседей, успокаивался, заметив на калитке замок. Где-то далеко на участке работал радиоприемник — дачный поселок у края горы казался вымершим.

Обойдя опушку плотной, стеной стоящей лесополосы, старик приметил выпяченный пригорок рядом с круглой воронкообразной ямой, из которой когда-то был вынут строительный камень. Оставив на траве сумку с огурцами и аккуратно пристроив рядом банку с березовыми семенами, старик лопатой копнул землю: штык вошел на два пальца и уперся в твердое. Старик перевернул тонкий вырезанный слой дерна: из круглой лунки желтел камень и глина. Отмерив на глаз полтора метра, старик копнул снова, с сильно бьющимся сердцем отошел: две желтые лунки рядом на фоне зеленой травы выглядели убедительно. Тогда, взяв лопату поудобнее, он принялся делать лунку за лункой, усеивая пригорок точками, словно трафарет набрасывать на зеленый фон. Дойдя до противоположного края глубокой ямы, старик оставил лопату как ориентир, вернулся к банке с семенами. Невесомые березовые крылатки старик в лунки насыпал по щепотке, тут же прикрывал вынутым куском дерна. Старался сначала семена экономить, потом же, увидев, что на намеченный участок крылаток хватает и даже остается лишнее, щепотку захватывал все щедрее и щедрее. “Ничего, так куст гуще вырастет!” — успокаивал он себя.

Он вынужден был подкопать еще несколько лунок, чтобы высыпать в них остатки березовых семян. Не помня себя от волнения, старик выпрямился. Синел внизу город, шли по тропинке к спуску дачники, но старику, закончившему на сегодня сажать лес, они были уже не страшны.

— Что ж я с сумкой-то сюда приперся? — проговорил он вслух. — Все равно ж возвращаться, лопату в домик ставить...

Проходя по проулку к своей даче, старик снова нос к носу столкнулся с председателем. С рюкзаком за плечами и сумкой в одной руке тот тоже направлялся домой.

— Темнишь что-то, Михалыч! — весело сказал ничего не видевший председатель. — Смотри!

Старик в ответ просиял. Такого радостного возбуждения он не помнил у себя с тех пор, как родилась его старшая, самая долгожданная дочь.

Теперь старик каждый вечер, прежде чем пешком отправиться домой, брал в руки лопату, бережно поправлял туго набитые семенами карманы старого “дачного” пиджака. Сережки на той березе в поселке быстро кончились, однако старик приметил в городе возле почты, куда ходил получать пенсию, рядок молодых берез со зрелыми, осыпающимися уже семенами и утром по пути на гору делал крюк к почте. Теперь, если случалось ходить в город по разным делам, старик внимательно приглядывался к растущим во дворах многоэтажек кленам, замечал места, где гроздья крылаток, постепенно становящиеся коричневыми, висели особенно густо. Он отыскал в кладовой старую матерчатую сумку, потертую настолько, что стыдно было идти с ней в магазин. Когда возле почты кончились березовые семена, старик стал набивать сумку кленовыми крылатками, принеся ее на дачу, оставлял до вечера в самом неприметном углу садового домика. Кленовые крылатки старик пригоршнями кидал в землю. Это в саду, едва он брался за лопату, начинала ныть спина, руки-ноги сводило, точно судорогой: работать было трудно. Сажая же лес, старик вовсе не чувствовал усталости, напрочь забывал о времени — его ход обнаруживался только по тому, как опустошалась сумка с семенами. Видя, что бросать в землю больше нечего, он выпрямлял спину, оглядывал изрытое воронками плато: все больше и больше зеленевших между ними пригорков оказывалось усеянными частыми черными точками — для наглядности старик, накрывая лунку, кусок вырезанного дерна переворачивал черной землей вверх.

Если присмотреться, широкое, открытое всем ветрам плато на горе, что старик решил засадить лесом, вовсе не было таким уж безжизненным. Трепетал листочками изломанный, искореженный вяз, рядом зеленел куст одичавшей вишни. Несколько необхватных, метра три в диаметре, кустов боярышника зелеными букетами торчали из широких, с пологими краями ям. “Да тут под ними практически лесной микроклимат!” — решил, заглянув в яму, старик. Зимой в углубления снега наметает больше, летом не так быстро выдувает ветрами и высушивает солнцем, потому из ям стебли степной травы торчали тоже высокие — на выпученных зеленых пригорках таких не было. Обнаружив это, старик решил засаживать лесом еще и склоны кратеров, которые не всегда были отвесны, в некоторые можно было воткнуть лопату, сделать лунку, вложить семена.

Дочь раз от разу, но все-таки появлялась на даче. Переодевшись в легкое, сильно потрепанное дачное платьице, с четверть часа ковырялась в земле, выдирала сорняки, небрежно, то и дело подрезая корни, окучивала перцы и баклажаны. Быстро уставала, ее серое, словно от въевшейся пыли, лицо покрывалось потом. Поминутно дочь поднимала голову, оглядываясь в сторону соседских дач, наконец заявляла решительно:

— Дед, я на минуточку! К Зинке сбегаю, посоветоваться надо...

Старик, с мотыгой в руках склонившийся к земле, обычно никак не реагировал: дочь, не глядя, уже шла к калитке. Проходило несколько часов, наступал вечер. Старик, отдыхая, какое-то время сидел перед домиком, щурился на грустно, по-осеннему блестевшее солнце, чувствовал, как хорошо, радостно болит уставшее от работы тело. Наконец, вздохнув, поднимался, запирал калитку. Проходя по поселку, внимательно оглядывал перекрестки и повороты. Дочь чаще всего находил уже валявшейся на земле — всегда почему-то в разных, часто в совершенно незнакомых проулках, куда старик прежде и не захаживал ни разу. Но иногда случалось, что заставал на ногах: дочь с невнятным лепетанием приставала к случайным прохожим, часто совсем еще незрелым подросткам, смотревшим на неопрятную алкоголичку одновременно с отвращением и похотливым любопытством.

При появлении старика дочь смущалась.

— Ой, дедусь... — лепетала она. — Старенький ты мой... Я так, на пять минут остановилась, с парнишками подребездеть. Хорошие парнишки, глянь...

Старик смотрел пристально, и “парнишки”, смутясь, уходили. Тогда только дочь позволяла себя увести, уложить в домике спать.

Иногда старика в самом начале его поисков встречал председатель. Улыбаясь сочувственно, негромко сообщал:

— Вон, иди, на соседней линии лежит. Платье-то изорвано все...

Иногда дети стучали в калитку:

— Заберите тетю Наташу, а то она кричит...

Соседи по даче качали головами, глядя старику вслед:

— И почему так? Была ж семья как семья...

Уложив дочь спать, старик брал в руки лопату, мешок с семенами и отправлялся на плато: пока догорает вечерняя заря, посадить хоть немного леса.

Продвигаясь в своих посадках, старик заметил, что слой плодородного дерна, у края обрыва тонкий, как кожура яблока, ближе к лесополосе как будто становится толще, а на самой опушке, стоило копнуть, лопата легко погружалась в настоящий рассыпчатый чернозем. Первой мыслью старика было, что чернозем специально насыпали те, кто посадил этот лес. Представил живо, как самосвалами свозят на каменистое плато землю из питомника, разравнивают бульдозером. Вздохнул тяжело. На краткий миг бессмысленными показались уже начатые труды: где же ему взять чернозем, чтобы засыпать плато? Однако глянул на лесополосу, на несколько километров протянувшуюся вдоль дачного поселка. “Да не может такого быть! — воскликнул старик про себя. — Столько земли привезти, да еще вскоре после войны, когда каждый грузовик был на счету...” Слой черной плодородной земли явственно проступал и на расстоянии восьми-десяти метров от опушки. Пустое место чего ради стали бы засыпать?

Тридцать пять лет назад точно такое же каменистое плато было на месте их дачного поселка. Вбив колышки и собственноручно прокопав разделительные борозды, председатель, посмеиваясь, предостерегал: не вздумайте щебенку перекапывать! Большие и малые камни садоводы вручную выбирали из земли, ссыпали на дорогу, в будущий дачный проулок. За лесной землей и подстилкой из перепрелых листьев старались заезжать в посадки подальше, но все равно вскоре вот эта самая тянущаяся вдоль поселка лесополоса стала сильно хиреть. Года через четыре снова поднялась, но дуба в ней с тех пор больше нет: лишь клен да акация...

“Лес сам землю плодородной делает! — догадался старик. — И под деревьями, и на несколько метров вокруг себя...” Тридцать пять лет назад те, кому участки достались вплотную к лесополосе, на тачке и не возили ничего. В первый же год насадили огород и урожай собрали отменный. 
У старика тогда знакомый по работе получил возле леса участок — заходили друг к другу в гости. Показывая на стеной стоящие в начале июля помидорные кусты, знакомый хитро поглаживал живот: “А что, у меня чернозем...” Каждый год хвалился, что картошку никогда в зиму не покупает — на огороде вырастает достаточно. У большинства садоводов на горе картошка даже в лучшие годы выходила средняя, хотя сажалась по всем правилам: не раньше конца мая в теплую уже землю, подкладывался в каждую лунку перепревший прошлогодний навоз...

В один из вечеров старик, выйдя с лопатой, стал высаживать лес на участке, что выбрал для себя еще накануне. Привычно вырезал лунку за лункой и вдруг, присмотревшись, обнаружил черневшие срезанные и перевернутые кругляши дерна, а под ними россыпь золотисто-желтых, словно только что с дерева (земля была суха, как порох), березовых семян. Вскинулся, как обокраденный на вокзале, метнул глазами по сторонам?— быстро сообразил: да нет, это он сам пару недель назад и засадил пятачок березками, да, видно, запутался среди очень похожих ям и забыл. Перейдя на другой участок, тщательно осмотрел траву, нет ли и здесь следов посадок, и после того случая положил себе за правило каждый раз отмечать место, где закончил сажать, выкладывая на траве рядок из желтых, во множестве раскиданных вокруг камней — словно подводя черту под выполненной за день работой.

Изрытое кратерами плато на горе не было таким уж однообразным и одинаковым. Полевые дороги пересекали его, одна направляясь вдоль закругляющегося обрывистого склона, другая мимо сетчатой ограды и газовых вентилей к очень крутому и каменистому, едва проезжему спуску: многие хозяева дач на Алтынке, жившие в других микрорайонах, ходили здесь каждый день домой. Рядом со спуском вгрызался в плато небольшой, однако весьма глубокий овражек. Весной и в сильные ливни по заросшему травой дну его бежали, обнажая коричневую глину, потоки воды.

Методично засаживая плато участок за участком, старик добрался и до овражка. Примерил на глазок глубину и покачал головой, жалея, что не знал о нем раньше. Овраги, давно уже вычитал он, — бедствие степных краев, их надо засаживать лесом в первую очередь. Сильно крутой, почти непроходимый, заросший сухой и пыльной степной травой склон не испугал старика. Набив семенами оба кармана пиджака, а сумку как ориентир оставив на вершине, он по рассыпчатой мелкой щебенке, словно по льду, съезжал все ниже и ниже, через каждые пару метров изловчался затормозить. Лопатой раздвигал траву, под мелкие угловатые камешки вкладывал горсть семян. Вздымалась клубами тяжелая глинистая пыль, на дне оврага хрустели под ногами высохшие, мертвые стебли. Сделав таким образом один ряд, старик разворачивался, опираясь на лопату, начинал подъем. 
И хотя ему приходилось поминутно кланяться земле и много сил тратить на то, чтобы не соскользнуть по склону обратно вниз, старик неплохо на глаз рассчитывал расстояние: добравшись до верха, оказывался не слишком далеко от ориентира-сумки. Отдышавшись, отступал на нужное расстояние, переносил семена на новое место и снова начинал спуск.

Овраг с каждым рядом становился все глубже и глубже. Как-то, засадив очередной ряд со дна наверх, старик не обнаружил наверху сумки с семенами. Рассердился на себя, что скосоглазил, слишком далеко отклонился в сторону. Однако сумки не было видно и поблизости. Недоумевая, старик прошелся по склону. Золотистое, почти не покрасневшее на закате солнце краем еще выглядывало из-за горизонта. Сажать бы еще и сажать, однако карманы пиджака были пусты. Старик в конце концов обнаружил у края склона вроде как горсть древесных опилок. Пригляделся: лежали кучкой высыпанные в траву березовые семена. Ну кому сумка могла понадобиться? — выпрямляясь, со вздохом подумал он. Старье же было последнее, на базар идти, и то стыдно... Принеся лопату, старик раскидал и прикопал землей березовые семена. Ничего, зато куст особо густой вырастет, утешал он себя.

В другой раз, поднявшись на гору, старик услышал откуда-то поблизости странный, гулкий и твердый топот, хруст сухих стеблей, как будто кто-то копошился в глубоких, полных пыли кратерах. Разглядев среди сухой травы мохнатые серые, черные спины, догадался: козы. Штук пять или шесть, серых и черных, длинношерстых пуховых, непонятно, как в такой шубе терпят жару. Пасла стадо сгорбленная старушка, тоже, несмотря на лето, одетая тепло. Вот, опираясь на высокую кривую палку, заковыляла по целине к зеленевшему в одном из кратеров кусту низкорослой вишни. Козы, привычно последовавшие за хозяйкой, вдруг сами заметили этот куст и, как ошпаренные, ринулись жадно щипать зеленые ветви.

— Да как же!.. — растерянно глядя на них, бормотал старик. — Козы же все посадки потравят!..

Старику еще мать рассказывала, что молодые ветки деревьев козы любят больше, чем самую свежую сочную траву. Возле больших деревень, случается, целые леса засыхают, потому что козы подчистую съедают подрост.

Старуха, хозяйка коз, наведя свое стадо на корм, теперь оперлась на палку, бессмысленными красными глазами щурилась на город под горой.

— Не понимают, и жаловаться некому, — спешно шагая прочь от мучительного зрелища, сам себе говорил старик. — Без леса самим же хуже будет!..

Еще через несколько дней, поднимаясь в гору, старик издали увидел вьющийся над склоном синий дымок и на этот раз сразу понял, в чем дело.

— Опять траву подожгли, сволочь какая-то...

Над желтым еще вчера склоном ветром носило черный травяной пепел. Черные проплешины с малиново-красным огненным ободком по краям, разрастаясь и источая дым, казались старику скорбно-траурными, точно венок из пожухлых цветов, давным-давно оставленный на чьей-то могиле.

— Погубят лес, вырасти не дадут! — сокрушенно вздыхал он, вытирая со лба пот. — Сдуру вот так кто-нибудь подпалит...

Бессильный что-либо изменить, он прибавлял шагу. Перед глазами старика так и стояло: едва проклюнувшуюся древесную поросль в несколько минут уничтожает движущийся валик огня... Тем не менее ближе к вечеру, переделав дела по саду, он снова брал в руки лопату, отправлялся на склон. Возникающую в голове мысль, а не бессмысленна ли его работа, упрямо гнал прочь, чувствовал, что уже не может отказаться от идеи сажать лес.

Работая на плато, старик так забывался, что не видел, как мимо него привычными маршрутами топают дачники. Иногда, выпрямив уставшую спину, замечал маячащую на тропинке фигуру с ведром в руке и рюкзачком за плечами, смущался, скорее снова хватался за лопату. Сажая лес, старик чувствовал себя словно бы ширмой отгороженным от остального мира и не знал, что давно уже стал предметом соседских разговоров. Поэтому он удивился, когда однажды Алеся, соседка с мальчишечьим голосом, подойдя, спросила из-за забора:

— Дедусь! А что ты там на горе делаешь? Я как ни иду домой, смотрю, ты стоишь, лопатой в земле ковыряешь...

— Лес сажаю, — неожиданно для самого себя сознался старик. — Там, на плато...

— Ле-ес? — озадаченно протянула Алеся. — А не сухо сейчас...

—?Для семян-то? — Старик усмехнулся. — Это для саженцев сухо. А семена своей влаги дождутся: дождь будет или весной снег растает. Солнышко пригреет, они и пойдут в рост.

Через несколько дней, выйдя из проулка с лопатой и новой сумкой для семян, старик на повороте столкнулся с председателем кооператива.

— Лес сажать пошел? — усмехнулся тот. — Молодец.

Добравшись до места на плато, где закончил посадки накануне, старик еще долго оглядывался на мирно зеленеющий дачный поселок, за заборами которого ему мерещились десятки пристально наблюдающих за ним враждебных глаз.

Дочь, не приезжавшая на дачу целую неделю, неожиданно заявилась в середине дня — старик как раз обходил грядки фасоли, собирал в ведерко сухие уже, шуршавшие, словно бумага, вызревшие стручки.

— Работаешь? — пристально, по-прокурорски глядя на отца, спросила она. — Что, помощь тебе не нужна?

Удивленный и обрадованный было старик выпрямился с ведром в руке.

— Да как же не нужна! — воскликнул он. — Вот, фасоль надо лущить. Капусту, перцы я еще не поливал…

— А что ж ты делал с утра? — перебила дочь строго. — Ты же ушел когда?..

Старик помрачнел, глаза опустил в землю. Несмотря на обеденный только час, дочь уже успела где-то набраться. Стоя перед домиком, едва держалась на ногах.

— Делал что? — переспросил старик спокойно. — А ты знаешь, сколько тут работы в саду?

Скривив гримасу, с которой она всегда выслушивала упреки, дочь развернулась, едва не упав, присела на крылечко. Стала, как было сказано, лущить фасоль. Не вытерпела, однако, и десяти минут.

— Дед! — окликнула неторопливо работавшего на огороде старика.?— Ты когда домой-то собираешься?

— Как домой? — поднимая голову, опешил тот. — Да до вечера-то еще...

Пристыженная дочь замолкла. Однако через несколько минут заговорила снова:

— Там у нас под столом целый таз помидоров. Ты как, перерабатывать их собираешься?

— Завтра утром, — отозвался старик. — Сегодня, пока придем, темно уже будет...

— Ничего не темно! — подскакивая, крикнула дочь. — Пошли, говорю: домой собирайся! Дел полно, а ты тут торчишь...

Она, не глядя, стала кидать в ведро уже собранные стариком, некрасивые в августе, скрюченные и раньше времени желтеющие огурцы. Сунулась в угол, где у старика лежала сумка с семенами.

— Что в авоське у тебя?

— Да так, — отводя глаза, отвечал старик. — Удобрение...

— Что-о? — насмешливо протянула дочь. — Удобрение?

Сунула руку в сумку.

— Это что? — с вызовом показывая кленовые крылатки, спросила дочь.?— Вообще сдурел? На старости лет в самолетики играться начал?

— Не твое дело! — гневно крикнул старик, вырывая сумку. — Лучше в самолетики играть, чем, напившись как свинья, приставать к малолеткам...

— Что? — как-то вдруг осела дочь. — Я — пристаю?..

Она не договорила, опустилась на крыльцо. Раздосадованный вспыхнувшей ссорой, старик почувствовал, что не сможет больше работать.

— Собирайся давай! — Он тряхнул дочь за плечо. — Пьешь ты, а краснеть мне перед соседями! Заметила — самолетики...

— Я пью, — пробормотала дочь. — Но это мое дело! Меня хоть кто-нибудь пьяной видел?

Старик не поверил было своим ушам, но вспомнил, что бывает у пьющих людей с памятью.

— Ты скажи! — воскликнул он запальчиво. — Сколько мы здесь ночевали, ты хоть раз помнишь, как до постели добралась?

Дочь потупилась, болезненно улыбаясь, некоторое время молчала.

— Ну, если и не помню... — наконец сказала она. — Ничего ж страшного не происходит!

— Пока тепло, конечно, страшного ничего! — насмешливо согласился старик. — Можно и под забором поспать. Тем более что вечером отец пойдет, отыщет, отведет. Но это пока тепло и сухо! А за совращение малолетних, имей в виду, статья полагается.

Кашлянув несколько раз, дочь продолжала глядеть в землю и улыбаться.

— Слушай, ты зря мне это сказал, — произнесла наконец она. — Как я теперь соседям в глаза буду смотреть?

— А я как им смотрю все лето? — возразил старик. — Работаю в саду?— то дети, то взрослые подойдут: идите, лежит уже ваша...

Дочь потеребила край поношенной коричневой кофточки.

— Это ж я кого теперь увижу, со стыда сгорю, — так же глухо, словно в себя, повторила она. — Обрадовал ты меня сегодня, дед!

И, подхватив сумку с огурцами и пластиковое ведро, в которое старик еще утром собрал немного малины, она направилась по проулку в сторону спуска с горы.

Старик с тяжелым сердцем посмотрел ей вслед, однако остался на даче доделывать дела. Уже вечерело, когда он, вынеся в проулок лопату и сумку, закрыл домик. На плато раскачивались торчащие стебли травы, теплый, но очень сухой, терпкий степной ветерок касался щек. Сажая лес, старик понемногу успокаивался и стал не то чтобы забывать о неприятной, постыдной ссоре с дочерью, но как бы покоряться и прощать себе собственную несдержанность. И вскоре просияла в душе его радость. Старик словно и не проработал день целый на огороде. Увлекшись, он пожалел, что сгустились сумерки и в сумке кончаются семена.

Он спускался по наискосок пересекающей склон тропинке уже при свете звезд. Небо над городом синело как очень густой раствор купороса. Старик, однако, разглядел рассыпанную на склоне возле самой тропинки малину, неподалеку проломленное белое пластиковое ведро — подумал еще, что совсем как то, что понесла домой Наташка. Дома он застал дочь лежащей в постели, на голове мокрое полотенце, лицо и руки намазаны зеленкой, в зеленых же бриллиантовых пятнах простыня и одеяло.

— Что ж ты легла?.. — подступил было к кровати старик. — Не отстирается же...

— Да пошел ты, старый козел! — сколько было голоса, крикнула дочь. Старик увидел, что она уже сильно пьяна. — Я из-за тебя чуть не убилась там, на горе, из-за твоих самолетиков...

С того дня дочь больше не появлялась на даче. Старик теперь в одиночку ухаживал за садом, носил домой урожай. Дочь ни варенья варить не умела, ни огурцы-помидоры консервировать, ни продавать на базаре. После падения с горы она вообще отказывалась что-либо делать по дому. Исчезла наутро, несмотря на криво замотанную бинтом голову, вернулась домой глубоко за полночь. Старику, беспокоившемуся весь вечер и только-только уснувшему, пришлось затаскивать в квартиру, освобождать от заблеванной одежды и умывать почти бесчувственное, однако грязно ругающееся тело, укладывать дочь отсыпаться.

На другой день с утра хмурое небо моросило дождиком. Старик, ступая по желтой кромке сухой травы, еще сумел подняться пешком на гору, однако спускаться с двумя полными ведрами уже не решился, побрел раскисшим к вечеру дачным проулком к остановке автобуса. В самом конце августа лето в их краях как будто кончилось, и наступившие после дождей теплые, по-осеннему неяркие солнечные дни тем настойчивей напомнили, что зима близко.

После дождей работы в саду оказалось так много, что старик решил пока не сажать больше леса. Созревали и осыпались каждый день яблоки, что, сложенные в погребе, могли храниться целую зиму, пора было выдирать помидорные, огуречные и фасолевые плети, несмотря на проклюнувшиеся на них цветки, что вряд ли уже опылятся, превратятся в помидоры, огурцы и фасолевые стручки, и срочно, пока земля не пересохла, освобождающиеся участки перекапывать. На горе даже привезенный когда-то из леса чернозем был сильно глинистым, при сухой погоде каменел. Старик за тридцать пять лет сломал не одну лопату, вынужденный в начале августа — самая жара и сушь — выкапывать созревшую уже, бессмысленно сидящую в земле картошку. Поэтому моросившие в начале осени даже совсем слабые дожди всегда оказывались большим благом. На памяти старика были годы, когда осадков не выпадало с августа до самого декабря, голую сухую землю сковывал мороз, саду приходилось зимовать неперекопанным.

Отправляясь работать на дачу, старик теперь под пиджак поддевал свитер — снимал его в саду и оставлял в садовом домике. Устав работать лопатой, подставлял высокую, опасно шатающуюся стремянку, лез снимать яблоки — ссыпал их пока в домике на кровать, собираясь по мере сил перетаскивать в город. Граблями сгребал в кучу огородный мусор, понемногу выносил его за территорию поселка, сваливал рядом с дорогой, где высилась общая, много лет накапливающаяся мусорная куча. Жечь мусор, как это делали соседи, старик не хотел, потому что терпеть не мог вонючего мусорного дыма. И осенью, когда в солнечные выходные дни дачные поселки окутывались сизой дымовой завесой, от которой слезились глаза, старик, если была возможность, отсиживался дома, вовсе не появляясь в саду.

В сентябре темнеет рано. С ясного неба вечерами ярко светила луна, и старик приноровился было работать еще полчаса или даже час после захода солнца. Однако в один прекрасный вечер солнце зашло, вечерняя заря погасла, но, кроме звезд, на небе ничего светящегося не появилось. Вздохнув, старик в потемках собрал инструмент, запер садовую калитку. Тропинкой через плато, поминутно ныряющей в ямки и огибающей особо глубокие кратеры, он хаживал уже не сотни, а тысячи раз. Мутно отсвечивало над раскинувшимся под горой большим городом небо. Обходя березовую рощу, старик присматривался к отчетливо мелькавшему среди деревьев оранжевому огню, словно жег кто-то в роще костер. Подойдя к краю горы, снова оглянулся: теперь роща непроницаемо темнела, а оранжевый огонек трепетал над мерцающим уличными фонарями ночным городом. Старик знал: этот огонек — большой, никогда не гаснущий факел на высокой трубе; на расположенном за несколько километров крекинг-заводе сжигают поступающие по нефтепроводу попутные газы.

У старика теперь больше времени было, чтобы отлежаться с вечера, поэтому он раньше просыпался утром. Когда выходил из дому, солнце низко висело над горизонтом, хотя время было уже позднее, молодежь давно на работе. Проходя привычным маршрутом, старик присматривался к березам, хотя знал, что уже собрал с них все сережки. Свернув в проулок между пятиэтажками, пересекал сильно замусоренный и без всяких асфальтированных дорожек скверик. Летом, несмотря на валяющийся мусор, скверик был приятным местом, здесь на короткие минуты солнце переставало печь голову. Теперь же кленовая листва золотым ковром выстилала землю, размашисто стоящие старые деревья, точно калеки тупыми обрубками, безмолвно шевелили пустыми ветвями. Старик, проходя скверик, звонко шуршал листьями. Не боясь оступиться, задирал голову и щурился на белесую осеннюю лазурь, казавшуюся ему волшебно красивой сквозь кружево голых ветвей. Старик представлял, что, когда вырастет посаженный им лес, люди будут точно так же ходить под деревьями и любоваться на осеннее голубое небо.

День, когда старик закончил все работы в саду, выдался мягким и теплым. Шел всего третий час пополудни. Старик даже взгрустнул: вон у него еще сколько сил, а работать больше нечего. Несмотря на блестевшее в небе солнце, ему в ватной куртке, вязаном свитере и кирзовых солдатских сапогах на шерстяном носке вовсе не было жарко. Старик заварил чай, разведя перед домиком крохотный костерок (электричество на зиму снова отключили), затем поставил на огонь черную от копоти кастрюлю, чтобы сварить немного гречки. Присел, дожидаясь, пока закипит вода, удивился, заметив белую квадратную будку, в которой прятался мотор артезианской скважины. Тридцать пять лет проработав в саду, старик и не думал, что скважина от его участка так близко: проулки вели до нее в обход со многими поворотами, а летом густой малинник на соседнем участке загораживал будку. Теперь же малинник стоял голый.

— Все потому, что Люси нет! — вслух проговорил старик. — Никогда я еще так с перекопкой не задерживался...

Закатив в рюкзак последнюю пару кочанов капусты, старик оставил их, однако, в углу. Достал из шкафа спрятанную на время тряпичную сумку. Заперев домик, побрел по дачному проулку совсем не в сторону спуска с горы. Летом, обходя поселок в поисках пьяной дочери, старик заметил и запомнил в разных местах несколько молодых кленов и теперь шел, чтобы набрать семян.

Старик решил, что изрытое кратерами плато надо приберечь для будущего, а пока засаживать кленовником склоны. “Тут лес нужнее, — мысленно убеждал он сам себя. — По склонам люди ходят. Летом поднимаешься?— голова от жары кипит, того и гляди лопнет...”

Осеннее небо, ясное с утра, к полудню уже хмурилось облаками. Нарезая на склоне лунку за лункой, старик норовил скрыться от порывов ветра, с каждым днем становящегося ощутимо холоднее. Теперь сажать лес он надевал старую ватную куртку, латанную во многих местах, зато 
с широкими поясными карманами: оба этих кармана старик до отказа набивал семенами. Верхний, обычно самый обдуваемый ветром край склона поздней осенью зеленел молоденькой, выскочившей после дождей травкой: ниже по склону за весну успело вымахать и за лето засохнуть пышное степное разнотравье, там новой траве было не пробиться. Получавшиеся черные лунки так отчетливо были видны на зеленом травяном фоне, что, собираясь с сумерками домой, старик подумал было не отмечать камнями сделанное за день, однако в конце концов решил, что береженого бог бережет, и выложил вокруг последней лунки цепочку желтых угловатых камней, а внизу амфитеатра, где сделанные лунки различались много хуже, подтащил к ним валявшуюся поодаль непонятную ржавую железяку. Пьянящей радости, как в первые дни посадки, он не ощущал больше. Однако несколько часов за однообразной работой прошли незаметно, и это тоже было удивительно. Окучивая картошку или боронуя сад, старик поминутно выпрямлял ноющую спину, оглядывался на слишком медленно приближающийся противоположный край грядки, вздыхал. Тридцать пять лет из года в год одно и то же — это было нудно.

На посадку леса, видимо, энергии тратилось меньше, чем даже на простую ходьбу пешком. Старик сильно, до пота согревался, пока шел в гору, но, вернувшись на тот же склон с лопатой, через четверть часа остывал, начинал мерзнуть, дрожать от самых незначительных порывов ветерка. Промокшая изнутри и теперь стынущая одежда, словно прислоненная к спине глыба льда, холодила тело. Старик тяжело, с надрывом дышал, продвигаясь от лунки к лунке, то и дело, сунув руку в карман, колол пальцы об острые концы кленовых семян-крылаток. Однажды, дойдя до самого низа амфитеатра, он остановился, чтобы полюбоваться на три прямые, словно колонны, ветлы, из-за которых казалось, что где-то поблизости должен быть пруд со стоячей водой. Пруд не пруд, а звонкий, чистый родничок вытекал из подножия сухого склона горы: подступал к самой поверхности земли водоносный слой. Решив продолжить работу, старик отступил на положенные полтора метра, копнул, сунул руку в карман — и вскрикнул от неожиданной боли. Вынул из кармана руку: одно из коричнево-желтых, словно отлитых из старого золота, семян-крылаток впилось глубоко под ноготь. Извлекши крылатку, старик пососал обиженно ноющий палец, под серой ногтевой пластинкой которого наметилась темная точка гематомы. Как все дальнозоркие старики, щурясь, чуть запрокинул голову, стал рассматривать причинивший ему боль предмет. Небольшая, длиной в половину стариковского мизинца, из года в год миллиардами тиражируемая расточительницей природой кленовая крылатка казалась творением ювелира-виртуоза. Форму ее лопасти, придающей в полете вращающий момент, словно бы рассчитывал профессор аэродинамики. Противоположный конец лопасти был острым, как иголка: принесенная ветром на новое место, крылатка должна была вонзиться в землю, зимуя, примяться снегом, а весной, разбуженная солнечным теплом и пропитавшаяся талой водой, начать прорастать. Старик осторожно, чтобы не уколоться снова, извлек из кармана горсть точно таких же ювелирно отточенных крылаток, присовокупил к ним ту, что рассматривал, наклонившись, сунул в лунку, заботливо присыпал землей. Взбираясь дальше по склону, вопросительно поглядывал на вдруг потемневшее облачное небо: то ли дождь собрался пойти, то ли солнце на западе закатилось за горизонт. И хотя часы на запястье показывали только начало шестого, вполне может быть, старику разумнее было бы отправляться домой.

Мелкий осенний дождик действительно стал накрапывать вечером, но не этого, а следующего, такого же сумрачного, тихого осеннего дня. Быстро намок, стал скользить, оставляя разводы грязи, в руках черенок лопаты, липли к пальцам, не желая падать в землю, семена-крылатки. Эти новые трудности не показались бы старику столь уж непреодолимыми, по настроению своему в тот день он бы еще сажал и сажал лес. Однако небо над головой упорно темнело и темнело, старик в конце концов перестал различать под ногами землю. Оглянувшись на замерцавший внизу уличными фонарями город, вздрогнув от холодного прикосновения к спине мокрой от пота рубашки, старик решил, что на сегодня с работой покончено. Он в этот момент находился внизу амфитеатра. С досадой посмотрел наверх: тащиться на гору к своей даче для того только, чтобы запереть лопату в садовый домик, очень не хотелось. Да и зачем, собственно, тащиться? Сумка из-под семян, опустошенная за день и сложенная, лежала в кармане куртки. Махнув рукой, старик подхватил лопату и решительно зашагал вниз. Проходя Рокотовкой, приостановился возле канавы, где все активней журчала с горы пополам с родниковой дождевая вода, отмыл от земли стынущие руки. Придя домой, убедился, что пьяная дочь спит, поскорее спрятал громоздко выглядящее в квартире садовое орудие труда подальше в угол, тогда только сел снимать сапоги. Раздеваясь в ванной, старик пытался припомнить, где неподалеку от дома есть клены с висящими крылатками. Назавтра он решил взять с собой рюкзак — с утра как следует набить его семенами... Тряпичной сумки крылаток на полный день работы старику не хватало.

Когда пошли дожди, старик не оставил работы. Осторожно, опираясь на лопату как на посох, каждое утро взбирался на гору. Высаживая лес, не раз поскальзывался, оступившись на косогоре, съезжал вниз по мокрой траве, впрочем, ни разу серьезно не ушибся и не порвал куртки. Только от ветра и сырости стали мерзнуть и распухать руки. Намучившись в первый день под дождем, старик решил назавтра взять с собой шерстяные вязаные перчатки, однако в них оказалось невозможным доставать из кармана семена. Старик понял, что ему придется терпеть и этот холод, неприятный, однако не опасный: осень — еще не зима, когда голые руки можно поморозить. Этой осенью, вопреки привычке, старик не надевал и шапки, работая на горе: под шапкой голова прела, капал из-под шерстяного края, застилая глаза, пот. Весь день с утра старик, не думая о времени, передвигался вверх и вниз по амфитеатром закруглявшемуся склону, сделав копок, лопату зажимал под мышкой, кланялся земле глубоким поясным поклоном и, словно в точности следуя церковному уставу, касался ее рукой. Изредка останавливался, снимал с плеч рюкзак, опустевшие карманы заново набивал семенами. Намерзнувшись на горе, дождавшись, когда потемнение пасмурного, в серых разводах неба над головой станет очевидным, бодро топал домой. От энергичной ходьбы старик быстро согревался, удивлялся про себя: чего это он там, наверху, так мучился? Тепло же в городе...

Кленовые семена для посадки, остающиеся, несмотря на сырость, твердыми на дереве, старик набирал теперь с вечера. Сам удивлялся, насколько бодрым чувствует себя, возвращаясь со склона. Каждый раз, идя уже по городу, всерьез жалел, что темнеет так рано: сажать бы теперь и сажать... Небо над головой еще синело последними сумерками, на улицах зажигались фонари. Построенные еще в начале семидесятых заводские микрорайоны назывались здесь казенно-одинаково: первый жилучасток, второй жилучасток. Заселяясь в новые квартиры, люди, как могли, облагораживали место, где собирались жить, сажали под окнами деревья, накопав саженцев в лесополосе на горе. Можно было, проходя квартал за кварталом, наугад заворачивать в проулок между домами: там обязательно находился раскидистый клен, точно ива гнущий к земле свои усыпанные гроздьями семян-крылаток ветви. Старик снимал и засовывал в рюкзак семена до тех пор, пока от холода не коченели кисти рук. Тогда он зубами затягивал неподатливую, мокрую веревку на клапане, кое-как забрасывал рюкзак на плечи, спешно шагал дальше. Оттаивающие на ходу руки приятно жгло, словно кто их смазал скипидаром. Согревшись, старик снова заворачивал к кленам. Он возвращался домой, когда было уже совсем темно.

— Что-то ты задержался в этом году, дед, — сказала как-то, встретив в прихожей, дочь. — Мамки нет, сад никак не перекопаешь...

Старик едва успел задвинуть мокрый, плотно набитый рюкзак в угол прихожей, глуховато кашлянул, кряхтя стал стягивать мокрые, по дороге вымытые в луже сапоги. “Водки дома нет!” — догадался он. Зарплата ожидалась лишь через несколько дней. Наверное, дочь, придя с работы, допила только то, что оставалось со вчерашнего дня, поэтому была в более-менее ясном уме и хорошем настроении.

— Затемно идешь, наверное, по склону, — добродушно продолжала она. — Не страшно?..

И вдруг заметила воткнувшуюся в ткань рюкзака кленовую крылатку.

— Так, а это что?..

— Ничего! — сердито буркнул старик, набрасывая сверху на рюкзак старую тряпку.

— Так ты опять лес сажаешь! — догадалась дочь. — Ах ты старый дурень...

Уперев плечо в выступающий угол стены, она с ядовитой усмешкой наблюдала, как старик, отводя глаза, прячет в угол садовую лопату с прилипшей былинкой зеленой травы.

— Так! Ты это здесь не ставь! — запальчиво крикнула она. — А то я ночью наткнусь...

— Два месяца не натыкалась! — в тон ей отозвался старик. — Глаза не заливай до одурения...

— Да что ты! Не заливай... А ты мусор всякий не таскай в дом!

Как-то, уже одетый, чтобы идти на гору, старик завтракал, когда дочь присела рядом за кухонный стол.

— Дед! Ты лес свой где сажаешь-то? — спросила добродушно.

Озадаченный, нет ли какого подвоха, старик помедлил. Дожевал и проглотил кусок бутерброда с подчерствевшим уже вчерашним хлебом, прихлебнул чай.

— Ну, там... — ответил наконец. — Где наша дача...

—?Вот! — сказала дочь торжествующе. — Вчера по радио выступали работники лесного хозяйства. Говорят, Алтынная гора полностью озеленена. А ты туда ходишь...

Старик, забыв про завтрак, тяжело, исподлобья рассматривал дочь.

— И что? — спросил коротко, сердито.

— Что! — усмехнулась дочь, вставая. — Дурью маяться кончай, вот что!

“Полностью озеленена! — с досадой думал старик, взбираясь на склон.?— Кто так решает, наверное, не ходит здесь пешком по жаре...”

Как-то вечером, снимая куртку и брюки, старик удивился: где это он так перепачкался в мелу? Потом вспомнил: он же сажал сегодня лес на выступающем, точно мыс, участке склона, под которым проложен ныне заброшенный газопровод. День выдался без дождя, даже голубые просветы проступали на фоне белесо-серых облаков, однако старик не удержался, несколько раз поскользнулся на подсыхавшей уже тропинке. Глина на этом склоне была особенной: серовато-зеленая или желтая, пока лежала мокрой, высохнув, она становилась точно алебастр. В Рокотовке, да и в дачном поселке многие старые дома стояли красиво белые — мазанные той самой глиной со склона.

В середине октября на несколько совсем коротких суровых дней наступило бабье лето. Старик запарился, высаживая лес, снял и бросил на подсохшую уже траву свитер, а куртку, вокруг карманов которой чернели земляные разводы, надел прямо на рубашку. Разомлев от тепла, старик блаженствовал. В солнечный и теплый день тяжелый труд был чистым удовольствием — еще бы поминутно шедшие мимо дачники (сезонный автобусный маршрут в поселок был уже закрыт) не цепляли вопросами, что это такое старик делает на пустыре. Спрашивали вежливо, потому приходилось, сдерживая досаду, терпеливо отвечать, что вот, сажается лес. На объяснения старика реагировали по-разному. Кто удивлялся, говорил: “Вот как хорошо!”, кто скептически качал головой. Один нерусский, судя по выговору, дачник, решив, что старик — специалист-лесовод с образованием, близко подобравшись по целине, спросил, почему на его участке не растет каштан, посаженный точно так же, семенем.

— Воды, наверное, не хватает, — теряясь, наобум сказал старик.?— Когда сушь пошла, вы его поливали?

Нерусский дачник признался, что нет.

— Попробуйте дома в горшке вырастить, — следуя какому-то наитию, посоветовал старик. — Как помидорную рассаду...

Да что ж за нашествие такое? — глядя топающим дачникам вслед, спросил себя старик. Со стороны дачного поселка несло гарью, клубились над голыми ветками деревьев столбы синего травяного дыма, слышались отдаленные покрикивания, смех, где-то работал радиоприемник. “Сегодня ж воскресенье! — вспомнил старик. — Последнее солнечное воскресенье осени!..” Подхватив лопату, он стал спешно копать новые лунки, вкладывал в них семена большими горстями, чтобы поскорее опустошить карманы. Нормальное рабочее настроение с утра словно бы переломилось. Он решил, что в воскресенье следует отдохнуть и ему тоже.

Не усталость — скука накапливалась у старика с каждым днем. Снова потянулись над горой густые облака. Поскрипывая зубами под порывами ветра, старик смотрел на часы, потом с надеждой на небо — скорее бы оно начинало темнеть. Удивлялся, вспоминая, какой бешеной радостью билось сердце, когда он в первый раз вышел на плато с лопатой и консервной банкой, полной березовых сережек. Всякое новое дело сначала увлекает, несмотря на то что, по большому счету, ты еще не умеешь ничего. Старик вспомнил, как он в далекой юности впервые встал за фрезерный станок. Млея от восторга, сработал деталь. Однако мастер, подойдя, покачал головой: брак.

Старик снова сажал лес на плоском, изрытом кратерами пустыре на вершине горы. Добрался до крашенной серебрянкой ограды вокруг торчащих из земли газовых вентилей. В устремленной свечкой в небо тонкой трубе невнятно шумело, словно потерялось в многокилометровой стальной пустоте газопровода чье-то эхо. Старик вспомнил, что еще летом видел в березовой рощице неподалеку сережки на низко свесившихся ветках, и потопал по тропинке между желтевшими неопавшей листвой деревьями. Созревшими березовыми семенами старик плотно набил оба кармана куртки, высаживал возле газовых вентилей экономно, чтобы березовый лес получился шире, солиднее.

Как-то вечером — старик, согревшись крепким чаем, читал журнал и уже позевывал, думая, не пора ли спать, — застучали по подоконнику капли крупного дождя. Старик с досадой глянул на занавешенное окно, представляя, как завтра будет месить глину на подъеме в гору. Наутро привычно хмурилось осеннее небо, ставшее как будто светлее. Старик и думать забыл про ночной дождь, легко поднялся по тропинке на макушку горы. Заметив в придорожных ухабах лужи, которых не было вчера, тронул лопатой хрустнувшую, ломкую корочку льда, понял: утром были заморозки. Слабые пока — лопата в землю входит легко. В тот день, сажая лес, старик поминутно останавливался, грел дыханием стынущие руки. Решил, что сегодня еще как-нибудь перетерпит, а вот завтра пойдет на гору, надо взять с собой легкую шерстяную шапочку и перчатки. Дело идет к зиме...

Хорошие, крепкие рабочие перчатки хранились у старика в садовом домике. Наутро перед тем, как сажать лес, старик зашел на свой участок. 
В поселке было тихо, сад понемногу погружался в глубокий и долгий зимний сон. От домика зимующего в поселке сторожа несло ароматным древесным дымком. Старик и в городе жил не сказать чтобы суетливо и бурно, однако всякий раз, приходя в сад поздней осенью, поражался ощущению светлой, словно бы монастырской тишины и глубокого покоя. Иногда подумывал даже, не переселиться ли сюда на зиму. Топить железную печку принесенными из лесопосадок дровами, при свете лучины читать допоздна книги. Летом в дачном поселке было суетливо и шумно: со всех сторон доносились голоса, работали на соседских участках радиоприемники.

Старик, прежде чем зайти в домик, остановился на краю тропинки, потрогал ногой вздыбленные осенней перекопкой комья земли, твердые, точно камни. Там, на пустыре, земля поддавалась лопате, в саду же все смерзлось — только ломом и ковырнешь. Старик заметил краснеющие на земле и на деревьях красивые, крупные яблоки, которые не удалось собрать осенью. Самые лучшие плоды вырастают всегда на подставленных солнцу верхушках деревьев — однако попробуй до них достань! Старику захотелось яблок. Оступаясь на грубых комьях земли, он пробрался под дерево: подобранное яблоко оказалось твердым и холодным, точно раскрашенный кругляш льда. Покачал головой: наевшись яблок, он сейчас же закоченеет, еще и простудится насмерть, в его-то возрасте... Но и оставлять гнить такую красоту не хотелось. Старик решил: чтобы безопасно есть ледяные яблоки, сначала надо согреть чай.

Добыв в садовом домике спички и пару прошлогодних газет, старик мелко наломал сухие ветки, костерок распалил размерами не больше газовой конфорки на кухне. Вытащил закопченную кастрюлю, в поисках воды заглянул в поливную емкость. Торчали из ледяной корки старые деревяшки?— народное средство, чтобы замерзшая вода не разорвала металл. Старик пробил лед, ударив кулаком. Вспомнил, что летом емкость, точно маленький пруд, так и кишела живностью: трепыхались нечаянно залетевшие в нее мушки и бабочки, скользили по поверхности водяные пауки, а если черпнуть стеклянной банкой, на свет были видны бесчисленные шевелящиеся точки микроорганизмов. Теперь же старик, сколько ни вглядывался, видел лишь ничем не замутненное серовато-белое дно алюминиевой кастрюли. Микроскопическая живность, погибнув от холода, осела на дно, прикрытая коркой льда отстойная вода в емкости была чиста, точно родниковая.

Напившись горячего чаю и наевшись яблок, старик разомлел. Слегка пригревал продолжавший ароматно чадить костерок. Старик задумчиво поглядывал в сторону пустыря, видимого сквозь прозрачное переплетение ветвей: работы там, если не засаживать помойку у дороги, оставалось на пару дней. Тогда, если погода продержится, можно переходить на другое место. Голого пустого пространства на Алтынной горе было сколько угодно: тянулись вдоль всего города изрезанные овражками и ущельицами крутые склоны. Собственно, до календарной зимы еще далеко. На памяти старика был год, когда снег лег только в начале декабря. Перед этим, правда, ударили морозы, земля стала колом. Старик тогда тоже ходил от скуки проведать сад, смело ступал по черным придорожным лужам, промерзшим до дна и крепким, как камень. Поглядывая на серое, в белесых прожилках пасмурное небо, старик думал, что природа тоже должна понимать: он доброе дело делает. Поэтому легко может с началом зимы оттянуть, весной хорошие дожди послать, чтобы семена проросли и укоренились.

Вновь заморосил мелкий дождик, когда старик вышел-таки сажать лес. Вязаная шапочка тепло прикрывала голову от сыплющейся сверху водяной пыли. Старик окончательно согрелся, надев перчатку на правую, держащую лопату руку. Левая, которой из кармана доставались семена, по-прежнему не защищенная от холода, теперь тоже не мерзла.

Обсадив кленовником два широких кратера, в которых чернел искореженный металлический мусор, старик заприметил впереди ровную полянку, зеленевшую травой, словно ухоженный газон. Пробрался на нее, мимоходом споткнувшись о предательски торчащие в высокой, но мертвой траве концы стальной арматуры. Полянка, мокрая от сыплющего дождя, несколько возвышалась к своей середине, отмеченной торчащим квадратным столбиком, который старик поначалу принял за обрубок старой опоры линии электропередач. Однако верхушка его не была изрублена. Судя по выщербленным от ветра и облупившимся бокам, столбик торчал на пустыре уже давно.

Обойдя столбик, старик заметил на нем черную, матово отсвечивающую табличку, на которой ясно проступали буквы: “Комитет по геодезии и картографии СССР. Геодезический столб”. Шрифт надписи был старый, “сталинский”, с остро торчащими кончиками букв С — в точности как на монетах до 1961 года. Наклонившись, старик разглядел на табличке и цифры: 1956 год. Геодезический столб был установлен больше сорока лет назад. Мокрый осенний ветер, налетая, шевелил мертвые стебли травы, внизу под горой синел в неясной дымке город. Старик подумал: а может, не надо здесь лес сажать? Вырастет — спрячет столб так, что не найдешь. Машинально приоперся на лопату, которая тут же легко, точно в песок, вошла в зеленеющий дерн. Старик не удержался, копнул, бросил семена. Потом еще и еще. Решил, что не понравится геодезистам его лес — вырубят. Уничтожить дерево куда проще, чем его посадить.

Мелкий, уныло сыпавший с обеда дождик на минуточку прекратился. Старик остановился, удивляясь, отчего это все вокруг заблистало, в зеленой изумрудной траве точно зажглись алмазы. Почувствовал, как необыкновенно потеплело у него на душе. Задрав голову, он до тех пор смотрел на ослепительно зажегшуюся щель в облаках, что красные, желтые и зеленые солнечные зайчики запрыгали в глазах. Как-то сразу стало смеркаться, когда солнце опять скрылось. Перестав видеть землю, старик вздохнул, жалея зря пропадающее рабочее настроение. Поправил полупустой рюкзак, потопал в город.

В тот вечер, зачитавшись допоздна, старик, прежде чем лечь спать, подошел к окну. Серебрился над горой серпик молодого месяца, рядом, словно отколовшаяся от него крупинка, ярко сияла звезда. Прояснилось,?— понял он. Значит, завтра теплынь будет. От радости грудь старика стиснуло. Лес еще сажать и сажать...

Наутро две косые полосы света лежали у кровати на полу. Наскоро позавтракав, старик нацепил рюкзак, вынул из угла лопату. Оказавшись на улице, не сразу понял, что в природе не так. Солнце светило ярко, ни дуновения ветерка, но дышать было трудно, к лицу и рукам без перчаток словно приложили крупнозернистую наждачную бумагу. Только увидев на сухом, точно летом в жару, асфальте черную с белой каемкой лужу, промерзшую намертво, до дна, старик понял: ударил мороз — не меньше десяти градусов, судя по тому, какие холодные, колкие мурашки бежали по спине и плечам. Но настроившемуся на посадку леса старику не хотелось возвращаться домой. “Заберусь на гору, — решил он. — Там будет видно...”

На горе остренький морозный ветерок так и пронизывал. Старик ежился, руки прямо в перчатках прятал в карманы, поднимал короткий воротник плохонькой куртки, чтобы не сквозило за шиворот. Подступив к оставленному вчера месту посадки, ткнул было лопатой в искрившуюся льдинками траву: железо звякнуло, словно попало по камню. У старика ком подкатил к горлу: что ж, кончились посадки?.. Болтался за плечами с вечера плотно набитый кленовыми семенами рюкзак. С досады старик ковырнул лопатой желтевший на траве булыжник, потом другой, носком сапога наподдал третий. Почему-то вспомнил стройплощадку, зеленевшую из груды кирпичных обломков кленовую поросль — и его осенила идея. Отодрав от травы еще несколько камней, старик придавил ими вынутую из кармана горсть семян. Выпрямившись, глянул на свою работу: пожалуй, так тоже можно... Он даже немного согрелся, бегая и перенося по пустырю камни, только по-прежнему болезненно пощипывало от мороза щеки и плохо спрятанные под шапкой уши.

Погода сразу же с утра стала портиться. Потянула с запада белесая дымка, сгущаясь в мохрастые снеговые облака, часам к трем дня вокруг головы старика закружились крупные белые мухи. Остатки семян пришлось рассыпать по ямам: старик надеялся, что так хоть что-нибудь да взойдет. Он долго оглядывался, ища оставленную где-то лопату, наконец вспомнил, что прислонил ее к геодезическому столбу. Как будто потеплело?— ветер задул с другой стороны и не такой острый, снежинки, кружась, липли друг к другу. Пробираясь сквозь вьющуюся метель к спуску с горы, старик опешил, обнаружив в нескольких метрах от себя белый автомобильный гараж. Не сразу сообразил, что это ограждение вокруг газовых вентилей облепило снегом, превратило решетку в сплошную серебристо-белую стену. Старик спускался с горы, осторожно ступая по едва различимой под снегом тропинке. Оставляемые им следы тут же заметало, разглаживало без остатка буйствующим на открытом склоне ветром.

Снег шел весь вечер и всю ночь. Проснувшись наутро поздно, старик выглянул в окно и увидел под голубым небом сияющую зимнюю сказку. Сразу за снегопадом ударил мороз градусов пятнадцать. Измучившийся в сумерках при пасмурном небе город теперь словно к празднику вымыли и заново побелили.

В один из ослепительно сверкавших морозных зимних дней старик выбрался в баню. В тесной, крепко пахнущей дубовым листом парной клубился в солнечных лучах сырой и горячий пар. Старик, взобравшись по деревянным ступенькам, с наслаждением парился. В тесном моечном помещении, сев на теплую, жесткую каменную скамью, щедро намылился и прямо так, в мыльной пене, встал в очередь в душ. Рядом высокий пухлотелый парень выливал на свое точно кипятком ошпаренное тело тазик за тазиком ледяной воды. Задетый холодными брызгами, старик вздрагивал. Попав наконец в душ, сам не удержался, прикрутил кран, постоял под ставшим холодным потоком пару минут, после чего зашел в парную в третий раз. Старик, сам удивляясь своей неутомимости, парился, пока не сбилось дыхание и не застучало в ушах, — последний раз он позволял себе такое лет пятнадцать тому назад. Он чувствовал себя необыкновенно бодро, летяще, садясь остывать в холодном предбаннике. Размышлял про себя, что ж это такое — старость. По возрасту из старика уже давно песок должен бы сыпаться. Выйти во дворик перед домом нельзя, старухи на лавочке только и говорят: этот тогда-то умер, а этот — тогда-то. Все — ровесники старика, его знакомые, друзья. А он — парится наравне с молодыми. Вот, в одиночку сад перекопал, лесом засадил целый пустырь, расти будет. Жалко, увидеть этого не придется. Старик вздохнул. Лесу, чтобы вырасти, лет двадцать нужно, а где у старика еще двадцать лет жизни? Хотя... Старик посчитал: сейчас ему семьдесят, значит, через двадцать лет исполнится девяносто. Что ж, вполне достижимый человеческий возраст. Отец старика, живший в деревне, махоркой дымил как паровоз и самогон хлыстал, а дожил до восьмидесяти семи...

Вернувшись из бани, старик сказал собиравшейся на работу и потому более-менее трезвой дочери, что пойдет приляжет, попросил пока заварить покрепче чай. Задремывая после бани, старик блаженствовал. Ему снилось лето, белесое, усеянное мягкими облаками небо. На изрытом кратерами пустыре возле дачного поселка растет молодой лес. Трепещут листьями на ветру стройные, как свечки, клены. Старик бродит между ними, прижимается щекой к теплым, нагретым солнцем стволам, бликами брызжет сквозь зеленую листву солнечный свет.

Когда через четверть часа дочь заглянула в комнату, старик лежал на своей кровати, неловко запрокинув назад голову и приоткрыв рот.

— Дед, рот закрой! — добродушно хохотнула дочь. — А то муха залетит.

И обомлела, вытаращив глаза. Охнув, ухватилась за дверной косяк, стала медленно сползать на пол, на колени.

Приехавшая из Ставрополя на похороны старика старшая дочь на поминках сидела точно соляная статуя, глаз не сводила с младшей Наташки, которая, быстро опьянев, приставала к мужу Кольке, тянула рюмкой, все предлагала чокнуться. На похоронах старшая дочь не узнала лежащего в гробу отца, за несколько прошедших месяцев постаревшего на двадцать лет. А Наташка стала — настоящая забубенная пьянчужка…

Посаженный стариком лес зажил своей собственной жизнью. Наступившей весной в марте, как обычно, стаял на горе снег. Сидящие в земле семена благополучно перезимовали и от влаги пошли в рост. Два следующих лета подряд выдались очень засушливыми. Горела вокруг степь, целыми стадами сгоняли на пустырь коз, и они подчистую сглодали последний зеленевший кустарник (за что Управление лесов и природопользования области предъявило иск держателям коз). Больше деревьев на пустыре не было. Однако следующие, третье и четвертое лето, вышли, наоборот, неприлично дождливыми. Неделями висели над городом серые, словно простым карандашом нарисованные тучи, не переставая сыпало дождем, иногда таким сильным, что страшно становилось, как впитает такое количество влаги земля. Под пасмурным небом дачники ходили злые. Гнило все, что только было посажено: огурцы, помидоры, лук. Лопались прямо на ветках немногие успевшие опылиться яблоки и груши. Картофельные грядки кишели колорадским жуком, но опрыскивать ядохимикатом из-за дождя не было смысла. С капустных и фасолевых листьев собирали огромных, скользких слизняков: ходили по огороду ночи напролет с фонариками, но все равно листья были все в дырках, как побитые градом. Топая через пустырь по грязи под моросящим дождем домой, садоводы равнодушно смотрели на проклюнувшиеся из земли во множестве кленовые и березовые побеги, которые так и перли вверх и к концу второго мокрого лета стояли стеной уже выше человеческого роста. Разросшемуся лесу больше не страшны были козы и поджоги сухой травы. Зимой исполинские сугробы снега наметало между стволами. Весной снег таял. Под раскидистыми кронами, становившимися с каждым годом все гуще, влага не так стремительно испарялась жарким летом. Лес рос.

Минуло еще три года. Однажды во исполнение стратегического плана озеленения и насаждения лесов на территории области на пустырь возле дачного поселка прикатил, звеня и тарахтя двигателем, гусеничный бульдозер. Тракторист имел задание изрытый ямами пустырь разровнять, торчащие бугры срезать: на следующую весну намечены были на этом месте посадки дубняка вперемежку с кленом и акацией. Высунувшись было из кабины, чтобы прикинуть, с какого края лучше начать ровнять, тракторист в изумлении вытаращил глаза, обнаружив на месте голого по документам пустыря растущий молодой лес. Вытащил карту еще раз справиться с ориентирами: и старая березовая роща, и дачный поселок, и дежурная заглушка законсервированного газопровода — все было на месте.

“Засадили, наверное, да забыли внести!” — плюнул с досады тракторист, разворачивая трактор, чтобы ехать обратно.

— Да высажен там уже лес! — кричал он во все горло, тыча в карту на стене кабинета начальницы участка. — Я ж по живым деревьям не поеду!

— Ты сколько выпил вчера? — отвечала ему начальница. — Везде тебе леса мерещатся...

— Да поедем, сама увидишь! — ругнулся тракторист. — Мне что — один хрен, где ровнять...

Сгоняв на тихоходной трясущейся машине до нового леса и обратно, начальница бросилась звонить в лесное управление. Прошла еще где-то неделя, и на плато со стороны города въехал темно-зеленый, похожий на военный уазик, из которого вылезли двое.

Приехавшие на экспертизу чиновники лесного управления весьма различались возрастом, ростом и чертами лица. Тот, что постарше, был пониже, его вытянутое и худое лицо прорезали рубленые морщины. У молодого на широкой и гладкой “будке” только начинали проступать красные, предвещающие цирроз печени пятна. Белобрысая голова его была коротко стрижена, тогда как у старшего черные, будто крашеные волосы аккуратно зачесаны набок.

— Да-а... — протянул тот, что постарше, выбираясь из машины и вытаскивая пачку сигарет. — Смотрится красиво...

— Семь-восемь лет, — констатировал молодой, осмотрев несколько деревьев с краю. — Семенами высажено — густовато, правда. Через пару лет здесь джунгли будут...

— Кто-то вручную постарался, — кивнул, выпуская облачко дыма, пожилой. — Вот энергии-то у людей...

— Слышь, Николаич, — сказал молодой, присматриваясь к белевшей в зарослях стальной ограде вокруг газовых вентилей. — Может, это мы сами, а?.. И потом действительно забыли вписать?..

— Да не могли мы сами! — отмахнулся тот. — Семь лет назад, помнишь, мы ж все деньги по коммерческим банкам раздали. Крутили, крутили, потом не знали, чем зарплату выплачивать...

И оба лесных чиновника засмеялись, словно вспомнили нечто хорошее.

— Ну? — отсмеявшись, спросил молодой. — Что теперь делать-то будем?

— Что — ничего! — Пожилой растоптал окурок возле выложенных кем-то рядком желтых угловатых камней. — Оформим лес как нашу работу — еще и премию получим. Ты только с трактористом поговори, чтоб помалкивал.

— Само собой...

И лес рос дальше. Молодой лесной чиновник не ошибся: прошло два года, и в посадках пришлось топором прорубать тропинки, обламывать изгибающие, перекрывающие проход ветки. В то же время хозяева участков возле нового леса год за годом стали собирать неплохие урожаи картошки, капусты — корнеплодов и вообще всего, что любит влагу.

— Эх, дедушка бы порадовался! — сказала как-то Алеся младшей своей дочери, высыпая на притоптанный пятачок земли возле домика очередное ведро только что выкопанной, крупной, черной от земли картошки — прежде она такую видела только на рынке. — Помнишь, дедушка у нас был, сосед? Тихий такой... Подойдешь: он или работает, или сидит чай пьет. 
У него хороший сад был.

Алеся неохотно подходит теперь к забору, разделяющему участки. После смерти старика его сад купили люди беспокойные, шумные. Сломали старый деревянный, взялись на его месте возводить большой кирпичный дом. У них под деревьями и между грядок вечно зеленеет ненужная, сорная трава и сквозь звуки громко включенного радиоприемника то и дело слышится: “Эй! А где молоток?” — “Я откуда знаю, где молоток? Тебе нужен, ты его и ищи”.