* *
*
Пойдем туда, где реки тверды,
где от беды
не отбирают шнурки, ремень.
Там я буду тебе опора,
я буду тебе кремень.
Видимо, нужен какой-то край
земли, воды,
где обрывается каравай,
где опадает дверь.
Скоро нас будет два, нас будет две.
Ты раньше меня пришел и глаза открыл.
Над тобой тотем
молчал — сиял волчьих созвездий круг,
и посреди горел
желтый огонь. Долго ты был один, затем
(один — и сквозь стрехи пихт
смотрел наверх на
нетронутый кобальт — черно-лиловый снег —
рваных небес края),
затем появилась я.
Пойдем туда, где, будто выпал снег,
звезда нема,
и музыка, губ гармонь
немы там, где откос небес —
там, увидишь, ты станешь опять кремень.
В черной коробочке тверже алмаза лед,
он оставляет след,
Господи, на Твоей шкале —
талой воды алмаз,
наискось падая, гаснет, сгорая, в лес.
Перед грозой
Вторая кампания
Ласковые птолемеи,
жесткие селевкиды
в трапе цепенеют,
цепляются за левкои.
Гребет по-пластунски,
по крышам — туча.
Глянувшие на Солнце —
сваливаются с травинок.
Громко пахнет осока,
молчит барвинок.
Сгрудилось над домами,
волнуется вече.
Ведер угрозы, веток тирады
в углу, за террасой.
Ветер. Как он утюжит
выжженной нашей лужайки
маленькую тавриду! —
Забытье в канавке,
а у забора — сеча.
Конец мифа
Остались Маша, и Сережа,
и Оля.
Бабушка и ты.
А голос крови — он все реже. А больше кто еще? Никто.
Остался только голос края
неназванного,
где без слез
она летит, как будто знает, сквозь трудный воздух-плексиглаз —
душа
случайная родная
услышала невнятный зов —
а ночью звезды собирают в корзины из горячих лоз.
В поле
А. Сумеркину
Пришей пуговку обметай петельку.
Стоит пугало среди поля
как само себя видит в телике.
Мимо трейлеры фуры, тракторы,
трАх-тах, трАх-тах-тах мотороллеры,
— а в фарватере в пыльном ветере
стоит пугало пять пуговок:
одна в две дырочки три в четыре
а одна с обломанным уголком от наволоки.
После полудня туч наволокло —
наволок волов всадников голов —
на восток несет стадом войском.
Как пажааалустаа — эхо донеслось
ворон кинулся Но не пролилось ничего —
поле сжалось да лес придвинулся.
К северу
триста семь триста следом восьмому перестраиваясь в длинную
V с острием к востоку
запятая
под мокрым плащом громового оттенка
забывая
теплую в чаще утробу пруда
у'же
каждой осенью под колеблемым панцирем ряски
вздымание звездчатой изумрудной
дрожание слизи
не раздумывай где зимовать зимовать
отзывается триста девять последний в ряду
о сквозной треугольник Паскаля дай пойду посмотрю еще раз
дай сочту
все три тысячи тундровых гуру
Страх
ну боюсь — да — тронуть кору под ней гром дробь
не хочу я дурить кровь
дарить гроб
пойми таволга так бежит к пойме полнит ров
как полно уж провалов полнила
прости Го
ведь не мой а хотя бы и мой был
ну как трону крыло от грозы мокро
молнией бело
не в орла корм вода ведь ну как войду
как войду воля твоя как пробью
в крыле дыру
* *
*
а как там будет так уж не помнится
как будто не будет
как вылюбишь так оно вновь наполнится
как светом бред
уйду сбегу сойду пока не поздно ведь
пока не добела
не все ведь до конца до краю вон доведь
в пешки сбегла
пока не полностью не мы не выпиты
сомкни створки страсть
сбеги уйди на волю выкипи
не трать не трать
пешком по лугу хорошо мне снизу вверх
где ты летишь сам-друг
на страсти облачны тысячны туч заварух
на вышний луг
на великолепье крыл твоих внутренних
изнанку словьих снов
на махом машучи ночных ли утренних
но темных слов
ведь ты все знаешь сам она и вглубь не вещь
как ни была б родна
как ни люби ее вовек не вылюбишь
как день до дна
Присутствие
Один — что снадобье, что миру мумиё,
другой — как на забор идет бодливо — и тпру, и ну,
взрывая перегной —
и комья нервные направо и налево,
с корнями и травой
— и все связалось вдруг и назвалось.
А тихое присутствие мое
не вызывало ни шторма, ни прилива,
и ничего пока не взорвалось,
и слава Богу.