Небольшая жизнь

1

На окно смотреть страшно, даже подумать страшно, какие там щели и сколько они еще пропустят промозглого уличного воздуха. Мрачного московского воздуха, которым нельзя дышать. От него стынет кровь, останавливается, и ее ничем не разогнать. Вкус чая уже противен.

Московский воздух — ужас в чистом виде. В старом панельном доме?— особенно. На верхнем этаже, когда отопление еще не включено и нет горячей воды. Нет!

Газ можно зажечь на кухне и смотреть. Чуть легче. Но пламя слишком маленькое и кажется далеким светилом, погасшим за мильон лет до нашей эры.

Он вышел из кухни, позабыв о маленьком огне.

Он надел еще один свитер, надел плащ, натянул шапку и лег под одеяло. Лежал весь закрывшись, в темноте, согреться не мог. Он думал, что умрет сегодня, остынет, пальцы он уже не чувствовал. Услышал дождь. 
С подоконника потекло на пол. Подумал, что хорошо помирать так тихо, под дождь, будто бы растворяться в природе. Смиренно.

Задребезжал телефон. И смолк. Ног уже совсем не было.

В дверь забили. Бух-бух. Он знал, чей это кулак бухает.

Он слышал поворот ключа в замочной скважине, придумал метафору: заводят часы, старый, проржавевший механизм старым, проржавевшим ключом. Пружина закручивается все туже. Да, было тихо, буквально мертвая тишина, прекрасно, и вот опять пошли проклятые часы, застучали. Шаги ее застучали по квартире. Сердитые, глупые шаги.

Она сдвинула стул, прошла к столу, что-то и там сдвинула, потом ничего не найдешь. И все стихло. Где-то она стояла, конечно. Затаилась. Выжидала? Решалась?

Раз! Сдернула одеяло.

Он лежал носом в подушку. В шапке, плаще, светлом, как мороженое пломбир, подтаявшее мороженое, растекшееся на грязном полу где-нибудь в вагоне метро. Этот плащ и в химчистку брать отказались. Она выбросить хотела, но он не дал.

— А что в плаще-то залегли? Достали бы пальто. И ноги голые, от ног весь холод. Ботинки надо было надеть. Или они немытые с прошлого года? Хотя вы и в немытых в постель заберетесь, чего вам. Поздороваться не хотите со мной? Я же вижу, что вы еще не умерли.

Она набросила на него одеяло, чтобы прикрыть ступни в драных носках.

На кухне горело синее пламя.

— Вечный огонь, — сказала. — Когда-нибудь вы спалите весь дом. Пожалейте людей, детей хотя бы. Лучше бы щели в окнах законопатили.

Долго она на кухне возилась, мыла, скрежетала. Вода лилась. И то ли дождь опять занудил, то ли на сковородке что-то заскворчало.

Вошла в комнату. Сказала, будто не ему, будто кто-то еще был в комнате, кто-то славный, милый, такая интонация была в ее голосе, обращенная к этому несуществующему; он терпеть не мог, когда она так к нему, как не к нему, обращалась:

— В кухне тепло сейчас. Я духовку зажгла. Просто отлично. Чай заварила.

— От чая тошнит, — пробухтел в подушку.

— Конечно. От одного чая стошнит. Надо сначала поесть. Картошки я отварила. И сосиски.

— Что вы мне свои сосиски вечно впариваете, я их терпеть не могу.

— Яйцо поджарю.

Он не отвечал, и она ушла. Туда, на кухню, в тепло, в жизнь. Он представил, какой жар от плиты, как окна плачут, радостно плачут, с облегчением. Выпростал из-под одеяла руку, пошевелил пальцами. И пахло уже едой. Ошалеть.

Он встал в дверном проеме, привалился к косяку. Она сидела за столом, чай дымился в кружке. Смотрела на него, он физически чувствовал взгляд, его тяжесть. Или жалость. Он эти вещи путал.

— Думаете, вам щетина идет? Это только молодым и здоровым к лицу. А вы на кощея бессмертного похожи.

— Я смертный.

— Смертный кощей, отлично, я не против. Разве вы что-то пишете сейчас?

Он не брился, когда писал, уже собрав материал, статью. Пока не напишет, не брился. Помогало.

— Это я от холода.

— Теплее, что ли, со щетиной?

— Не исключено.

— Руки вымойте.

— Вода ледяная.

— Я нагрела. В ванной стоит кастрюля. И ковш. Вам полить?

— Справлюсь.

Наблюдала, как ест он горячую, разогретую на сковородке картошку. Даже не как ест, а как вилку берет, как хлеб отламывает. Руки его ей нравились, с худыми запястьями, умные руки, такие бы в кино показывать.

— Вас небритым не пустят.

— Куда?

— Сегодня двадцать первое.

— Сегодня двадцатое.

— Двадцать первое.

— Двадцатое.

Разозлившийся был у него голос, резкий, лезвие, а не голос. Затупленное и проржавевшее.

— Двадцатое, потому что вчера я смотрел футбол.

— Вы не могли его смотреть, у вас телевизор сломан.

— Я смотрел у Вити.

— Шерочка с машерочкой.

—?После футбола он меня проводил. Футбол был девятнадцатого, можете посмотреть по программе. Сегодня двадцатое.

За программой она ходить не стала — где ее там искать, в его завалах,?— включила радио. Он хмуро принялся размешивать сахар. Ложка громыхала, будто поезд шел, бешено стуча колесами. Он сидел за столом над своей чашкой, наклонив упрямо голову. В лысине тускло отсвечивал свет лампы.

— Сегодня двадцать первое, — сказал диктор по радио после очередной какой-то дурацкой песни.

— Ага, — сказала она даже не торжествующе, просто чтобы его внимание обратить — вдруг задумается.

Отправила его мыться, нагрела еще воды. Пока мылся и брился, достала с антресолей пальто, все-таки уже здорово похолодало и к ночи обещали снег. Она много раз пришивала к нему пуговицы: это пальто было не способно удерживать пуговицы, даже пришитые прочно, по всем правилам, суровыми черными нитками. Не из-за ветхости, а из-за какого-то своего характера, который она не могла переломить. Нервное было пальто. Она пришивала пуговицы, иголка посверкивала в электрическом свете. Он что-то уронил в ванной. Судя по грохоту, все-таки не кастрюлю. Ковш, наверно.

Костюм был вполне приличный, подарок дочери. Ботинки он почистил, и они тоже выглядели неплохо. Он пригладил волосы, вольно разросшиеся вокруг лысины. Выглядели они диковато. Она подала ему пальто. И шарф.

— Спасибо.

— Не за что. Шапку наденьте.

Вынула из шапки перо.

— Из подушки перья лезут, — сказал он.

— Нет, что вы, это ангел к вам прилетал, ждал, что вот-вот помрете там, под одеялом, душу вашу караулил.

— Ангелов нету.

Взял сумку с пола, закинул на плечо.

— Меня-то погодите.

Вышли вместе. Дверь закрылась, замок щелкнул.

— Вот черт, я ключ забыл, давайте ваш.

— Не дам, потеряете.

— Как же я без ключа?

— Как обычно.

Спускались по узкой лестнице.

— Между прочим, я понял, почему думал, что сегодня двадцатое.

— Очень интересно.

— Потому что вчера я читал письмо одного деятеля как раз от девятнадцатого ноября. Правда, тыща девятьсот двадцать шестого года.

— Да, когда-нибудь вы так зачитаетесь, что прямо там и окажетесь, в тыща девятьсот двадцать шестом.

— Сразу видно, какие книжки вы любите.

— Да никакие. Некогда мне.

 

2

Гардеробщик унес его пальто за шкирку в угол, подальше от глаз.

Он пригладил волосы вокруг лысины и ступил в мягко освещенный зал. Наталья подняла руку, заметила. Говорила в мобильный, глядя, как он приближается:

— Идет... Нормально выглядит… Он всегда бледный… Нет, мы в этом году во Флоренции отдыхали. Я принесла фотографии.

Отключила телефон. Он поклонился, сел напротив.

— Здравствуйте, с сестрицей моей беседовали? Как она поживает?

— В пробке застряли. Так что придется нам с вами вдвоем пока.

— Ну, это не страшно.

— Как сказать.

— Что же во мне страшного? Я скорее смешной. Я в детстве вообще мечтал клоуном стать.

— И стали бы.

— Я и стал. В некотором смысле.

Подошла официантка.

— Мне чаю, пожалуйста, — сказал он.

Официантка ушла. Она закурила.

— У меня астма, — напомнил он.

Погасила сигарету. Взяла стакан с водой.

— Как там во Флоренции? — спросил он.

— Тепло.

— Небо, наверное, синее.

— Небо везде синее. Если туч нет.

— Не скажите.

— Да вы ж там не были. Где вы вообще были, кроме Москвы и Московской области?

— В Ярославле.

— Странно. Образованный человек, а мир не хотите посмотреть.

— У меня паспорта нету.

— Долго ли сделать паспорт?

— Я умру в очереди.

— С вами тяжело разговаривать.

— Это точно.

Она допила воду:

— Я помню, как мы отмечали день рожденья вашей сестры, десять лет ей исполнилось. А вам сколько было? Семь? Мне тоже десять. Я тогда впервые к вам домой пришла. Ваша мать бесконечно о вас говорила, какой вы умный мальчик. Вы всегда были ее любимчиком, вечно она с вами носилась. Хорошо, что сейчас вас не видит.

— Как раз сейчас не стыдно ей показаться. Я выбрит, вымыт, в хорошем костюме. Настроение нормальное.

— Костюм дочка подарила?

— Да.

— Единственное ваше достижение... Я про дочку.

— Значит, хоть в какой-то мере моя жизнь оправдана?

— Разве вы еще живете? По мне, так вы человек конченый.

—?Очень даже живу. Вчера, к примеру, совершил очень неслабую сделку. Душу не продавал, никому она не нужна, прямо скажем. Я землю приобрел. Хороший такой луг в Подмосковье.

Он говорил очень уверенно, веско, и она смотрела на него недоуменным, растерянным взглядом.

— Десять гектаров. Красота — необыкновенная. Речка, роща, закаты, восходы. Куда там вашей Флоренции. Не знаю еще, что с этой землей делать. Оставить как есть и любоваться? Коттеджи построить? Колбасный завод?

— Почему колбасный? — спросила тихо.

— Я к примеру. Вы что бы сделали?

Будто впервые его увидела. Будто он вдруг материализовался из воздуха, а до того был прозрачен, почти не существовал.

— Вы смеетесь?

— Нет. Я действительно не знаю, что с этой землей делать. Реально. Закаты, восходы, что мне с ними делать? Лошадей купить для пущей красоты? Нет, лучше верблюдов.

— Верблюдов?

— Они у нас приживутся.

— Но зачем?

— У них молоко полезное. И шерсть можно продавать.

— Погодите. — Она все пыталась сообразить, что он говорил, в голове не укладывалось. — Деньги у вас откуда? Земля ведь дорого стоит. А у вас… Вам костюм дочка покупает. И ботинки. Вы шутите?

— Нет. Я старушку зарезал.

Они молча смотрели друг на друга. Она — с ненавистью. Он, пожалуй,?— смущенно. Официантка принесла чай. Звякнула чашкой в их молчании, ушла.

— Извините.

— Я почти поверила.

— Я заметил. Это было забавно.

— Послушайте, зачем вы сюда пришли?

— Поздравить сестру с юбилеем. Моя соседка считает, что я не должен утрачивать семейные связи. И потом я хотел с Геной повидаться, он мне симпатичен. Мужская солидарность.

— Женились бы вы, на вашей соседке.

Он вынул из кармана коробочку, положил на стол:

— Это Нюрке, поздравьте от меня. Гене привет.

Встал, задвинул стул:

— Курить бросайте, уже немодно.

Она глядела вслед его смешной фигуре. Взяла сигарету. Нюра позвонила, что все еще стоят в пробке, наверно, впереди авария.

Он брел, отворачивая лицо от снега. Чаю все-таки следовало выпить.

 

3

“…Чай в „Макдоналдсе” отвратительный. Дети в восторге от этого заведения. Я тоже, несмотря на чай. В Москве идет снег.

Как обещал, пишу о старике Матвееве. Вчера я у него был. Я приношу конфеты, он ставит чайник, за чаем он рассказывает мне свою жизнь, которая вся состоит из пяти новелл: как он школьником закурил при отце; как он провалился в прорубь; как он влюбился в проводницу; как ему выбили в драке два зуба; как его внук научился выговаривать букву „р-р-р”, изображая тигра. Он бесконечно повторяет эти пять историй, почти слово в слово. Я задумался: какие пять историй могли бы исчерпать мою жизнь? 
И понял, что их всего две. Старик богаче.

Его отец вел дневники, он служил бухгалтером, и дневники были совершенно бухгалтерские. Перечисление действий (встал, умылся, слушал новости, ударился об угол стола), обязательное указание погоды, прогноз и факт, пересказ прочитанной газеты, перечень (скупой) покупок с указанием цен. Невыносимо скучно. Невыносимо скучный клад для историка. Для меня ценность в том, что он обожал кино и не пропускал ни одного фильма. И разумеется, в подробностях пересказывал. Меня интересует фильм 32-го года, он вышел и через неделю был снят с проката. Не сохранился. И сценария нет. Надеюсь, что бухгалтер фильм посмотрел и описал. На старика меня навел Витя, тебе от него привет, он сейчас редактирует книгу о религиях Востока. Интересно о зороастризме.

Итак, я прихожу к старику, пью чай, выслушиваю его жизнь, затем он говорит, что сейчас не может дать мне дневник, так как ему срочно надо идти в больницу, он записался к терапевту, но в следующий раз я дневник непременно прочитаю. В следующий раз он придумывает что-нибудь еще. Боится, что перестану к нему ходить, лишь только получу желаемое. Да так оно и будет, конечно.

Забавно, если дневника за 32-й год не существует (я видел тетрадь за 30-й, старик показал как приманку), в конце концов, бухгалтер мог пропустить этот фильм, проболеть, скажем. Думаю, скоро предъявлю старику ультиматум, и все выяснится.

Завтра вечером явится Аля. Так что придется надеть чистую рубашку и почистить зубы, еще остались. Говорит ли Тема по-русски?..”

Писать он старался как можно разборчивее, практически печатными буквами. Буквы выходили кривоваты.

В этом “Макдоналдсе” — кажется, он был самым первым в России?— установили два компьютера с бесплатным доступом в Интернет. Он терпеливо дождался очереди, но взбираться на высокий табурет не стал, обратился к стоявшей за ним девушке:

— Не могли бы вы сделать мне одолжение, милая барышня? Наберите мне письмо.

Она покраснела и взяла протянутый листок.

Споро набрала текст письма, он перечитал. Отправила.

— Спасибо большое. Надеюсь, я не слишком много отнял у вас времени?

— Вы же в очереди стояли, какая разница, могли бы, конечно, и сами набрать, это не сложно, хотите, я вас научу?

— Нет.

— Почему?

— Ну… Как вам сказать. Если я буду набирать сам, я лишусь возможности поговорить с милой барышней, вроде вас. Или еще с кем-нибудь, кто там займет за мной очередь. К тому же я боюсь техники, у меня и мобильного нет.

— Даже у детей есть мобильники и у стариков, у моей прабабушки есть, ей, не знаю, лет сто.

— К ста годам я точно решусь.

— Мобильный обязательно надо иметь, тем более если вы один живете.

— Я живу один?

Она покраснела.

— Да, вы правы, я живу один.

— А дочка ваша приезжает?

— Иногда. Хотите взглянуть на моего внука? Там есть письмо, от третьего октября.

Он сам хотел посмотреть. Понял, что она не откажет.

— Славный. На вас похож. Правда.

— А я и не спорю. Хотя я в его возрасте был тощим. Я всегда был тощим. От нервов.

 

4

Рюмочная в сталинском доме. В полуподвале. Потолки высокие, на стене — мозаика: самолет в синем небе выше облаков. Полуподвал — выше облаков. Блики от ламп на кафеле мозаики, лампы раскачиваются, когда внизу, под землей, идет поезд, и в колеблющемся свете небеса на стене кажутся почти живыми. Или алкоголь так все преображает. За полуподвальными, высокими окнами идет мокрый снег. “Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей…” — произносит немолодой человек напротив него, тоже с рюмкой водки. Водку он выпивает, а бутерброд не трогает. Бутерброд с ветчиной и с ломтиком огурца лежит на блюдце.

— Это цитата. Стихотворение.

— Я в курсе. Могу даже продолжить.

— Не стоит. Я не к тому. Странное место эта рюмочная. Вы бывали здесь раньше? Я — нет. Но она так выглядит, как будто всегда здесь была и всегда будет. Поток времен уносит все, что угодно, только не ее. Здесь какая-то аномалия.

— Дом построили в пятидесятые. Так что ваше “всегда” даже на сотню лет не растянуть.

— С человеческой точки зрения, с человеческой. Здесь расположена наша с вами вечность. Будьте здоровы.

Он был лысый, в очках, худые запястья выступали из рукавов старого пальто. Он был его отражением в зеркале, он сам с собой разговаривал.

Взял еще рюмку. Не мог он вернуться с дня рожденья сестры трезвым.

5

Он налил в ведро воды. Старался ее даже не коснуться: от ледяного прикосновения он бы и сам заледенел. Намочил веник. Подмел сначала кухню, затем комнату и прихожую. Нагрел чайник. Уже теплой водой вымыл с порошком раковину, унитаз, ванну, мойку в кухне, затем полы в ванной и туалете. Посидел на кухне, передохнул. Надо было еще сходить за конфетами к чаю.

Без четверти восемь конфеты лежали в стеклянной вазочке. В чайник налита была свежая вода, две чашки вынуты из шкафчика. Он оделся в чистое, сидел в углу дивана. Смотрел на телефон. Часы стрекотали.

Через час с небольшим он спустился на третий этаж и позвонил к ней в квартиру.

— Вот что, — сказал он, проходя сразу в комнату, — я позвоню от вас.

Комната эта была прохладной, тихой. Она встала у притолоки, смотрела за ним.

Нервно нажал кнопки. Крикнул:

— Аля!.. Что? Не понял.

Отключил трубку. Посмотрел растерянно.

— Не туда попал.

Набрал номер еще раз, спокойнее:

— Аля? Это вы? Слава богу! Звонили? Простите, ради бога, у меня телефон сломался… Да. Я понял. Конечно. Ну разумеется. — Сморщился, как всегда, когда плохо слышал. — Нет. Не в этом дело. А в том, что фальшивая купюра — изгой. Она не похожа на все нормальные купюры, то есть похожа, но если всмотреться — нет. Она не как все. Она обречена. Да-да, именно. И герой обречен. Он — тоже своего рода фальшивая купюра. Его изымают из оборота. Пересмотрите обязательно. Подумайте, в чем его “нетакость”, несовпадение, после обсудим. Не за что. Когда вы сможете? Прекрасно. Буду ждать.

Говорил и ходил по комнате, разговор прервался — остановился. 
И будто не сразу понял, где он сейчас.

— В общем, — сказала она, все это время пристально за ним наблюдая,?— я так поняла: тащиться Але к вам не захотелось, она решила, что и по телефону все узнает.

— Она сказала, что заболела.

— Ну конечно.

— Она сказала, что заболела.

— Ну конечно, конечно, я поняла, я тоже сегодня совершенно больная. Погода скверная, темень, от остановки через все наши дворы — бр-ррр. Почему она вас к себе не позовет? Вы же бегом побежите?

Он молчал.

— Что?

— Ей спокойнее здесь встречаться, на чужой территории, ее дом для меня закрыт.

— Что бы это значило?

— Я прекрасно знаю, что это значит! У нас бартер. Я фактически пишу за нее диссертацию, а она пьет со мной чай на моей кухне. Несколько дней пахнет ее духами. Все довольны. И никто никого не обманывает. То есть никто не обманывается. То есть я бы и рад обмануться, но я слишком трезв.

— Если только не напьетесь.

— К сожалению, я трезв при всех “если”. Даже когда не помню, как добрался домой.

— А что с вашим телефоном?

— Я его уронил.

— Ага. Так, значит, психовали.

— Ага.

— Слушайте, а можно мне хоть раз воспользоваться вашей трезвостью?

— Каким образом?

— Сделайте одолжение, загляните ко мне завтра к двенадцати.

— Бриться надо?

— Необязательно.

— Галстук надевать?

— Ни к чему.

— Что делать будем?

 

6

Коробка под диваном заросла пылью. Он даже помнил туфли из нее, черные лодочки, и помнил юбку, с которой она их носила, тоже черную, узкую. Нельзя сказать, чтобы воспоминание было четким, к тому же он не слишком доверял воспоминаниям, тем более собственным. Даже подтвержденным фотографиями.

Сейчас в коробке хранились гвозди, моток проволоки, синяя изолента, бог знает сколько лет все это там было, гвозди проржавели, изолента слиплась. Он отодрал кусок и замотал корпус, и тут же телефон зазвонил, буквально взорвался в его руках, чуть он его вновь не выронил. Поставил на стол, снял трубку.

— Здравствуйте, — произнес деликатно, неуверенно мужской голос.

— Здравствуйте.

— Я хотел узнать. Насчет холодильника. У вас есть?

— Да, — ответил он, подумав.

— А… вы не могли бы рассказать какие?

— Холодильник “Мир”, семьдесят какого-то года выпуска, работает.

— Простите?

— “Мир”. Надо бы мне его разморозить.

— Ой. Извините.

И человек с той стороны повесил трубку. Он потрогал изоленту и сказал телефону: “Ну, давай, жалко тебе, что ли?” И телефон зазвонил. Выждал пару секунд и снял трубку.

— Здравствуйте, — произнес вопросительно тот же голос.

— Не кладите трубку, — сказал он.

— Я в магазин звоню.

— Я понял, ошиблись номером, я просто хотел спросить, зачем вам холодильник понадобился?

— Как зачем?

— Нет, я понимаю, зачем холодильник нужен, у меня самого он есть. Сколько вам лет?

— Сорок. Сорок один.

— Неужели до сих пор у вас не было холодильника? Зачем вам новый? Мне любопытно. Я старый, нервный, живу один, мне просто поговорить охота, извините.

— Да у меня нет особо времени, я тороплюсь. — Но трубку все-таки не положил, деликатный.

— Я, наверно, умру скоро.

— Господи!

— Зачем вам холодильник?

Он вздохнул:

— Я развелся. Мы разменяли квартиру. Мне нужен холодильник. Ничего интересного.

— В самом деле банально.

— А почему у вас такой старый холодильник?

— Работает. Я к нему привык. Он мне как родной. Мы практически здороваемся по утрам. У меня с ним связаны приятные воспоминания. 
В каком-то смысле он организует мою жизнь, я могу на него положиться.

— Знаете, я вас понимаю. Я ужасно растерян сейчас. Я не могу привыкнуть к этой квартире, к этому району, и холодильник тоже куплю — будет как чужой.

— Вы думаете о будущем? О своем. Строите планы?

— Да.

— Значит, все будет нормально. Привыкнете.

— А вы не думаете о своем будущем?

— Я его не представляю. Темно впереди, пахнет плесенью. Нет, вру, ничем не пахнет, это я так приплел, для красного словца.

 

7

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга через порог. 
В квартире кто-то вздохнул. И затих.

— Кто там? — спросил он. — Человек или привидение?

— Шикарный галстук, — сказала она.

— Дочка прислала.

— Что-то я его раньше не видела.

— Первый раз надел.

— С чего вдруг?

— Ну, вы же сказали, что галстук надевать необязательно.

— Побрились вы тоже из чувства противоречия?

— Из благодарности. Вы на меня не давили. Я знаю, что вы любите, когда я при параде.

— Я еще люблю, когда вы не опаздываете.

— Или бриться, или не опаздывать.

— Вас не переговоришь.

Она повела его на кухню.

Цветы цвели на подоконнике. За чистыми стеклами и мир казался веселее. Намного веселее, чем из его окна. Просто другой мир. Или он из каждого окна — другой? Даже если окна глядят в одну сторону? За столом сидел молодой мужчина. Встал, когда они вошли, пожал ему руку.

— Это мой сосед, — сказала она мужчине, — вы не против, если он посидит с нами?

— Конечно, — откликнулся мужчина и тревожно поглядел на него.

— Может, все-таки чаю?

— Нет-нет, спасибо, я хорошо позавтракал, я всегда плотно завтракаю и уже до четырех ничего не ем, и вечером стараюсь не есть, знаете, чтобы быть в форме. Все-таки мне уже под сорок.

— Прекрасно выглядите.

— Именно.

Мужчина перевел глаза на него. Но он молчал, он вообще все время этого разговора молчал, и даже не ясно было, слушает ли, — взгляд у него был отстраненный.

Она спросила:

— Откуда вы к нам?

— Из Читы.

— Это далеко, кажется?

— На самолете больше шести часов. На поезде четверо суток. С лишним. Я уже давно не был. У меня там дочка, мы с ее матерью не живем, мы даже не регистрировались. Дочка ко мне приезжает на каникулы. Но вы не волнуйтесь, она у родных останавливается, со стороны отчима, у них прекрасные отношения, ничего не могу сказать, но приезжает она реально ко мне. Мы в театры ходим, на выставки, в магазины. Я специально деньги откладываю.

Мужчина замолчал. Смотрел на нее, с покорной готовностью ожидая еще вопросов.

— А зачем вы в Москву подались? Все-таки очень уж далеко.

— Ну. Мне хотелось жизнь поменять. Кризис среднего возраста, наверно. Все как-то разваливалось.

— А в Москве?

— Нечему пока разваливаться. Только еще налаживается. Работа есть. Зарплата нормальная. Хотя и расходы, конечно. Город большой.

— Безумный.

— Ничего. И дочка сюда учиться приедет после школы.

— Вы рано встаете?

— Когда на работу, а в выходной я поспать люблю. Но я не против, если вы рано встаете, мне не мешает, ходите на здоровье, радио включайте, как обычно.

— А ложитесь?

— Поздно, но я тихо, книжку читаю, если музыку слушаю, то в наушниках. Или в Интернете сижу. У вас выделенная линия? Если нет, не важно, не обязательно, обойдусь. Посуду я за собой всю всегда мою, я вообще чистоплотный. Вы белье где сушите?

— В ванной. Но машинкой я не разрешу вам пользоваться.

— Это ничего, я могу на руках. Но вообще, я аккуратно с техникой, даже починить вполне...

И мужчина замолчал, ожидая еще вопросов. Вопросов не было, и мужчина обратил тревожный взгляд на сидящего безмолвно человека. Но он смотрел в сторону.

— Ну хорошо, — сказала она и тоже взглянула на безмолвного. — Давайте так: я вам перезвоню через час.

— А сразу нельзя решить?

— Мне подумать надо.

— Лично меня все устраивает. И если у вас какие-то особые условия, я готов обсудить.

— Через час, ладно?

Он встал.

— Да, конечно. Только вы мне обязательно перезвоните. В любом случае. Я где-нибудь недалеко буду.

Она проводила мужчину и вернулась в кухню. Он сидел — нога на ногу.

— Наверно, мужик решил, что я — его конкурент.

— Я же сказала, что вы сосед.

Она включила чайник.

— Мало ли что вы сказали. Мало ли что люди говорят. Оставьте заварник в покое. Я сделаю. Вы все испортите.

Ей нравилось смотреть, как он заваривает чай. Надев очки, ополоснув и вытерев насухо руки. Для него это был важнейший ритуал. Чуть ли не таинство. И только когда все свершилось, когда чайник был накрыт салфеткой, она решилась спросить:

— Какое он на вас впечатление произвел?

— А на вас?

— Меня ваше мнение интересует.

— А своего у вас нет?

— Я своему не доверяю.

— Но какой-то образ у вас сложился? Мне просто интересно.

Она помолчала и сказала все-таки:

— С его слов, конечно. Переехал — в общем-то, решительный шаг, все заново, не каждый сможет, а вдруг он там чего натворил? Откуда я знаю? В прошлый раз у меня девчонка снимала, я думала, вот бы мне такую дочку, съехала через месяц, я чуть не плакала.

— Что значит — чуть? Натурально плакали.

— Ага, пока не увидала, что она кулон золотой сперла, и деньги у меня за простынями лежали, их тоже прибрала.

— Ого! — Он рассмеялся. — Вы мне об этом не говорили.

— Стыдно было. Вы же предупреждали.

— Да? Я не помню.

— Вы говорили, что чересчур она добрая.

— Правда? Да я, наверно, не всерьез говорил.

— Зато теперь я хочу — всерьез — узнать ваше мнение об этом парне.

— За чашкой чая, ладно?

И он сам разлил чай им обоим. Размешал сахар, громыхая ложкой. Осторожно отпил.

— Да, — сказал, — да.

И отпил еще:

— А то совсем голова перестала соображать.

— Бутерброд съешьте.

— Нет, спасибо.

Он отпил еще чаю. Она ждала, когда же ему надоест ее мучить. Он отодвинул чашку.

— Забавно, — сказал он, — но парень очень похож на героя одного старого-престарого американского фильма. Даже внешне. Под сорок, невысокий, субтильный, чистенький. Его от пятна на полу тошнило. Музыку тоже любил послушать. Интернета тогда не было. А музыку он слушал из приемника, даже плакал, когда любимые вещи. И тоже снимал комнату. Правда, там был пансион. Хозяйке принадлежал дом, и она сдавала несколько комнат. Пансион — это значит, они еще и кормились. То есть совместные завтраки и так далее. Жильцы были очень колоритные: боксер, учительница, старая актриса, девчонка-продавщица. Цапались между собой, конечно. Этот был самый тихий. Человек-призрак. Даже ел неслышно. И сахар в чашке размешивал бесшумно. Как так может получаться, я не знаю, мне сдается, он тогда не растворяется. И свет за собой всегда гасил в ванной. Никогда не повышал голоса. И всегда “спасибо” и “пожалуйста”. Как-то раз он пришел к ужину чуть позже обычного. Извинился, конечно. Сел. За столом было молчание. Девчонка-продавщица сидела вся зареванная. Он не стал спрашивать из деликатности, что случилось, кто умер. Хозяйка положила ему, что там у нее было приготовлено, и объявила — не ему, всем, — что девчонка сама виновата, нечего рот разевать. Боксер за девчонку вступился, завязался разговор, и стало ясно из разговора, что у девчонки попятили кошелек, а в нем были все ее деньги, она их копила на платье и вот накопила и пошла покупать. Парень слушал, слушал, к еде не прикасался и вдруг выложил прямо на обеденный стол кошелек из кармана. Все постепенно заткнулись и уставились на кошелек. Боксер первый опомнился. Спросил девчонку: “Твой?” — “Кажется”. Боксер кошелек взял, раскрыл. Сколько там было денег, все уже знали. Точнее, сколько их там должно было быть. Столько их там и оказалось. До последнего цента. Парень сказал, что нашел кошелек на улице. На радостях хозяйка откупорила вино. Парень стал героем вечера. Хозяйка заявила, что доверила бы ему ключ от сейфа. “Жаль, что у вас нету сейфа”, — заметил боксер.

Замолчал. Потрогал чайник. Включил подогреть.

— То есть вы хотите сказать, что я смело могу сдать ему комнату?

Он поглядел на нее насмешливо:

— Я просто рассказываю вам старое, доброе кино.

— Но к чему вы его рассказываете?

— Вы спросили мое мнение об этом парне, у меня нет никакого мнения. Но я вспомнил фильм. И я не даю вам решительно никаких рекомендаций.

— Понятно.

— И тем не менее на основании вот этого моего пересказа вы готовы парню доверять?

— Вам-то что?

— Просто интересно.

— Почему бы и нет?

— А если я вам скажу, что фильм на этом не закончился? Что парень, которому все-все-все доверяли, оказался маньяком-убийцей? И знаете, почему он убивал? Это его успокаивало. Музыка его волновала и тревожила, а убийство умиротворяло. Особенно он любил мыть руки после, смотреть, как кровь стекает, уходит с водой.

— О господи!

— Да ладно вам. Это кино. Коллективное бессознательное.

— Хватит с меня вашего бессознательного. Пейте чай и идите домой. 
А лучше прогуляйтесь, вон солнышко выглянуло.

— Это за вашим окном солнышко, а на самом деле на улице мрак, холод, дождина льет.

— Что вы несете? Такой день пригожий.

— За вашим окном.

— Все, замолчите, у меня от вашей болтовни голова распухла.

Он хотел съязвить, но сдержался. Положил в чай сахар, и ложка загромыхала.

— Парню что скажете?

Она не отвечала. Сердито включила воду, принялась мыть посуду.

— Позвоните. Он ведь ждет.

— Думаете, я теперь смогу с ним жить в одной квартире — после всего, что вы наговорили?

— Господи, какая же вы!.. Прости господи! — Бросил ложку.

Она повернула к нему покрасневшее лицо:

— Что?

— Я все выдумал. Неужели вы не поняли? Я же на ходу буквально выдумывал. Просто пошутил. Да если бы и был такой фильм? Как можно полагаться на такие вещи?

Отвернулась. Домыла посуду. Выключила воду:

— Теперь уже не важно. Все равно не смогу. Так и буду представлять, как он в моей ванной с рук кровь смывает.

Даже жарко оказалось в пальто, и он расстегнул пуговицы?— еще держались. И шаг замедлил, обычно несся. Солнце светило в щеку, он закрыл щеку ладонью, но оно как будто и сквозь ладонь проникало, и сквозь зажмуренный глаз, прямо в сознание. Перешел на теневую сторону. В полуподвальных окнах горел вечерний свет, с улицы видны были столики, официант шел с подносом.

Он отошел от окна и побрел темной стороной улицы.

 

8

“…От всей души надеюсь, что он нашел себе комнату, а она больше уж не спросит мое мнение ни о ком.

Аля была вчера. Думаю, в последний раз. Диссертация готова. Отзыв я написал и больше не нужен — фантик от конфеты. Мы выпили чаю. На часы она не смотрела, зато смотрела в окно, за ним темнело. Рассказала, как выучила плавать своего ребенка, я зачем-то рассказал, как тонул в детстве. И конечно, с излишними физиологическими подробностями. Ей было скучно, но она выслушала. За окном зажглись фонари, и она сказала, что ей пора. Я вызвался проводить до метро, но она сказала, что на машине, наконец-то отремонтировали. Оставила мне в подарок дорогущего чая. И ты ошибаешься, если думаешь, что я скучаю по ней. Лишь только она вошла вчера, я понял, что это не та женщина, которую я ждал. Все мне показалось чужим: лицо, голос и эта манера смотреть в окно. Я догадался не сразу. У нее были другие духи вчера. Меня очаровывал запах. И только! И всего лишь. Наверно, я урод. Я спросил, какими она прежде духами пользовалась. „Ki-Ki” (Ки-Ки). Почти „Хи-Хи”.

Я купил Теме книгу о глубоководных рыбах. Пусть читает по-русски…”

— Больно длинное, — заметил юноша. И протянул ему листок, исписанный печатными буквами.

— Знаете, молодой человек, если я сам буду набирать, выйдет еще длиннее, то есть для вас. Вам ждать выйдет дольше, чем набрать.

 

9

Он стоял у ее двери, не решался позвонить. Рассматривал новенький дерматин, черный, узорчатый, взгляд застревал в этих узорах. И вдруг дверь отворилась сама, без спросу.

— И что? — Смотрела она из полумрака.

— Вот. Хотел зайти. А вы чего вдруг дверь отворили?

— Да надоело ждать, когда вы позвонить решитесь. Я полы здесь мыла и вижу, что кто-то глазок загораживает. Поглядела на всякий случай.

Он сказал, что лишил ее жильца, виноват и хочет загладить. И протянул конверт с деньгами. Они уже были на кухне, прошли по свежевымытому. Она заглянула в конверт.

— Я столько за месяц беру.

— Надеюсь, за месяц жилец найдется.

— А деньги где взяли?

— Старуху зарубил.

— Откуда у старухи деньги?

— Похоронные.

— Ладно, — втолкнула ему в руку конверт, — не нужны мне ваши похоронные.

— Обижаете.

— Нет. — Лицо у нее было невеселое.

Он сел, постучал пальцами по столешнице.

— Что случилось?

— Ничего. Тоска нашла. На родину захотелось. Вот думаю, продам квартиру и уеду. И буду там потихоньку в огороде копаться.

— Никуда вы не уедете.

— Ну да, вы же про всех все знаете.

Он молчал, смотрел хмуро.

— Жизнь прошла, — сказала она.

— Нет, — сказал он вдруг зло, — ее украли, пока вы глазели по сторонам. Меньше надо рот разевать!

Поднялся, вышел. Дверь хлопнула. Конверт остался на столе.

Ночью он думал, что совсем пропадет, если она и в самом деле вдруг уедет. Забудет без нее, как дышать, и умрет. Жизнь прошла — действительно.