Один единственный

Отпустишь калитку, горний покинешь сад,
и мнится: не то казарма, не то барак…
И бродишь, торя насквозь коммунальный ад,
тараща глаза в густой коридорный мрак,

касаясь рукой замшелых чужих пальто,
плечом задевая лыжи, тазы, тряпьё.
Как будто — один из многих, но как никто —
упорствуешь в Лете — в мутной воде её.

И вроде нашаришь двери (а вдруг не те?)
и медлишь полжизни: минуть или войти?
Но это твоё стояние в темноте —
торопит моё старение взаперти.

И ветхую дверь шатаем туда-сюда,
и пробуем крепь щеколды сторожевой.
А хочется задыхаться — не от стыда.
И нужен — один единственный, но — живой.

Ответшает, истлеет, истает в неявном ином,
как во времени оном, где заживо не задержаться.
Ничего не останется в завтрашнем, зримом, земном —
ни рукой прикоснуться, ни боком в постели прижаться.

Растворяется твердь, утекая в воронку времён, —
перемелет и нас, перетрёт — горделивых и дерзких,
не оставив от нас ничего — ни стихов, ни имён:
этих блудных стихов, этих древних имён иудейских. 

Душный воздух надышан другими, и кто их сочтёт, —
осыпаются фрески, стираются в памяти лица.
Ничего не останется здесь: это всё отцветёт…
Это каждой минутою в вечности запечатлится.

На даче — лепота: пионы и люпин
толкутся у стола, заглядывая в чашки.
Теплынь, а ты с утра ворчишь, и ты — любим
до каждой клеточки на клетчатой рубашке.

Смородиновый чай, кузнечики у ног,
сомлел соседский кот на плиточной дорожке.
Ты отгоняешь прочь цветочный табунок,
встаёшь из-за стола, отряхивая крошки.

И всё ещё — оса над чашкой голубой;
и всё уже — как есть, и не в чем сомневаться.
И фотку бы в альбом: “Вот это — мы с тобой”…
Но это — я и ты — в свои невосемнадцать.

И надобно опять — в прозябшее жильё —
отважиться на жизнь с повадкой постояльца —
в болезни и нужду, в безлюбие твоё, —
чтоб не пускать корней и смерти не бояться.

Воздух дрожащий, тени наискосок,
полдень морочит, хрустит на зубах песок…
Марью окутан и облачён в тоску, —
как по огню, ступающий по песку...
А у меня в голове всё кружится стрекоза,
и солнце слепит глаза.
А он-то — видом неявен в моём краю,
но я его по голосу узнаю.
И говорит повелитель стрекоз и мух, —
сухими губами меня обращая в слух:
— Ну что ты заладила: “милости” да “прости”?
Тебя уже не спасти. —
И вижу за маревом — рот его крепко сжат,
но слышно, как тихо звенит песок и губы его шуршат.
И я говорю ему… говорю ему…
А что — и сама никак не пойму.
Но сколько гостя ни вопрошай и рук к нему ни тяни, —
холодно в чёрных его очах и жарко в его тени.
А он — то лукав, то ласков — неизъясним…
И вдруг понимаю, что я говорю не с ним.
А он научает меня словеса плести.
А я повторяю: — Милости, милости…

Тупая усталость, предсмертная дрожь, —
как будто по снежному полю идёшь.
Как старая Герда — любовь во плоти — 
застыла, забылась и сбилась с пути.
И меркнет рассудок, и сумрак — вокруг,
и дремлет под снегом ненайденный друг.
Забвенье, затишье, и дело — к утру,
сухие былинки звенят на ветру.
И слышно, как в норах — во мраке парном — 
полёвки хрустят припасённым зерном.
И манит подземный мышиный уют.
Но белые волки призывно поют…
И кто-то по следу — из далей иных —
уже подъезжает в санях ледяных.

Не спится в дому полуночном за ветхой стеной,
где ходики ходят и мучит их звук жестяной.
В саду не шелохнется ветка, не хрустнет сучок.
Глаза призакроешь — и тут: то заскрычет сверчок,
то в старом буфете впотьмах, нагуляв аппетит,
упорная шушера-мышь вермишелью хрустит,
то стукнется тихо о землю неспелый ранет.
И маятник чиркает воздух, а времени — нет.
А есть полотно на стене и сюжетец на нём:
дырявый котёл в очаге с неподвижным огнём.
Вглядишься, а там, на холсте, — ничего уже нет.
И только в прореху сквозит немерцающий свет.