Время собирать камни

Арсений Ровинский. Зимние Олимпийские игры. М., «Икар», 2008, 84 стр.

 

Давайте начнем с очевидного, потому что остальное будет слишком неочевидно.

Арсений Ровинский несомненно, состоявшийся самобытный поэт, очень хорошо понимающий, что он хочет сделать и что делает. Если попробовать как-то его отклассифицировать как некий вид животного отнести к некоторому классу, не посягая на уникальность вида, то это линия Мандельштама, то есть столбовая линия русской поэзии. Предельно сжатое, как бы заархивированное письмо с очень длинными шагами от слова к слову, от ассоциации к следующей. Очень гордое письмо, откровенно пренебрегающее наивным читателем и его трогательными ожиданиями.

Конечно, это эпос в том смысле, что не лирика. Если еще уточнить в том строгом смысле, что Арсений Ровинский отдает себе отчет в существовании вещей, превосходящих чувствилище автора, и не делает кумира из своих переживаний. 
С другой стороны, автор с полным (лирическим) накалом переживает коллизии чего-то большего, чем его (автора) отдельная жизнь. И конечно, не только эмигрантский опыт сближает Ровинского со Сваровским и Швабом^[5]. Воистину, прекрасен их союз.

Творческое усилие пронизывает стихи Ровинского снизу доверху от отдель­ного слова до архитектуры целого. Про слово не голословно. Например «по­стрелушки», «дихторша».

Из двух равноправных форм бытования стихи Ровинского выбирают скорее письменную, чем устную. В них хочется вглядываться и лишь изредка произносить. А вот подтверждение этого наблюдения рифма «дверного немного». Она именно что «бумажная», произнесение разрушает ее.

Возможно, главное о чем бы ни писал Ровинский, он пишет о Родине. Впрочем (казалось бы), о чем еще писать эмигранту?..

Остальное, повторяю, фундаментально непонятно.

 

Начинаем, например, искать сближения Ровинского с другими поэтами и радостно находим, да как-то подозрительно легко, словно улики, подброшенные настоящим преступником мнимому. Разборки А. Ровинского с Б. Пастернаком отражены в дельном предисловии Дмитрия Кузьмина. А мы попробуем увидеть что-нибудь посовременнее.

 

Кто они, где живут, что вызывает смех их,
что их тревожит, что заставляет плакать?

 

Тут можно подыскать пару да не хочется, потому что Арсений Ровинский попал не в какую-то частность, а в точно узнаваемую интонацию Михаила Айзен­берга.

 

Короткое стихотворение целиком:

 

Из пепла Мурома и суздальского праха
котлы с живой и мёртвою водой
доставлены по слову Мономаха
и слиты подле ямы выгребной.
Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.
Налимы в омуте, русалки на воде 
уже мне не понять, о чём они толкуют,
в коломенских лесах, в небесной слободе.

 

Это уже Александр Еременко. И вообще и в частности: «И Шуберт на воде. / И Пушкин в черном теле. / И Лермонтова глаз, привыкший к темноте... / Я научился вам, блаженные качели, слоняясь без ножа по призрачной черте. / Как будто я повис в общественной уборной / на длинном векторе, плеснувшем сгоряча. / Уже моя рука по локоть в жиже черной и тонет до плеча».

Или следующее стихотворение в сборнике:

 

Концерт музыканту важнее
искусства, как Брежнев сказал.
И трудно с ним не согласиться 
ведь он Шостаковича знал…

 

Это Пригов-Иртеньев. Эти стихотворения идут в книге подряд это натуральный парад соответствий. Стилизации? Зачем? Нет. Пародии? Нет. Скорее подбор отмычек.

Сквозное впечатление от половины книги ускользание. В стихотворении угадывается нечто главное; открываешь следующее, чтобы уточнить свое смутное предположение, а там угадывается главное, но уже другое. В какой-то момент даже кажется, что ускользание и есть основная тема книги. Но потом понимаешь, что Ровинский ощупывает нечто настолько огромное, что детали с трудом складываются в целое. Как в известной притче про слепых и слона, с тем только трагическим отличием, что слона хотя бы зрячий в состоянии окинуть взглядом, а это никто. Впрочем, давайте раскроем карты речь, конечно, идет о Родине. 
И велика она не только физико-географически, но и, так сказать, системно.

То есть неуютный простор по ту сторону вагонного окна это, конечно, Родина. И столик в вагоне-ресторане Родина. И неудачник, и герой, и эскимо, и граненый стакан, и натюрморт из икорки. При этом разные элементы сочетаются в разные системы, но системы между собой как бы не пересекаются. Я лично видел на Арбате, как кришнаит пытался впарить свою специальную литературу казаку. Впечатление поразительное не карнавала, а участника одного карнавала, по ошибке попавшего на другой. Но загвоздка в том, что никакой ошибки в Арбате нет. И Родина это все сразу. Трагедия и анекдот одновременно. И много чего еще.

Поневоле вспоминается отрицательный герой «Терминатора-2», робот из жидкого металла, очень пластичный персонаж, легко мимикрирующий под кого угодно, но не просто так, а ради своих гнусных целей. А потом и он погибает в чане кипящего металла, а напоследок еще по разу воплощается в эти чужие лица. И его немножко жаль. (Дурного, а немного.) Кстати, родственный терминатору образ тоже есть у Ровинского в стихотворении, давшем название книге, то есть ориентировочно ключевом:

 

Левой рукой она отключает процессор левого глаза,
правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву,
коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы,
ей нужно только подумать «плыву, плыву».
В Шереметьеве мама сказала «Стране нужно олово»,
папа сквозь слёзы добавил «Не ссы, дружок».
Плохо ей, очень плохо, она опускает голову,
и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.

 

Москва для Ровинского не то чтобы город и даже не медикамент, а скорее настроение, ощущение. Впрочем, это стихотворение не такое уж туманное. О нем хотя бы можно говорить на языке смещений и сдвигов. Олово вместо золота, нозд­ри вместо глаз. Такие замены, по идее, должны вызывать смех или в случае неудачи не давать никакого эффекта. Здесь они дают другой эффект странно-печальный. И голубой цвет становится зловещим, как у Есенина «голубые рты».

Еще о смещениях и сдвигах.

 

Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне
да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,
чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,
а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.

 

Потрясающая последняя строка. И по ритму она переводит анапест чуть ли не в гекзаметр (хотя это и невозможно). И рифмы нет чтобы острее выделяться. 
И ощущение тревожной потери вроде бы вытекает из смысла, но давайте прикинем сердце и должно быть безмозглым, а так как оно было не в груди, а на ладони, то уж беды не будет, если слетит. Но ощущение не тает; как-то опасно лежат слова.

Начало другого стихотворения: «В Киеве, в Киеве я...» Не повторил бы мы бы легко поверили: в Киеве. А так возникает сдвиг, «ненужное» усиление, как бы очень в Киеве,и, парадоксально, лично я начинаю сомневаться. Тому, кто дей­ствительно в Киеве, не надо уговаривать себя, что он в Киеве. И Киев, вслед за Москвой, получается суммой иллюзий, ощущением…

 

по улице Советской уже который год
троллейбусы не ходят не бегает народ
«проезд закрыт, товарищ!» говорит мне гражданин
«объезд по Комсомольской и Розы Люксембург!»

я трогаю берёзу стволы других дерев
а если я здесь вырос родился например
химер в окошко видел ангелочков милый друг

 

Ложный намек на Ахмадулину, потом какая-то интонационная перекличка с Окуджавой, но нарастает сдвиг, особенно в предпоследней строке: если, например. И страшноватая последняя строка.

 

Арсений Ровинский собирает камни пришла пора. Точнее, фрагменты немереного тела. А потом другой витязь найдет пузырек мертвой воды глядишь, и срастется. А потом (дай Бог) третий подольет живой воды и подымется. Это в лучшем случае. А что случится тогда со стихами Арсения Ровинского?

Тогда они отойдут в прошлое. Знаете, есть такие стихи, которые буквально сами хотят, чтобы их запомнили. А вот эти стихи искренне хотят, чтобы их забыли. Такое ощущение… Прекрасные стихи искривленного времени. Может быть, стихо­творения, присланные из Дании.

В следующем стихотворении преломляются, как в нескольких стеклах, несколько «родин»:

 

С высоты невысокого здания
виден лес, журавли за рекой.
Вот один улетел на задание,
вот отправился следом другой.

Задохнись от прозрачности газовой,
тишины этих белых высот,
никому никогда не рассказывай,
что' в твоих сухожильях поёт.

После двух в совершенном беспамятстве
заскочи в гастроном угловой,
на орехи потрать, что останется,
и за слово ответь головой.

 

Вероятно, надо сказать несколько слов и о самой книжке как издательском продукте. Издано хорошо и стильно, снабжено графическими иллюстрациями Ани Желудь. Графику как таковую оценить не возьмусь. А насчет способа сочетания стихов с иллюстрациями я бы предпочел более прочную и менее явную связь, так сказать, глубоко ассоциативную. А тут перекличками, на одном гвозде. По-моему, Ровинский и Желудь вполне самодостаточны; тут художник не подчинился воле поэта.

С другой стороны отчего не попробовать и так.

Леонид КОСТЮКОВ