* *
*
…легко и мне стареть в возлюбленной стране,
где юный аргонавт выходит на дорогу.
“Не береди меня”, бормочет спящий. “Не
буди меня”, мертвец лепечет Богу,
“и за спиной моею не итожь
грехов моих”. Лечебные агаты
и янтари твердят: “ты тоже приплывешь
на берег щастия, кочевник небогатый”.
Как обветшала ты, провинция моя!
Круты твои мосты, кирпич неплодороден.
“Я тоже человек, — мычит живущий, — я
не виноват, не свят, и Богу не угоден”.
* *
*
Ночь застыла начеку, сжала кулачок.
Выпью стопку коньячку, лягу на бочок,
пусть услышится сквозь стон: ветер вербу гнет,
мышка серая хвостом весело махнет.
Поворкуй, голубка-кровь, спутница души.
Спросишь: смерть или любовь? Обе хороши.
На обеих спасу нет, обе из глубин
сердца похищают свет и гемоглобин.
Неуютной ли зиме, ветру ли под стать,
обе рвутся в полутьме грешное шептать.
Так и дремлешь — грустен, прост, — надышавшись — ах! —
поздней оторопью звезд в робких небесах.
* *
*
Говорю, говоришь? Говорит: говорят.
Извергают из уст стохастический ряд
грамматических форм, как Цветков бы сказал,
заходя, ошарашенный, в кинозал,
где пахучий попкорн с маргарином дают
и винтажное порно показывают
под урчание масс просвещенных. О да,
мы достигли сияющих бездн, господа,
докарабкались до безопасных высот,
над которыми мусор по ветру несет,
и бесплодный, подобный смоковнице, стыд
небеленым холстом над Москвой шелестит.
Ветер, ветер! Безвременный зритель, дурак,
отчего ты летучею кровью набряк?
Для чего напрягаешься? Что ты поешь?
Для кого сочиняешь последнюю ложь…
* *
*
чистая богадельня лучшее что человечество может дать
старикам и старухам телевизор и трубчатая кровать
деве преклонных лет подают на долгожданный обед
чечевичный суп зеленый салат хорошо пропеченный омлет
дева преклонных лет шепчет сквозь дрему богохульственные слова
пальцы ее теплы красные дёсны голы а душа жива
дева преклонных лет прорицает с ветхозаветной тоской
что женская доля немногим лучше мужской
навестить иного больного приятственно — он выздоровеет и тогда
ледяная водка польется как на второй день творения молодая вода
но к деве никто не приходит — ни праведник ни злодей
не принесут ей порочных, безумием пахнущих орхидей
* *
*
Рассказывай, шуми: подвластна гению
смерть; идол вязовый сулит воскресный свет…
Нет, время — лишь свободное падение,
а ствол его — растительный предмет.
Я — вправе возражать, я — многоклеточный,
беспозвоночный, средняя ступень
на лестнице Иакова, избыточной,
как в юности благоуханный день
в Фирсановке (шафранный, синий, розовый!).
Печаль крепка, и наплевать ей, для
чего за озером, за рощею березовой
стелились земляничные поля.
Пьет чай с малиною, трезвея, ангел сумрачный.
Старик твердит “аминь”, юнец — “come on!”.
Простимся ли, проспимся ли — не умничай.
Не уходи. Теплее всех времен —
стремительное, скудное, которому
клянешься в верности, и всхлипываешь с ним,
как будто ночь — безмолвней крыльев ворона —
лежит над нищим городом твоим
* *
*
Свет выключился. Музыка сломалась.
Ни шерсти под рукой, ни янтаря.
Несметного — а пригодилась малость —
ждал. Восемь спичек, в очередь горя,
высвечивают двери, коридоры
и лестницы, ведущие во тьму.
Вдруг вспоминаю: столько было вздора
волшебного! Ей-богу, самому
не верится. Как ветка Палестины,
я странствовал. От грешных отчих мест
открещивался. Праздновал крестины
неведомого. И грузинский крест
аэроплана, как случайный лучик, —
ночной сверчок в просторной тишине, —
в оскаленных проскальзывая тучах,
был жалобой и родиною мне,
был голосом — вольфрамовой спиралью, —
и тут запнусь, почувствовав: дотла
не догореть. Ты — тусклой зимней ранью
и при свечах — прощальна и светла.
* *
*
Табак, водка, ночь. Третьи сутки
одно и то же вранье.
Стесняться прошлого? Дудки!
Паршивое, да свое,
как я уверял когда-то.
Ну и? Повторяться — не
такой уж и грех, солдаты,
лепечущие во сне.
Пусть бедствовать с музой тощей
несладко, но жизнь — жива,
и жалкая честность проще
лукавого воровства.
Есть молодость без утайки,
которая в нужный час
к безглазой, глухой хозяйке
спокойно подводит нас —
и мудрость есть без оглядки, —
хотя ее тоже нет,
за вычетом той тетрадки,
где страсть, словно вербный свет,
где старый мазай и зайцы
под недорогой ольхой
красят пасхальные яйца
луковой шелухой
4 января 2009
Бахыт Кенжеев родился в 1950 году в Чимкенте. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе новомирской премии «Anthologia» (2005) и «Русской премии» (2009). Живет в Нью-Йорке и Москве. Постоянный автор «Нового мира».
Опубликовано в Журнале №6