Прекрасные поля Катано

Прекрасные поля Катано^[1]

Перевод со старояпонского, вступление и примечания Виктора Сановича

 

Вначале я полагал, что выбранные мной стихи не нуждаются в подробных пояснениях. Но вышло иначе, как только я стал писать комментарий к имени Фудзивара-но Ясумаса — второго мужа поэтессы Идзуми-Сикибу, которое встретилось в предисловии к ее стихотворению о ночных криках оленя.

Согласно обычному пояснению, следовало бы сказать, что Ясумаса был вассалом могущественного вельможи, многолетнего правителя Японии Фудзивара-но Митинага, опытным военачальником и чиновником высокого ранга.

Но я вспомнил, что в «Собрании стародавних повестей» (1110 — 1120), которым я давно занимаюсь, Ясумаса — герой нескольких произведений. Поскольку я перевожу «Собрание...» не подряд, то подробное содержание нужной мне «повести» я узнавал по ходу перевода. Это было волнующее занятие. Я увидел, как тесно связаны «повесть» и стихотворение Идзуми-Сикибу.

Итак, у Ясумаса, в некую пору правителя провинции Танго, был слуга — искусный воин и ловкий охотник на оленей. Однажды правитель приказал устроить охоту. За два дня до срока слуге явилась во сне его покойная мать и сказала: «Из-за провинностей в прежней жизни я возродилась в облике оленихи и живу теперь в ближних горах. Во время этой охоты моя жизнь закончится. 
Я постараюсь увернуться от остальных охотников, но от тебя, мастера лука и стрел, ускользну едва ли. Когда увидишь, что на тебя выбегает большая олениха, помни, что это твоя матушка, не стреляй». От безмерной тоски слуга пробудился.

С рассветом он поспешил к господину и стал просить не посылать его на охоту, объясняя, что нездоров. Но Ясумаса ничего не хотел слышать. Несколько раз подряд слуга подступал к правителю со своей просьбой. Рассерженный Ясумаса пригрозил ему казнью. Тогда слуга решил, что на охоту он все-таки пойдет, но в олениху стрелять ни за что не станет.

…Когда охота началась и на поляну выбежали олени, возбужденный слуга забыл о своем сновидении. Подстреленная олениха, падая, оглянулась. Он разглядел лицо матери. «Больно», — сказала она. Слуга спрыгнул с коня, отшвырнул лук со стрелами и отсек пучок волос у себя на макушке. Он отрекся от мира.

Узнав о происшедшем, его господин воскликнул: «Сколь глупо ты поступил! Зачем не рассказал мне этого сразу? Я непременно отпустил бы тебя!»

Знала ли Идзуми-Сикибу эту легенду? Скорее всего не знала. Но в пространстве японской культуры ее поэзия всегда находилась рядом с обширным, вечно меняющимся миром храмового предания. Стихи Идзуми свидетельствуют о ее глубинной близости к народному восприятию проповеди буддизма Махаяны, выраженного в «Лотосовой Сутре»: каждое живое существо станет буддой, обретет спасение.

С «Лотосовой Сутрой» связан ряд религиозных стихотворений Идзуми. Одно из них, сочиненное в ранней молодости, стало, как это нередко бывает, самым известным ее произведением:

_{Из мрака мне вновь
На дорогу мрака, должно быть,
Вступить суждено.
Осени меня издали светом,
О, луна над грядою гор!}

 

Первые три стиха — суть измененные строки из 7-й главы «Сутры»: «Переходя из темноты в темноту, / [Живые существа] никогда не слышат имени Будды» (перевод А. Н. Игнатовича). Мрак (темнота) — образ земного мира, по которому скитаются не ведающие истины люди, луна — образ совершенной истины, символ просветления.

 

Идзуми-Сикибу (ок. 978 — ок. 1036) принадлежала по отцу к старинному роду Оэ, хранившему традиции высокой образованности. Примерно девятнадцати лет ее выдали замуж за близкого приятеля ее отца — Татибана-но Митисада, который вскоре получил назначение правителем в провинцию Идзуми. Отсюда — прозвище («сикибу» — номинальное звание придворной дамы невысокого ранга). Год спустя у Идзуми родилась дочь, впоследствии известная поэтесса, которую называли Косикибу-но найси, то есть «маленькая Сикибу» (найси — также незначительный придворный титул).

Первое супружество Идзуми распалось через несколько лет. Вначале, когда муж находился на службе в провинции, Идзуми вступила в любовный союз с принцем Тамэтака, третьим сыном государя, но через полтора года он стал жертвой эпидемии. Не успел завершиться срок траура, как в поэтессу влюбился его младший брат, принц Ацумити (или Соти-но мия) — чрезвычайно образованный человек и талантливый поэт. Через какое-то время Идзуми переехала в его дом, который, в свой черед, покинула законная жена принца. От Идзуми отреклись родители. Через пять лет Ацумити умер. Молва винила Идзуми в смерти обоих братьев.

От этого времени остались «Дневник Идзуми-Сикибу» (переписка Идзуми и Ацумити в стихах и прозе) и 122 ее стихотворения на кончину Ацумити. 
В одном из них говорится: «Я сделаю тело свое памятным даром твоим».  Есть японский обычай: перед смертью завещать своим близким какой-нибудь подарок на память. Чтобы вполне понять подтекст стихотворения, это важно знать.

В 1025 году Идзуми постигло новое несчастье: умерла ее дочь, Косикибу-но найси.

Об остальных событиях жизни поэтессы, кажется, почти ничего не известно. И все-таки у нас остался самый значительный ее дневник — более полутора тысяч стихотворений. По разнообразию тем и жанров, по масштабу психологических открытий ее стихи можно сопоставить лишь с поэзией «Манъёсю»^[2], 
с одной стороны, и с творчеством великого поэта Сайгё — с другой:

 

И все же, и все же
Я жива, или нет меня
Для того, кто прежде любил?
Я спрошу его, я желаю
Себя самое понять!

 

...Обычное, казалось бы, стихотворение весеннего цикла у нее превращается в сложный автопортрет:

 

Долгим вешним днем
Безмятежно гребут рыбаки
От лагуны к лагуне.
Что тоска, что унылая скука?
Недосуг и помыслить об этом!

Сохранилось несколько списков второй части Собрания стихотворений Идзуми-Сикибу, по преданию выполненных Сайгё. Предание в Японии вещь серьезная. Но если бы даже списков не сохранилось, каждый, кто знаком с книгой стихов Сайгё «Горная хижина»^[3], возможно, увидит, как внимательно он читал ее стихи.

Собственно, все четыре поэта, представленные здесь, так или иначе связаны с жизнью и поэзией Сайгё: с Фудзивара-но Тосинари он дружил, Дзякурэн-хоси (приемного сына Тосинари) — хорошо знал, а Дзиэн в молодости был его учеником.

Составление поэтической антологии почиталось в Японии творческим актом высшего порядка. Это должна была быть не просто книга хороших стихотворений, но сложная композиция с обдуманными переходами тем и перекличкой мотивов. Признанный шедевр соседствовал с незаметным ранее стихотворением, и смыслы того и другого открывались по-новому. 
В «Кокинсю» — «Изборнике старых и новых песен Ямато», составленном в 905 году, установился строгий порядок тем: времена года, славословия, песни разлуки и странствий, песни с игрой слов, песни любви и т. д. — двадцать книг.  Антологии создавались до середины XV века, всего их вышла двадцать одна.

 

Фудзивара-но Тосинари (1115 — 1204), на протяжении десятилетий признанный глава литературного мира Японии, был составителем седьмой антологии (1188). В стране с середины века не стихали схватки враждующих кланов. «Страшно подумать, — писал Сайгё, — какое множество людей погибает!» Японская поэзия по своей сути противостоит всякой жестокости. Тосинари трудился пять лет. Антология, названная им «Изборник тысячелетия» («Сэндзайсю»), пронизана чувством тревоги, — оно не выражается явно, но тем сильней ощущается. Одно из ключевых стихотворений антологии — танка самого Тосинари: «В сумраке вечера / Осенний ветер над полем / Пронзает душу. / Слышно, как перепелка плачет / В селенье Глубокие Травы». Тосинари включил в собрание пять стихотворений «врагов династии», поэтов из потерпевшего поражение в военной схватке рода Тайра. В антологии их стихи значились как безымянные, — но и это было тогда актом мужества.

 

Дзякурэн-хоси (? — 1202) был одним из составителей восьмой антологии — «Новой Кокинсю» (1205), в центре которой находилась поэзия Сайгё, Тосинари и самого Дзякурэна. Он не дожил до ее завершения.

 

Дзиэн (1115 — 1225) — один из крупнейших японских поэтов. Этот именитый вельможа стал, пожалуй, единственным из учеников Сайгё, воспринявшим дух его позднего творчества. Как и у Сайгё, главная коллизия стихов Дзиэна — стремление к уходу от мира и тяготение к миру во всей его полноте. Но если Сайгё был странствующим монахом, то Дзиэн (приняв одиннадцати лет буддийский постриг) занимал в духовной иерархии весьма важные посты. Исторический труд Дзиэна «Заметки глупца» («Гукансё»), в котором поэт призывал к объединению усилий старой аристократии и военного дворянства ради успокоения и процветания страны, своей проповедью перекликается с этикой Сайгё. Миссия буддийского пастырства выражалась в стихах Дзиэна сильно и образно: «О, мне бы повременить / На тропах этого мира, / Блуждающего во тьме! / Как бы высоко я нес / Путеводный светильник Закона!» Внутренняя завершенность классического пятистишия, где важно не только слово, но и слог, всегда таит готовность отозваться на стихотворение, поставленное с ним 
в ряд. Я заметил это и по данной подборке, когда впервые прочел стихотворения одно за другим.

 

 

Идзуми-Сикибу

_{(ок. 978 — ок. 1036)}

 

* * *

Пока я глядела,
И с нижних ветвей облетел
Сливовый цвет.
Наконец-то вы дождались,
О, расцветшие вишни!

 

 

Охота на оленей с факелами

 

В летней ночи
Светильник приманит оленя,
Но прижмурить свой глаз
При виде блеснувшего ока
Не успеть. Рассвет наступает.

 

_{* * *}   

 

Как-то в пору пятой луны дождь кончился, взошла луна, 
и тут я услыхала звук дождевых капель

 

Я на небо взглянула:
Ведь дождик уже перестал, 
Отчего эти звуки?
Все просто: сквозь тучи сочась,
Лунный свет обращается в капли.

 

* * *

 

Горят светлячки:
В травах под сенью древесной
Совсем не темно.
Славят мрак в пору пятой луны — 
Пустое, одни слова!

 

* * *

Ему бы смотреть
Зорко за полем созревшим,
Жильцу шалаша…
Он же всматривается: о, как близко
Гуси над ним кричат!

 

 

Туман

 

В осеннем тумане
Пути не видно совсем.
Вот и конь мой как будто
Над дорогою поднялся
И, кажется, в небе парит.

 

 

* * *

 

Друзей выкликают
Тидори^[4] около пристани.
Голоса так прозрачны.
Блистает на водах замерзших
Луна предрассветного часа.

 

* * *

 

Я его ждала.
Но вот он пожалует нынче,
Как поступить?
Будет жаль, если он растопчет
Снег у меня в саду.

 

* * *

 

Я хотела б, чтоб он увидал
Садик мой возле дома:
Весною — сливы в цвету,
Летом — гвоздику «вечное лето»,
Осенью — осенние хаги^[5].

 

* * *

 

Написала будучи в провинции Танго, когда услышала крик 
оленя в ночи, а до этого мне сказали, что [мой муж] 
господин Ясумаса собирается утром на охоту

 

Он рассудил разумно! 
Что еще мог сделать олень,
Как не заплакать?
Ведь подумать: всей жизни ему
Осталась одна только ночь.

 

* * *

 

Некто обещался навестить ее, и когда она ждала: сейчас, 
сейчас  он придет, — то услыхала, как в саду возле дома 
на листья бамбука посыпался мелкий ледяной град, 
и она сложила:

 

Этой ночью, когда
Сыплется на листья бамбука
Град ледяной,
Шуршит он: ничуть не тревожься,
И мне кажется, я усну не одна.

 

 

* * *

 

Такую любовь
Не снести мне. Умру, должно быть.
Когда-то я на него
Как на чужого глядела.
А теперь в нем — вся моя жизнь.

 

* * *

 

Узнав, что я сильно огорчена, один человек спросил:

«Что с тобой случилось?»

 

То иль другое в ответ
Скажу я, обыкновенным
Покажется это тебе.
Мне надо бы в голос заплакать,
Чтоб истину ты услыхал.

 

* * *

О тоска! То и дело
Обращается взгляд к вышине,
Хоть наверное знаю,
С небес не спустится он,
Не придет меня навестить.

 

* * *

Что сделать мне?
Как сердца моего ночного
Тоску утишить?
Днем держусь: гляжу пред собою,
Долгой думой развлечена.

 

* * *

 

Сочинила в ту пору, когда скончался принц Соти-но мия.

 

Как вепрю, что, ворох
Сохлых трав сгребя под собой,
Безмятежно дремлет,
Вероятно, мне не уснуть,
Но хотя бы не быть, как теперь…

 

* * *

 

Когда [по кончине принца Соти-но мия] я вновь задумала стать монахиней

(Пять стихотворений)

 

Оставить сей мир?
Но самая мысль об этом
Печалит меня.
Лишь подумаю: это ведь я —
Та, к которой ты так привык.

 

_*

 

Могла ли я думать,
Что, оставшись жить и не в силах
Позабыть о тебе,
Я сделаю тело свое
Памятным даром твоим?

 

_*

 

Теперь я просто 
Тот случай припоминаю,
Да, да, это было.
Но той горечи не нахожу я,
Чтоб забыть о тебе помогла мне.

 

_*

 

Я по голосу твоему —
В тех наших беседах — скучаю.
Твой облик вместе со мной,
Он в точности тот, что при жизни,
Но ведь он же не говорит...

 

_*

 

Да, я вижу его,
И все же я неутешна:
Это не он тогда
Любить меня обещался,
Того больше нет, и я плачу.

 

* * *

 

Как-то, в ту пору, когда не стало Косикибу-но найси, 
пошел снег: он шел и таял

 

Зачем же именно ты
Среди пустынного неба
Исчезла навек?
А легкий, что пена, снежок
Все идет себе да идет.

 

* * *

 

Когда скончалась Косикибу-но найси, [Идзуми-Сикибу]

глядя на своих внуков, сложила стихи:

 

Покинула нас.
Но о ком сильней сожалеет
Она там у себя?
Ну, конечно, ей дети дороже.
Ведь мое дитя мне дороже.

 

* * *

 

Стихи, сложенные, когда не стало Косикибу-но найси. [Идзуми-Сикибу] 
поднесла храму Отаги ручной ларец, который ее дочь всегда носила с собой, 
и попросила прочесть там сутры в память о ней:

 

Как мучит меня тоска,
Услышь, если ты слышишь,
Лишь колокол загудит!
Эти удары… Да можно ль
Забыть тебя хоть на миг?

 

* * *

Нет у меня никого, 
Кто обо мне погрустил бы.
Неужто еще живой
Самой себе мне придется
Сказать: о, бедняжка, бедняжка?

 

* * *

 

Ее навещал украдкой один человек. Как-то оказалась 
на нем новая исподняя одежда, которая сильно шелестела. 
«Несносная!» — сказал он, снял эту одежду и ушел. 
Наутро она:

 

От тебя ни звука.
Больше не зашумит твое платье…
Горько, а есть и такие:
Лишь только ему доверишься,
Отбросит, как вещь докучную.

 

 

 

Фудзивара-но Тосинари

_{(1114 — 1204)}

 

* * *

Увижу ли снова
Прекрасные поля Катано,
«Охоту на вишни»,
Снег летящих цветов
На весеннем рассвете?

 

* * *

 

В тот день, когда государь-инок Сутоку-ин посетил
дворец Коноэ-доно, там по его повелению слагали стихи
на тему «Далекое путешествие к вишням в горах», и я тогда написал:

 

В виденьи сперва
Вставали они предо мною,
Ветки вишен в цвету.
Сколько же я вершин перешел,
И над каждой — белое облако!

 

* * *

Думаю о былом
В хижине, крытой травою,
Ночью под шум дождя.
Не умножай моих слез
Песней своей, кукушка.

 

* * *

Уже унеслась?!
А когда я в полночь проснулся,
Ты рядом была.
Он словно и теперь раздается
У моего изголовья, твой голос!

 

* * *

Остановлю коня.
Пусть еще попьет на дорогу.
Столько росы
Отряхнули горные розы
В реку Идэ-но Тамагава!

 

* * *

Фусими-гора.
Прилег я под сенью сосен.
Гляжу на простор.
Рассвет. Вдоль поспевшего поля
Побежал ветерок осенний.

 

* * *

«Отважные мужи»
Отвязали тревожные колокольцы
И, видимо, спят.
Луне они препоручили сторожку
В горах, близ поспевшего поля.

 

* * *

Отчего стали думать,
Будто мир наш горестей полн?
Просто каждую осень
Луна отражает невольно
Сердце тех, кто любуется ею.

 

* * *

Мог ли я уповать
На новую с осенью встречу,
Когда с ней разлучался?
Что опять загляжусь на луну
В нашем изменчивом мире?!

 

* * *

 

Сайгё-хоси, находясь в уединении на горе Коя-сан, узнал,
что я составляю изборник, и тогда он выбрал у себя стихи
и отправил ко мне, надписав на обертке письма:

 

Листья слов моих
Красоты цветов не имеют,
Но, мне кажется, есть
У иных некий цвет свой и запах.
Буду рад, если что сгодится.

^Ответ:

Мир оставя, вступил
Ты на Истинный путь. Не на нем ли
Листья слов возросли?
О, мне внятен их запах и цвет,
Глубокий, волнующий сердце.

 

 

 

 

^{Дзякурэн-хоси}

^{(ум. 1202)}

 

* * *

Бухтой Вакба-но ура
Сквозь сосен хвою густую
Любуюсь я свысока.
К ветке вот-вот приблизится
Маленький рыбацкий челнок.

 

 

 

 

Дзиэн

_{(1155 — 1225)}

 

 

* * *

Равнина Небес.
Дым над вершиной Фудзи
Цвета весны
Стелется дымкой легкой
В светлеющей вышине.

 

* * *

В горном селенье
Тянутся ввысь ветки сливы
Сквозь вечернюю дымку.
И — никого, кто пришел бы
Такое жилище проведать!

 

* * *

Осень в начале.
В скудном солнечном свете
Лето осталось,
Но сумрак возле плетня густеет
И ветерок — в верхушках хаги.

 

* * *

Лишь день забелеет,
Я первым делом сравню
Рукава мои с алой листвою.
О, морось в глубокой ночи,
О, полночные слезы!

 

* * *

Эй, зимняя морось!
Когда б не мои рукава,
Наперсники скорби,
Что окрашивать станешь потом,
После красных листьев осенних?

 

* * *

Тропы в горах!
Когда вы принять успели
Осенний лик?
Невиданный прежде цвет
У облаков на закате.

 

* * *

 

Столько лет я глядел, —
Луна не меркла в ту пору
За облаком слез.
И поныне я осень встречаю,
Но об осени я тоскую.

 

* * *

Глубокая осень
Объяла остров Авадзи.
На раннем рассвете
Провожает ветер с залива
Луну, что плывет на запад.

 

* * *

Что же любовь?
Разве может морось окрасить
Ветку сосны?
Ветер ропщет в поле Плюща,
Белеют листья изнанкой вверх.

 

* * *

Из осени в осень
Так подолгу луну созерцал я.
Это было со мною.
Смею ль сетовать, что во мраке 
Прожил я пять десятков лет?!

 

* * *

Сей мир земной,
Сердце свое возвысив,
Отвергаю сполна.
К дыму над Фудзи вершиной
Уношусь пламенеющей мыслью.

 

* * *

О думах моих 
Кто расспросит меня? Ни единый.
Отчего это так?
Я лицо поднимаю. В небе
Луна сияет так ясно.

 

* * *

Радость какая!
Месяц Зайца, седьмое число.
Это значит, завтра
Будда на свет в этом мире
Родиться благоволит!

 

* * *

Луна на рассвете.
Взгляд мой следит за ней,
Скользящей к закату.
Колокол на часовне в поле —
Как хорошо его слушать.

 

Санович Виктор Соломонович родился и живет в Москве. В 1962 году окончил Институт стран Азии и Африки при Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова. Ученик Н. Г. Иваненко, В. Н. Марковой, Н. И. Конрада. Среди многочисленных переводов — одна из самых знаменитых книг японской литературы — «Сто стихотворений ста поэтов» (выдержала пять изданий). Автор исследования «Из истории русских переводов японской художественной литературы» 
(М., 2008).