Сливкин Евгений Александрович родился в 1955 году в Ленинграде, закончил втуз при Ленинградском металлическом заводе и Литературный институт им. Горького в Москве (заочно). В 1993 году переехал в США. Поступил в славистскую аспирантуру Иллинойсского университета, защитил диссертацию (PhD) по русской литературе. Автор трех стихотворных книг и ряда исследовательских статей о русской литературе XIX и XX веков. Стихи публиковались в журналах “Звезда”, “Арион”, входили в антологии “Поздние петербуржцы”, “Русская поэзия двадцатого века”, “Освобожденный Улисс” и “Современнoe русское зарубежье”.
Живет в городе Норман (штат Оклахома), преподает на кафедре иностранных языков, литератур и лингвистики Оклахомского университета. В “Новом мире” публикуется впервые.
Искусство эскимосов
Из кости вырезал такую
скульптуру мирный иннуит:
гиганта карлик атакует
и сам от ужаса кричит.
И великаний рот — разорван,
изнанка желтью налита,
как будто выхлебал он ворвань
из эскимосского котла.
А карлик близится и, тужась,
в гиганта мечет острогу;
до неба вырастает ужас,
врагом внушаемый врагу.
Им друг от друга нет спасенья —
они сработаны вдвоём
из кости белого тюленя,
на льду забитого живьём.
Ода Цельсию
Чахотка медленным огнем
пожар в нем зачала,
но стран полночных астроном
не отирал чела.
Вода вскипала при нуле
по выверенной им шкале,
а льда лапландского кристалл
слезу пускал при ста.
Но где ж, Натура, твой закон?
Так вот же он!
В целительные холода
шары катила ртуть,
и зуб на зуб не попадал
у Цельсия во рту.
И пудра падала со лба,
туманя окуляр,
но выше ртутного столба
главой взмывал сколар.
Светились ризы при луне,
и нимб сиял, как нуль...
Потом оппортунист Линней
шкалу перевернул.
Открылась бездна, звезд полна.
На что теперь она!
Цикады грянули хорал
тому, кто в парике
величье Божье измерял
с термометром в руке.
О, рыцарь снежных королев,
грустны твои черты,
и за всемирный подогрев
один в ответе ты!
Орден
Утопила мама мамина
Боевого Красна Знамени
орден папы тоже маминого —
революционера пламенного.
К той поре комбрига Гохмана
восемь лет тому, как грохнули,
но о нем напоминания
не простила бы Германия.
Вот и Марье Алексеевне
стукнул пепел неразвеянный,
и мыслишка в сердце юркнула —
отомстить за брата-юнкера.
Бэлла, говорит, Давыдовна,
я, уж вы простите, выдам вас
и скажу, что муж ваш были
комиссар и коммунист.
Поступить бы тут по-здешнему —
пусть она за дурь поплатится! —
побежать к энкавэдэшному
человеку да поплакаться.
Вышла бабка из парадного —
получить им с мамой отруби —
и по Невскому блокадному
заодно дошла до проруби.
Орден выскользнул из варежки,
как блесна для ловли корюшки.
Жалко. Штука не великая,
но семейная реликвия...
Нету слов своих и краденых —
рассказать, поставив рядышком,
ни про женщин бесхарактерных,
что греха не взяли на душу,
ни про тэ тридцать четвертые,
что прошли колонной маршевой,
как иконы чудотворные
крестным ходом патриаршим.
Кубинская фотография
На флаге, солнцем разогретом,
застыла белая звезда,
и дым сигары над беретом
не улетает никуда.
Не наше дело, что за кадром —
воображению предел
кладёт оптический прицел
фотографа, промытый взглядом.
Дымясь от внутреннего жара
курильщика, за правоту
его идей умрёт сигара,
сгорая медленно во рту...
Чтоб истощавшая общага
преобразилась в парадиз,
терпеньем с писчей поделись,
крупнозернистая бумага!
Ещё продолжится счастливо
поход смеющихся знамён,
ведь рукоблудник объектива
извечным детством наделён.
Баллада о ротмистре Мартынове
Помыслы об отдыхе отринув,
торопясь с вокзала на вокзал,
Александр Павлович Мартынов —
ротмистр — по России проезжал.
Принимал по долгу службы близко
к сердцу он народную беду —
в сферах политического сыска
замечали яркую звезду.
Бич социалистов-демократов;
агентурных сведений — тома;
под присмотром Харьков и Саратов
и Первопрестольная сама.
Прямо из карьерного надира —
в головокружительный виток!..
И берег за обшлагом мундира
ротмистр достопамятный платок.
Тот платок не для родного торфа,
что с собой увозят в дальний край,
в руку генерала Бенкендорфа
предпоследний всунул Николай.
И по всем губерниям недаром
с давних пор звучала исполать
корпуса отдельного жандармам,
снаряженным слезы утирать.
В тот платок беспрецедентным шпаком,
на себя читая криминал,
в Третьем отделенье Пушкин плакал
и Некрасов нюни распускал.
Царский дар домашним жестом вынув, —
тоже не бездушный чинодрал! —
Александр Павлович Мартынов —
ротмистр — слезы многим утирал.
С вежливостью профессионала
уточнял несчастных имена,
но не поубавилось крахмала
в складках государственного льна.
Только похоронный крестик трефа,
наподобье битого туза,
в уголке оставила Азефа
чересчур горючая слеза.
В креслах ногу на ногу закинув,
отражен поверхностью зеркал,
Александр Павлович Мартынов
ехал и “гавану” зажигал.
А за ним со скрежетом и скрипом,
“Варшавянкой” меря перегон,
полз укомплектованный “столыпин” —
некурящий сумрачный вагон.
А как захватили власть канальи,
поделились с ними чем смогли,
посвятили их во все детали,
дали жало мудрыя змеи,
но платка — платка не передали
ротмистры жандармские мои!
Посетитель
За городом, где окликают “сэр”
любого, если есть на нем штаны,
пугает посторонних диспансер,
одетый в панцирь мертвой тишины.
Нарколог доктор Хейден Донахью
тех пользует по мере средств и сил,
кто в одиночку истину открыл
в безалкогольном, в общем-то, краю.
И пациенты после процедур
выходят на законный перекур
во дворик между строгих корпусов,
решеткой обнесенный с полюсов.
Они стоят у внутренней стены,
небрежно подперев ее спиной,
от прошлого вполне отделены
из стеклотары сложенной стеной.
А я, который истин не постиг,
поодаль жду, от взглядов пряча взгляд,
когда же от зависимости их
последней наконец освободят.
Я для того и ошиваюсь тут,
чтоб к ним примкнуть без ведома врача,
когда они на выписку пойдут,
оборванные связи волоча.
Непорядок
Со скоростью роста ногтей человека
смещаются своды подвижных глубин,
вот в этом-то и состоит подоплека
текущих событий. И тот господин,
что легкой походкой идет в педикюре
среди без изящества дельных мужчин —
де-факто провидец, однако де-юре
он в этой толпе представитель меньшинств.
Как будто нам негде занять зоопарка,
стадами слонов и отрядом горилл
надвинулась Африка (то, что в ней жарко,
у Чехова доктор всегда говорил).
Суматру и Яву задев ненароком,
ухожена, как трехсотлетний газон,
наддала Австралия стриженым боком
и в Индию вмяла недавний Цейлон.
Евразии щит по Уралу надтреснут,
нешумный под ним расширяется взрыв:
народы — семиты и анти — исчезнут,
паршивые распри свои позабыв.
А ты по примеру бездумных ровесниц,
которых бы я милосердно порол,
от ногтя отъяв роковой полумесяц,
роняешь его на невымытый пол.
И все-таки, детка, не пуганы птицы,
и так же спокоен отхожий поток
на финско-китайской, последней границе,
что, к счастью, легла там, где Дальний Восток!
Судьба Пигмалиона
Сперва из глаз исчезла жалость,
потом они поплыли вкось,
она обратно в мрамор вжалась,
ей прежний холод влился в кость.
А он подумал — быть бы живу,
когда живая рвется нить
и в камне спрятанную жилу
однажды снова отворить!..
И потому с упрямством трупа
не разжимал зубной зажим;
тесал свое темно и тупо,
а поблистать ходил к чужим.
И либо надорвался, либо
воображенье потерял.
Осталась мраморная глыба —
сырой от слез материал.
Сливкин Евгений Александрович родился в 1955 году в Ленинграде, окончил втуз при Ленинградском металлическом заводе и Литературный институт им. Горького в Москве (заочно). В 1993 году переехал в США. Поступил в славистскую аспирантуру Иллинойсского университета, защитил диссертацию (PhD) по русской литературе. Автор шести стихотворных книг и ряда исследовательских статей о русской литературе XIX и XX веков. Живет в городе Блексбург (штат Вирджиния), преподает на кафедре Современных и классических языков и литератур Вирджинского политехнического института.
Опубликовано в Журнале №3