Ольга Балла
Слепки слепоты
Homo mortalis — Человек смертный. Альманах. Составитель Сергей Роганов. М., «Печатные традиции», 2009, 412 стр.
И это наша-то культура отворачивается от смерти? Не желает ее видеть и понимать? Во времена Филиппа Арьеса, может быть, так оно и было. Теперь же, кажется, нет ничего более далекого от истины. Смерть стала общим местом, навязчивой идеей. Она притягивает. Более того: она стала модной. По аналогии с сексуальной революцией, потрясшей умы лет сорок назад, мы теперь имеем все основания говорить о революции «танатологической».
Смерть не просто «перестала быть табу» — «она заняла авансцену». Так утверждает в альманахе Сергей Якушин, — что характерно, издатель журнала «Похоронный дом». «Повсюду, — пишет он, — отмечается стремительный рост увлечения» всем, связанным со смертью и трупами. Не просто кровавыми сценами на теле- и киноэкранах, хотя и это тоже: «По телевидению и на больших экранах людей стреляют, четвертуют, замораживают, варят, душат, взрывают, отравляют, сжигают <…> всегда с хорошим освещением и музыкой для зрелищности». Но такие зрелища человечество любило всегда. Нет, сегодня людей волнует буквально все, что напоминает о смерти: «мрачные картинки со скелетами, смертная бижутерия», гробы, катафалки. В разных странах мира открываются и вызывают большой интерес музеи погребальной культуры (кстати, теперь такой есть и в России — автор знает, чтбо пишет, он сам его создал). Уже появились турфирмы, которые организуют экскурсии по кладбищам, моргам и камерам пыток. Манекенщицы демонстрируют одежду для покойников. Среди тех, кто еще жив, в необыкновенной моде черный цвет и изображения черепов: «Все ведущие модные дома стали использовать черепа в декорировании своих творений» — так появились «запонки с маленькими черепами и костями от Ральфа Лорена, шарф от Маккуина с огромным вышитым черепом», «сумка Луи Вуиттон с малюсенькими „веселыми роджерами” по внешней стороне карманов»…
И как при этом принимать всерьез тех, кто, вслед за родоначальником дискурса Арьесом, продолжает упрекать современников в недостатке внимания к неизбежному концу человеческого существования? Среди авторов «Homo mortalis»’а есть и такие. А ведь, как ни парадоксально, они совершенно правы.
Несмотря на все усилия современных интеллектуалов (благодаря им?), смерть понятна сейчас, может быть, даже менее, чем века назад, когда у людей традиционных обществ все-таки были какие-то заготовленные ответы на вопросы о том, что она такое и как с ней (и с собой — перед ее лицом) следует обращаться. Сегодня у человека западных обществ надежных представлений на сей счет, по существу, нет. И много говорят о смерти именно поэтому.
Ни горы трупов в кино и на телевидении, ни черепа на модной одежде в этом смысле не только ничего не меняют, но даже наоборот. Все это — формы ухода от смерти, притупления чувствительности к ней и к нерешенности связанных с ней вопросов. Главный из них, который потому и главный, что ответить на него вполне, окончательно и удовлетворяющим образом, кажется, по определению невозможно: «зачем» все это?
Иными словами, коренная ситуация в наших сегодняшних отношениях со смертью состоит в том, что у нее нет смысла. Не личного в первую очередь (хотя этот вопрос в конечном счете всегда личный) — но именно общекультурного, такого, который давал бы некоторую «матрицу» для построения таких ответов каждым в одиночку и благодаря которому каждое одинокое самоопределение в свете смерти было бы и некоторым посланием собратьям по культурному миру.
Разлаженность (собственно, не-налаженность, принципиальная неустроенность) отношений с антропологическими константами, среди которых неизбежная смерть — едва ли не первейший симптом того, что культура, мягко говоря, не выполняет своих основных функций: посредничать между человеком и миром, защищать человека от мира — и от самого человека, от наиболее ранящих, травматичных сторон его собственной природы. Прояснение и «устраивание» отношений со смертью, насыщение их человеческими смыслами относятся к числу первостепенных культурных задач.
Альманах философа, писателя и публициста Сергея Роганова выполняет в этом отношении функцию скорее диагностическую. Собранные здесь авторы — психологи, политики, философы, филологи, журналисты и люди с таинственно-неопределенным культурным статусом вроде «вечного студента Киево-Могилянской Академии» — рассматривают отношения наших современников с неустранимым фактом человеческой смертности в разных областях сегодняшней жизни. Включены сюда и художественные тексты, особенно чуткие к тому, до чего понятийное формулирование еще не дотянулось.
Не будучи ни первым, ни единственным изданием на эту тему, альманах все-таки занимает в сегодняшних исследованиях смерти собственную нишу: он подходит к вопросу с принципиально различных точек зрения и профессиональных позиций, не берясь свести их к единому знаменателю (хотя, честно говоря, итоговая, синтезирующая статья ему не повредила бы — как, впрочем, и более четкая систематизация материала по разделам) и оставляя вопрос в конечном счете открытым.
То, что получилось, во многом — карта ложных путей, слепки слепоты современного человека в отношении смерти, его растерянности перед ее лицом — и поисков выхода. Тем более что у смерти сегодня новая, незнакомая прежним векам и научная и социальная ситуация. Успехи науки в изучении связанных со смертью процессов привели, пишет Сергей Роганов, к тому, что уже «к середине ХХ века смерть из точечного и необратимого события превратилась в процесс, в который можно и нужно было вмешиваться». Более того, возникла очень убедительная иллюзия подвластности смерти человеку — вплоть до возможности, может быть, отменить ее вовсе. Развиваются соответствующие практики: «исследования биологических процессов старения и, соответственно, технологий омоложения», криотехника, «исследования в области клонирования», «новый эликсир бессмертия — „стволовые клетки”»… Не говоря уж о том, что «медицинские, правовые критерии процесса смерти все больше становятся точкой пересечения (зачастую противоположных) целей и задач различных социальных групп».
«В настоящий <…> момент развития истории культура ведет себя <…> так, как будто смерть может быть и должна быть уничтожена».
То, что при всем этом человек остается смертным, выглядит просто невыносимым скандалом. Почти недоразумением, которое до сих пор не исправлено только по недостатку стараний.
Многоголосие и разность позиций здесь тем важнее, что «проблемное поле феномена смерти», по словам Роганова, располагается сегодня «на пересечении десятков различных направлений современной науки — от изучения биологических процессов, которые завершаются биологической смертью, до философско-теологических споров о смысле и месте смерти в жизни человека и общества». Конечно, опыт всех этих дисциплин и областей при формулировке некоторого общекультурного взгляда на смерть должен учитываться — при условии, что будет язык, на котором они смогли бы договориться.
Однако едва ли не каждый автор сборника, который вообще об этом заговаривает, вынужден так или иначе признать: «адекватного языка смерти» (Владимир Варава), такого, который был бы приемлем и понятен всем участникам разговора о ней, сегодня еще нет. Его только предстоит создать. Заняты они, однако, не столько выработкой этого языка — это, пожалуй, все-таки следующий шаг, — сколько рассмотрением условий его выработки, прощупыванием той почвы, на которой может быть, предположительно, возведено такое здание, а также технических возможностей его создания.
И здесь, похоже, все еще больше вопросов, чем ответов.
Но некоторые авторы альманаха предлагают ответы. Например, философ Владимир Варава (кстати, автор одного из самых тонких эссе сборника — об «ожидании» как основном состоянии жизни, разрешающемся только в смерти) рекомендует опираться на опыт русской религиозной философии — востребовать ее «нравственный потенциал». Вообще он крайне жёсток в своих требованиях вплоть до готовности отказать междисциплинарному подходу и вообще всяческому многоголосию в адекватности подхода к предмету: «Ситуация, — пишет он, — требует выработки жёсткой методологии, которая не позволила бы духовным смыслам смерти расползтись по территориям периферийных и прикладных для нее наук». «Метафизика смерти (читай: православная ее метафизика. — О. Б.) — реальная альтернатива всем посюсторонним тактикам общения со смертью».
Религиозный жепо сутивзгляд на проблему, но куда более чуткий, осторожный и вопросительный, предлагает иеромонах Григорий (В. М. Лурье) в работе о «смерти и самоубийстве как фундаментальных концепциях русского рока», особенно 80-х и 90-х годов. Сконцентрированность русского рока этого времени на теме смерти, отмечает он, не имеет аналога ни на Западе (разве что у «Нирваны»), ни в русском же роке более раннего времени.
Интерес отечественных рокеров — Янки Дягилевой, Егора Летова — к этой теме имел, по мнению автора, «скорее конструктивный, а не деструктивный характер: за ним стоял пафос поиска, а не разрушения» (каких-нибудь, как соблазнительно думать, общественных институтов). То была встревоженность смертью как коренной экзистенциальной проблемой, которую рокеры стремились если не решить, то хотя бы пережить предельно честно, помимо навязанных обществом — и заведомо ослабляющих проблему — условностей. Правда, вышли они по этому пути не туда, куда единственно следовало бы, — к Богу, поскольку осознанно не пошли в эту сторону, отказавшись от настоящих — выходящих за пределы моды — усилий этого рода, — а в ничто, оказавшись таким образом в тупике.
И все-таки в ситуации, когда надеяться на возврат к всеобщей религиозности, судя по всему, нет никаких оснований, — как быть неверующим, которым тоже приходится умирать?
Такой вопрос в сборнике тоже ставится — тем более что психотерапевтам приходится иметь с ним дело в повседневной практике.
Ростовский философ Елена Золотухина-Аболина в своих заметках о «психотерапии и смерти» рассматривает два подхода к этой проблеме. Терапия по Ирвину Ялому, которая учит пациентов не бояться смерти, не утешая их ничем загробным, примиряет их с неизбежным концом, своим «атеистическим ригоризмом» сужает, по ее мнению, возможности человека. Здесь автор скорее на стороне трансперсонально-холистической терапии, которая, не апеллируя ни к каким исторически определенным «религиозным взглядам на посмертье», тем не менее оставляет пациенту надежду — на то, «что исчезновение ядра личности» все-таки не будет «полным и абсолютным».
Более убедительным кажется то, что пишет о «смысле смерти» психолог Дмитрий Леонтьев: именно благодаря своей разрушительности смерть «выступает мощным стимулом сознательного, осмысленного отношения к жизни». Она должна быть понята не как внешняя граница человека, но как внутренний, собственный его предел, столько же отрицающий его, сколько и создающий. Зная о своей обреченности, человек должен оставаться «на стороне жизни» — то есть «полностью осознавать реальность смерти и при этом быть готовым к максимальному использованию всех возможностей».
Об этом же говорит и философ Михаил Эпштейн, утверждающий, что физический конец жизни — это начало — и стимул — «мышления о жизни в целом, начало усиления жизни, умножения ее возможностей». Смерть может быть понята как источник достоинства и свободы, «использована и как рычаг, чтобы приподнять себя над земной тяжестью, обрести воздушную легкость походки по жизни — я здесь не весь, я могу улететь». Не говоря уж о том, что только она — именно своей неотменимостью — делает возможной и даже вынуждает к существованию культуру — «черновой набросок бессмертия».
Смертность человека, считает составитель альманаха Сергей Роганов, должна быть понята как философская задача. Сегодня она в том, чтобы отчетливо и с внятными культурными последствиями пережить и, главное, понять себя как конечное и убывающее существо. «Homo mortalis» — такой же «проект смысла», каким некогда был — и успешно в этом качестве состоялся — homo sapiens. Мы должны встроить в себя опыт убывания и исчезновения как один из самых существенных человекообразующих опытов. «Научиться внимать небытию смысла, и только потому научиться созидать собственные смыслы, сознавая пределы любых человеческих планов и целей».
Самая же важная из мыслей сборника (и смысл его не приходящей к единому мнению разноголосицы!), пожалуй, в том, что хотя смерть должна быть тщательно и честно продуманной, ее назначение (не главное ли?) в том, чтобы оставаться тайной. Чтобы она действительно была пределом человеку: чтобы на ее пороге обрывалось всякое понимание. На нее, «как на Солнце» (Ф. де Ларошфуко), нельзя смотреть в упор — просто потому, что таким образом ее, по определению ускользающую, — не увидишь.
Ольга БАЛЛА