Деревни Коптево, Велино, Карманово, Упрямово расположены в Юхновском айоне Калужской области — в историческом центре России. В 1480 году недалеко от этих мест русские войска остановили хана Ахмата, и Великое стояние на Угре положило конец зависимости Руси от Орды. В Отечественную войну 1812 года в двадцати верстах отсюда находилась партизанская база Дениса Давыдова.
В октябре 1941 года деревни заняли немцы, и жители, а это были старики, женщины и дети, оказались на временно оккупированной территории. Но уже в январе 1942 года наши войска освободили Коптево, следом — Карманово. Позднее, ценой тяжелых потерь, выбили врага из Упрямова. Весной 1943 года в Велино, сожженное немцами, вернулись угнанные из своих домов жители.
Но в конце восьмидесятых я еще ничего или почти ничего не знала об этих калужских деревнях. Тогда я купила небольшую избу в деревне Коптево в 250 километрах от Москвы, и мне, человеку городскому, все было внове. И в 1997 — 1999 годах в Коптеве, Велине, Карманове, Упрямове я прошла по избам и записала на магнитную пленку разговоры с крестьянами о прошлой жизни — о разоренных барских усадьбах, порушенных храмах, о местных помещиках, среди которых оказались дворяне знаменитого рода Раевских, — в XIX веке именно они владели Коптевом и Кармановом. Крестьяне вспоминали о колхозах и раскулачивании, о войне, оккупации, голоде, налогах; о промыслах и обрядах, свадьбах и похоронах, многом другом.
В записанных крестьянских историях, хронологически и событийно, отразился почти весь ХХ век. Но самой горестной, самой трагической страницей воспоминаний стала война.
Воспоминания о войне в данной публикации чередуются с «Толками, разговорами». Они сложились из разрозненных признаний, за которыми — десятки людей, участники и свидетели драмы, развернувшейся в 1941 — 1945 годах на калужской земле.
Фрагменты рукописи публикуются с разрешения жителей деревень с незначительной редакторской правкой.
Низкий поклон крестьянам деревень Коптево, Велино, Карманово, Упрямово. Живым и ушедшим.
Рассказывает Александра Васильевна Богомолова (родилась в 1920 году в деревне Куреево). Запись сделана в деревне Коптево в декабре 1997 года.
А. В.: В Курееве перед войной председателем колхоза был Митрофан Семенович, его сын работал счетоводом, а мой папа — бригадиром. Шла уборочная. 1941 год. Убирали хлеб. Вдруг приехали начальники и говорят: «Зачем вы убираете хлеб? Немцы вот-вот придут!» Они отвечают: «Хлеб — это хлеб, раз его вырастили, значит, надо убрать». Власть посчитала, что они хлеб убирают для немцев. А убирали для своих. Им говорят: «Вы уже сараи понабили, а немцы на пороге». А разве можно оставить урожай на поле, если немцы еще не пришли, а хлеб почти весь убрали?
Их арестовали. И отца, и Митрофана Семеновича. Если разобраться — за что? За то, что не убрали хлеб, можно наказать. Но наоборот?
Когда стало понятно, что немцы близко, ко мне пришли из райвоенкомата, из райисполкома и военный начальник. А я до войны была учительницей. И они говорят: «Мы к вам с просьбой. Здесь, в лесу, расположилась наша воинская часть. А немцы могут прийти со стороны Олоньих Гор. И что получится? Они уничтожат вашу деревню. У нас к вам просьба — ходить в этот лес каждый день, а то и два раза в день и сообщать — пришли немцы или нет?» Я тогда молодая была, ходить умела, говорю: «Буду ходить сколько надо». И бегала.
Как-то шла за водой, а на той стороне деревни слышу разговор: «Немцы идут». Думаю, правда или нет? Глянула, поняла — разведка. Ведро бросила и бежать к нашим в лес. День был. Подбегаю: «Пришли немцы!» Солдаты-то с оружием. А я? Говорю, может, и мне дадите? Не дали. Пришлось возвращаться через Карманово. Вон какой крюк дала.
Я долго-долго никому про это не говорила. Знаете, люди всякие, могли не так понять.
— Вы тогда уже были замужем?
А. В.: Замуж я вышла в 1938 году. Борька учился в медицинском институте в Москве. В 1941 году родился наш мальчик. Но когда Борис кончил институт, началась война. Он так его и не увидел. Слал письма: «Береги себя и Лёву». Мы из Коптева отправили ему три посылки. Вязали носки, варежки. Потом письма перестали приходить. А потом я получила известие, что он пропал без вести.
1941 год, октябрь. Толки, разговоры.
— Помню, что немцы пришли на Серьгов день. Вот сегодня 8 октября, Серьгов день. Тот же праздник. Его в Бекасове праздновали, а там жила материна сестра. Мы с братом Мишей пошли в гости. Брат на три года старше меня. Ему было 16 лет, а мне — 13. Отпраздновали, на второй день идем домой по лесу, а на лошадях уже едут немцы. Нас, правда, не тронули. Пришли домой, а мать говорит: «Вот вы ушли, а к нам немец пришел». Но немцы не задержались, а прошли на Москву.
— Тяжелые бои были в начале 1942 года, когда немцев гнали от Москвы, а пришли они без боя, ну, типа прогулки. И мы оказались в оккупации.
— Немцы остановились у нас на ночь. На кровать никто не лег, принесли сено, разложили на полу и повалились. А утром бобынинским трактом через Павлищев Бор ушли на Москву. Их было видимо-невидимо. Шли пешком, на лошадях, на машинах, на мотоциклах. Из дома ничего не взяли — ни корову, ни курей, ни картошку.
— Немцы ведь разные. Там и чехи и австрийцы воевали. Австрийцы такие же, как русские. А как-то пришли финны и все из дома забрали. Их чистильщиками называли. Им что курицу убить, что человека застрелить. Немцы у нас курей не тронули, а финн зашел на двор и из автомата всех кур перебил.
— У нас офицерье остановилось. Под потолком в хате висела лампа керосиновая, яркая, как лампочка. Фитиль у нее круглый, вечером хорошо видно. Немцы встали и лампу рассматривают. Отец им стал показывать, как лампа устроена.
— Немцы вели себя не как звери, пусть они вражьи будут, но нас они не тронули, не обидели, ушли, и нам их даже жалко стало — постреляют ведь. А они тоже насильные люди.
— Старосту выбирали при немцах. Он так не хотел. Плакал. Выбирал его народ, но немцы присутствовали. А когда немца прогнали, его забрали. Отец наш на суд ездил. Ой, мама родная, как же нам его жалко было! Его осудили и много, много годов ему дали. Годов двадцать. Насилок пихали его, насилок. А вот осудили.
Рассказывает Николай Георгиевич Мурашов (родился в 1936 году в селе Велино). Запись сделана в деревне Коптево в декабре 1997 года.
Н. Г.: Нас было пять человек — отец, мать и три брата. Бабушка с дедушкой на выселках жили, отдельно. Дом у нас был круглый, это значит — одна комната. Но большая. Сени, крыльцо, двор. Я мал был, но помню, что к сеням чулан был пристроен.
— Велино до войны считалось богатой деревней или бедной?
Н. Г.: Богатая была деревня. Больше ста дворов, и в каждом куры, овцы, козы, по две коровы, лошади, а то и две; телеги, плуги, хомуты, бороны. Плотники сильные. Деревня считалась лучшей в районе. У нас уже машина грузовая была. Полуторка. Я помню, потому что мой отец был завхозом и меня на той машине катал. Отец погиб где-то у границы с Финляндией, то ли в 1941-м, то ли в 1942 году. Старший брат служил под Гродно. Тоже погиб. Брат Петька родился в декабре 1941 года, немцы уже взяли Велино. А у нас килограмма два песочка оставалось. И вот к нам пришел финн и этот песок забрал. Петьку чем кормить? Мать осмелилась и пошла в дом бывшего купца Балашова, там сейчас Надя Билибина живет, а тогда штаб немецкий находился. Мать пришла, рассказала через переводчика, а там генерал сидел, ему объяснили, зачем мать пришла, и тут как раз тот финн зашел. Мать на него указывает, генерал финна к себе подозвал и отправил на передовую, а песок нам вернули.
— Тебя послушать, немцы такие хорошие…
Н. Г.: У нас карателей не было. Они пришли, их не трогали, и они никого не трогали.
— Откуда ты знаешь? Ты же маленький был?
Н. Г.: Мать рассказывала, дед. И сам помню. Знаю, что за немцами из Плюскова пришли гестаповцы. Пошли с обыском по домам. Поймали семь или девять человек. Не нашенских, не деревенских. Беглых. У нас во дворе большая комяга стояла, из нее корову кормили, так дед двоих под эту комягу спрятал, сказал, что приехали каратели, чтоб сидели и не вылезали. Немцы их не нашли. А тех, кого поймали, расстреляли за барским домом. Мы, пацаны, бегали смотреть. Их семь человек поставили, один за одним. Семь или девять, не помню. Манька подошла, стала просить: «Пан, пан, это мой муж, это мой муж». А он ей никем не приходился. Переводчик перевел, и немцы его отпустили. Тот, который у Танечки стоял, тоже стал просить: «Тань, Тань, возьми меня, возьми меня». А она хвостом крутанула и ушла.
В Велине немцы долго стояли. Помню, когда они только пришли, осень была. Вдруг прилетает наш самолет, маленький. По-моему, АН-2. Сел. Немцы бегут к нему. И мы бежим. Он увидел немцев — тр-рр-рр-тр-тр — поднялся и полетел над лесом в сторону Коптева. Немцы пуль-пуль, а его уже и не видно.
В апреле 1942 года немцы выгнали всю деревню и гнали лесом. Гнали, гнали нас. Кто до деревни Палатки дошел, кто куда. Мы застряли в Олоньих Горах.
Вернулись в марте 1943-го. Дома все сожжены, от деревни ничего не осталось, только барская усадьба уцелела, церковь и магазин. Барский дом, помню, был с балкончиками, веранда здоровая. Красота! Немцы почти год жили, а красоту эту не тронули.
— Может, собирались вернуться?
Н. Г.: Не знаю, не знаю. В барской усадьбе в каждой из сорока комнатушек по две-три семьи устроились, и в магазине — семей пять-семь. Нас согнали в Маркин дом. Дом большой. В одной половине мы — семей пятьдесят. В другой половине — солдаты. Наделали мы уголочки и на узлах спали. Дети на печке по очереди грелись. Одни погрелись, их снимают, других сажают. В каждой семье по два-три ребенка. Когда потеплело, солдаты ушли в другой сарай. Нам попросторнее стало. Потом нам отдельный сарай дали. Немцы избы-то сожгли, а сараи остались. Мы с матерью и братом в сарае и жили. Углы осокой позатыкали, чтоб не дуло. Самое страшное — крыс была уйма! Боялись мы их очень. Бывало, мать уйдет в Мятлево за зерном, а ходили пешком, на себе по пуду приносили, сеять-то нечего было, а мы с братом одни оставались. Ему полтора года, мне — семь. Крысы бегают — вот такие лошади! (Показывает.) Полов-то не было, полы земляные. Потом мы у Фени кошку взяли, трехцветную. Как она начала их шерстить, как начала!
А сколько было ужей! У-у-у-у! Ляжешь спать, глянешь под подушку, а там вот такой лежит, свернутый. Крысы прогрызли дыры, они и проползали. Ну, выкинешь и спать ложишься.
Но от чего страдали — так это от вшей. С ними ничего не могли сделать. Сначала все чесались, не стеснялись, потом перестали обращать внимание. И так продолжалось до тех пор, пока, наверно, в конце войны, не приехала к нам машина крытая. С нас все поснимали и в ту машину покидали. Прожаривали. Лучше стало.
У каждого пацана тогда было по пять, по десять пар лыж. У меня было три пары.
— Откуда лыжи?
Н. Г.: На поле собирали. У нас тульские полки проходили. Сибиряки идут в бой на лыжах, их поубивают, а лыжи на поле остаются.
— А полушубки снимали?
Н. Г.: Кто снимал, а кто нет. Некоторые у убитых немцев ноги отрубали. У нас была женщина — она столько немецких сапог натаскала! А ноги долго валялись. Ей даже стали говорить, чтоб закопала или убрала.
На Рессе были большие бои. А Ресса впадает в Угру, и когда лед тронулся, сколько же убитых людей плыло на льдинах! Ящики с патронами плыли. Плывут, плывут, потом как ухнут! Столб такой! В лесах дети подрывались на снарядах. У Паньки Ионцевой пацан подорвался. Я уже женатый был, пошел в лес, наткнулся на снаряд. Приехали с Олоньих Гор, такой Чудов, с двумя саперами. Повел я их на то место, где снаряд обнаружил, а его уже кто-то разрядил. Тол брали рыбу глушить.
Против Дюкина на Угре изгиб, как полуостров, и туда все прибивало. Потом пригоняли солдат, разбирали. Трупы закапывали. И немцев и наших. По дороге в Велино, где вода стоит на дороге, немцев навалено было видимо-невидимо.
— Были случаи, когда деревенские с немцами сотрудничали?
Н. Г.: У нас настоящим полицаем был Колчак. Прозвище такое. Уж так он немцам угождал! Забирал утей, гусей, курей. Такой нахал — забрал у нас овцу с ягнятами. У него такая штучка была, вроде ручки, и на ней ремень. Как с плеткой ходил. Помахивал. Когда пришли наши, мать с дедом хотели рассказать, а потом пожалели его. И его не расстреляли. Ему даже доверили пристань у Олоньих Гор. А пристань «ушла». И его посадили. «Пришили» и пристань, и как в войну нахальничал. Забрали и увезли или в Читу, или в Иркутск.
— Скажи, ты не слышал, раньше, говорят, ходили «по кусочкам», побирались?
Н. Г.: Почему не слышал. Я сам ходил «по кусочкам» с матерью. Когда мы пришли с Олоньих Гор, Велино немцы сожгли, и мы ходили в Коптево. Кто давал кусочек хлебушка, кто картошки, кто еще какой кусочек.
— И брат ходил?
Н. Г.: Нет, мы с матерью. По весне ходили. Помню, возвращаемся из Коптева, к нашему кладбищу подходим, и я матери говорю: «Давай сходим самолет поглядим».
— Какой самолет?
Н. Г.: Наш. Он упал в болото. Его немцы сбили, это было до того, как нас угнали в Олоньи Горы. Гестаповцы, жили в монашеском доме, недалеко от кладбища, он стоял буквой «Г». Они по нашему самолету били из пулемета как раз из этого дома. Мы видели, как самолет упал, и побежали. Смотрим, а они уже штурмана и летчика схватили. А радист, говорят, выскочил и побежал в лес. Немцы стреляли: пук, пук. Но он скрылся. А штурмана и летчика расстреляли на месте, возле самолета. Оказывается, в самолете было две бомбы, но они не взорвались. Немцы нас, пацанов, отгоняли, но мы не боялись и не уходили.
И вот идем мы с матерью из Коптева, это уже весна 1943 года. И я говорю: «Давай самолет поглядим». Приходим, а там все раздолбано, все уже разобрали. Помню, мы картон прессованный взяли. Очень хороший картон, мы потом мясо на нем рубили. И вдруг видим, над нами немецкий самолет. Воет, гудит. Я говорю матери: «Пошли отсюда, он, наверно, нас заметил». Только мы дошли до дома, прибегают с Коптева и говорят, что самолет на них три бомбы сбросил. Лошадей побило, возле Витькова колодца военных поубивало.
В первый класс я сел, когда мне уже девять лет было. Бывало, идешь в школу, а от погоста вниз сажали турнепс. Гектара два. Осенью я набирал полную сумочку. У меня была такая солдатская сумочка. Пока дойдешь до школы, весь турнепс съешь. Или видишь, грачи над полем летают. Ага! Значит, в поле картошечка осталась. Не картошечка, а крахмал. Собираешь, ешь.
Иногда думаю, как мы выжили? Как мы выжили? (Пауза.)
— Самое тяжелое воспоминание — война?
Н. Г.: Война… (Пауза.) Война. И голод страшный.
1942 год, зима. Толки, разговоры.
— Когда немцы погнали нас из Велина, я девочку побольше положила на салазки. И мальчика сверху. Он с 1941 года. Так и везла аж до Олоньих Гор. Замучилась, есть нечего. Свекровь говорит: «Я тебе не подмогну, старенькая я». Остановились в Олоньих Горах. Плохо было. Я матери говорю: «Поедем назад». А там лесочек, и немец стоит, не пропускает. Я решила — пусть стреляет, я так намучилась… А он нас не застрелил. И мы вернулись в Велино. Деревня вся была сожжена, один столб горелый стоял. Я как повалилась вот здесь…
— Немцы с матери валенки сняли, дали кирзовые сапоги. И погнали нас. В Палатках я ходила побираться. Если тот немец жив, дай Бог ему, его семье, его внукам и правнукам прожить 200 лет! Меня послали к нему в какой-то большой дом, и одна женщина говорит: «Пан, пан, кляйн есть хочет». Немец что-то писал, потом встал, дал мне сала и буханку хлеба. И сказал: «Когда съешь, еще приходи. У меня пять киндер». А другой немец, чтоб ему ни дна ни покрышки! Меня лошадь под себя подмяла, а он стоит, смеется. А мне шесть лет было.
— Наши солдаты тоже хороши. Мы ушли на работы, они в хате остались. Возвращаемся, а они курей порубили; сидят, щиплют. Мать говорит: «Да вы же нас голодными оставили!» А они ей: «Война, мать, война».
— Хлеба мы тогда не видели. Листья липы сушили, толкли и добавляли в картошку. Или лепешки из липника пекли, потом криком кричали — такие запоры! Страшное дело!
— В поле валялись трупы немцев. Замороженные. Многие отрубали ноги с сапогами, приносили в дом и на печку. Оттаивать. А потом — немцы, видно, носили чулки шелковые или носки до колен, — так за эти самые чулки ноги вытаскивали из сапог. Ноги — под горку, а сапоги — носить.
— Наши освободили Куреево, переночевали у нас. А в Упрямове был староста. Предатель. Он смотался в Юхнов, привез немцев. Утром мы только сели за стол, а один солдатик глянул в окно. И вдруг как закричит: «Немцы!» И сразу грохот. Прилетел самолет, давай бомбить деревню. Такое началось! Земля с небом смешались! Темно. Отбомбил и улетел. Одна бомба попала в наш огород. Осталась большая воронка. Мы летом поливали огород, а зимой ребятишки по льду катались. Дом наш по углам раздернуло, рамы вылетели. А так ничего, устоял.
— Есть один человек: немцы пришли — выслуживался, наши пришли — хвостом крутил. Что он вытворял? Немцев водил по избам, показывал, где что схоронено. Все забирали — одеяла, подушки, сапоги. Даже кальсоны из миткаля. Когда вернулись наши, хотели его расстрелять, но пожалели детей. Отправили на передовую отмывать позор кровью.
Рассказывают Георгий Михайлович Степанов (родился в 1931 году в деревне Коптево, умер в 2004 году) и Валентина Ефимовна Степанова (родилась в 1935 году в деревне Карманово). Запись сделана в деревне Коптево в ноябре 1997 года.
— Георгий Михайлович, говорят, твой отец прятал в сарае наших солдат?
Г. М.: Когда началось наступление и немцев погнали от Москвы, наши выбросили десант на парашютах, но неудачно, и они попали к немцам, в Требушинку. Сейчас этой деревни нет. Их разбили, конечно, но кому-то удалось бежать. Пять человек пришли в Коптево. Жили у нас с неделю. Днем хоронились в сарае, а ночью приходили в избу — поесть горячего и поспать. А утром возвращались в сарай, в сене прятались.
— В деревне кто-нибудь знал, что отец их прячет?
Г. М.: Нет, конечно, никто не знал, если бы знали, могли и выдать. Так что и солдаты боялись, и мы боялись, ведь кругом немцы! Ночевали они в избе. В этой хате холодно было, они в той на полу спали. Когда они приходили, на стол выкладывали гранаты, оружие и предупреждали: «Отец, если что, мы принимаем бой». Это я хорошо помню, мне же десять лет было. Отлично все помню.
Меня, конечно, интересовали гранаты, пацан был, — «лимонки», как игрушки, я их руками трогал. Я стал разбираться в оружии, у них уже были автоматы. И вот как-то солдаты говорят, что где-то близко бьет наша артиллерия. И отец отвез их на лошади до Детькова, в сторону Чемоданова, на этой стороне Угры. Дальше они пошли одни.
— Деревенские своих предавали?
Г. М.: У меня был учитель — Рябцев Митрофан Семенович. Его расстреляли наши, возле дома Ионцева[1]. А за что? За то, что, когда пришли немцы, его заставили на собрании прочитать газету, которую немцы издавали в Юхнове на русском языке. Он прочитал. А когда пришли наши, на него показали. Это я знаю точно, потому что я у него учился. Он был учителем начальных классов. Наши освободили Коптево, Карманово и его, по-моему, на второй день расстреляли. Как тут разобраться? Возможно, немцы заставили его прочитать ту газету? Что он мог сделать?
Во время войны попасть к НКВД — страшное дело. Вот уже Юхнов освободили, уже бились на Зайцевой горе, а у нас в Коптеве, в нашем доме, стояли радисты. Три человека. А штаб стоял через дом, у Тарасовых. Мне, пацану, конечно, было интересно, как они там что-то выстукивали. Иногда они слушали песни из Москвы. Вот я приходил — я их называл дядя Володя, дядя Витя — и просил дать мне послушать. Можно представить, что такое радио в деревне в то время! Я же радио никогда в жизни не слышал! И один раз на пять минут, не больше, дали мне послушать. Так кто-то донес. Тут же пришли, сорвали с него погоны, отобрали ремни. Там, где Иван живет, там был политотдел. Его трепали, трепали. Ребята-радисты вступились, писали куда-то жалобу. А ведь могли расстрелять. А за что? За то, что он дал мне послушать русскую песню?
Кто связался с НКВД, тот пропал. Если из НКВД пришли с кем-то побеседовать, на второй день этого человека нет. Это я точно знаю.
В. Е.: Немцы у нас в Карманове не стояли. Они делали набеги — кур забирали, все забрали, даже лук, только что корыто с пеленками не тронули. Приедут на машинах, на лошадях, набьют полную машину скота и увозят.
Нас у матери было четверо, отец в сорок первом ушел и не вернулся. Матери прислали извещение, что пропал без вести. Мать осталась одна с четырьмя детьми. Старшая сестра с 1932 года, я с 1935-го, брат родился в 1938-м, и еще сестра в 1941-м. Немцы пришли к нам из Упрямова, и она как раз родила.
— Когда немца отогнали, стало полегче?
В. Е.: Мы рано начали матери помогать, в девять лет ходили в колхоз, сено трясли, гребли, нам давали трудодни, костель…
— Костель?
В. Е.: Ну да, «мусор», отходы, а мы отбирали, просеивали, мололи на ручной мельнице. Бывало, стоишь, крутишь, на хлеб накрутишь да картох натрешь. Плохо жили.
Г. М.: В школу я пошел перед самым приходом немцев, в сентябре 1941 года, а в октябре немец пришел. Через три месяца, когда немца прогнали, школу открыли снова. И мы опять пошли в первый класс. Тетрадей не было, писали на газетах, на толстой серой бумаге.
В. Е.: Чернила делали из свеклы. Терли свеклу, а сок выжимали. Перья привязывали к палочке.
Г. М.: Перья из куриного пера делали, разрезали посередине, чтоб оно держало свекольный сок. В пятый класс я уже ходил в Чемоданово, там была семилетка. Каждый день туда восемь километров и обратно. Нас собиралось с трех деревень человек двенадцать. По утрам зимой темно, так мы ходили во вторую смену, не по дороге, а через лес. И кармановские и велинские. Возвращались вечером. И дело даже не в том, что страшно идти через лес, а в том, что уроки делать не успевали. Приходишь домой, уже не до уроков, лишь бы на печку.
— А как пахали, сеяли, если немцы весь скот забрали?
Г. М.: Ребятишки вместо лошадей и быков впрягались, станут по шесть-восемь человек, а сзади за плугом шли женщины. Так пахали и свои усадьбы, и колхозные.
В. Е.: Потом пахали на быках. Я не любила быков водить. Я любила за плугом ходить. Первый раз я встала за плуг, когда мне было десять лет. Надо мной наши старые бабы смеялись — меня за плугом и видно не было. Так до сих пор за плугом и хожу.
— Красиво ходишь. Скажите, какое время тяжелее всего вспоминать?
Г. М. и В. Е. (вместе): После войны. (Пауза.)
Г. М.: Для деревни самые тяжелые годы — это 1945, 1946, 1947, 1948-й. Ни у кого ничего не было. В 1947 году многие еще лапти носили. Не на что было сапоги купить. У нас лапти из лыка плел отец Витькба, еще Андрей, отец Миши Степанова.
В. Е.: Я в лаптях ходила и весной, и летом, и осенью. А зимой тряпок намотаешь да оборки. Лапти на оборках. Так и ходишь зиму. Работаешь. Достатка не было, работы тяжелые, бедность, мать одна, отец не вернулся. Мы всё сами тянули.
Рассказывают Виктор Иванович Богомолов (родился в 1939 году в деревне Коптево, умер в 2009 году) и Нина Алексеевна Богомолова (родилась в 1941 году в деревне Упрямово). Запись сделана в деревне Коптево в декабре 1997 года.
В. И.: Отца я не помню. Его в первый день войны забрали. Он служил артиллеристом, попал в окружение, там котел получился. Известие пришло, что погиб под Вязьмой. Совсем рядом. Нас у матери осталось четверо маленьких детей.
Н. А.: У нас тоже отца в первый день забрали. Он пропал без вести. У матери тоже четверо осталось.
В. И.: Видишь, как получилось? У моей матери — четверо детей. У Нининой матери — четверо. И у нас с ней — четверо.
Н. А.: Я бабушку свою хорошо помню. Я с ней росла. Матерю гоняли и туда и сюда, а мы оставались с бабушкой. Мать гоняли на лесоповал.
В. И.: Они за Велином на лесопилке работали. Пилили лес, свозили к воде, вязали плоты и гоняли вниз по Угре.
Н. А. (перебивает): Это ваши. А наши, упрямовские, чуть ли не под Вязьмой лес валили. Мать неделями жила у какой-то хозяйки, воши их там заедали. А мы четверо — с бабушкой. Матери говорили, если не поедешь… Мать собиралась и ехала. Это не издевательство! Трудодни отрабатывали, а платить ничего не платили. Мать и рожь крючком косила, и все дырки затыкала.
1942 — 1943 годы. Толки, разговоры.
— Наш председатель сельсовета был взяточником, у него было много детей, их надо было кормить. Вот ему и подсовывали кто что мог, а он освобождал от трудгужповинности. На работу гоняли тех, кто не мог откупиться. Нищих. Мы рыли кювет от Упрямова до Требушинки, еще маскировали самолеты на аэродроме. А аэродром далеко от Юхнова, наверно, километров тридцать. По семь дней там жили. Те, кто постарше, рубили елки, а мы маскировали самолеты.
— Когда немца отогнали, нас забрали в Кемерово, в ФЗО[2]. С дороги все бегли. Мать пишет: «Я твои стежки-дорожки слезами обливаю». А мы там голодные стоим у станка, хряпаем по 12 часов. Дадут 700 граммов хлеба, мы проглотим и целый день голодные, как волки. Вернулась из Кемерова, меня председатель сельсовета затурял повестками, кричал: «Дезертир пришел! Дезертир пришел!» Только приходит повестка, идет к матери: «Давай вина!» А где мать возьмет? Нас у нее четверо, ничего нет. Одна юбка, целый год в ней ходит. Так он меня посылал в Калугу на мины, в Юхнов — на мины. Поля разминировать после войны. Потом в Калугу на железную дорогу. До того изнурял! До того изнурял! Говорят, он на фронте сам себе руку прострелил. Но суда ему не было. А людей эксплуатировал. Кровопийца был. Ему операцию кишки делали — он на столе так и остался.
— Брата увезли в Кемерово. Еще шла война. По дороге он сбежал. Ехали они «зайцами», втроем, на подножке. Проводница их увидела, и уж не знаю, как получилось, но ударила брата по голове молотком. Он упал с подножки, чуть под поезд не попал. Это случилось в Свердловской области, на подъезде к Каменск-Уральскому. Ребята по шпалам пошли искать брата, а он сильный был, поднялся, пошел в сторону города. Они встретились. Потом устроились на завод, жили в бараке.
— В Мятлеве нас погрузили в товарные вагоны, как скот. Спали вповалку. Везли в ФЗО, то ли в Новосибирск, то ли в Кемерово. Не помню. Мы оттуда сбежали. Семь человек. Ехали до Москвы на товарных, пассажирских. А время военное, нас снимали с поезда. Водили в милицию, допрашивали. Потом мы растеряли друг друга. От Москвы до Мятлева я шла одна, пешком, по шпалам. Пять дней и пять ночей. Так многие шли. Просились ночевать на разъездах. Когда пускали, когда нет. Домой пришла грязная, истрепанная. Волосы нечесаны. Ноги распухли. Вши. Мать плакала. Отмыла меня. Прятала.
Рассказывает Татьяна Михайловна Сычева (родилась в 1923 году в деревне Коптево). Запись сделана в деревне Коптево в мае 1998 года.
Т. М.: Мать моя была вдовушка. И отец — вдовец. Он мать взял с двумя девочками — одна с 1911 года, вторая — с 1915-го. Отец их погиб в Гражданскую войну. Ну, они поженились, нас двое народилось — Жоржик и я. Отец наш был сапожник, особо водкой не занимался. Ходил по деревням, за Юхнов, тот край богатый — Рыляки, Мозжино, Бардино, Мочалово. Сапоги шил, ремонтировал. Зарабатывал хорошо. Как уйдет на тот край недели на две, а то и на больше. Возвращается, деньги приносит. В воскресенье мы с матерью едем в Юхнов на базар, закупаем, что нужно. Лично мы и до колхозов и после жили хорошо.
— А во время войны?
Т. М.: Во время войны — нечего считать. Всем плохо было. У нас в избе военные стояли, отец им сапоги ремонтировал, а некоторым и шил. Он умер, наверно, в 1943 году. У него нарыв образовался, а врачей не было.
К нам немцы пришли в октябре, и мы оказались на временно оккупированной территории. Один раз, помню, шел солдатик из окружения. Только у нас пообедал, а мы на перекрестке жили, вышел, его немцы — хлоп! И поймали. Ведут. Ох, как же получилось! Немцы в деревне стояли один день, когда отступали. 6 января. В трех или четырех домах. А утром с Плюскова наступали наши и немцев выгнали. Но они засели в Упрямове. А как получилось? В Упрямове был староста. А в Требушинке были немцы. Староста съездил за немцами, и они заняли упрямовскую церковь. Вот какое вышло предательство. Наши идут в атаку, а немцы их убивают с колокольни. Людей погибло — пропасть! Человек семьсот-восемьсот.
В нашей избе в одной хате штаб был, в другой — солдаты. Из Сибири прислали, молоденькие. Не обуты, не одеты. Страшно. Переживали мы. По ним вши полозили, голодные, холодные. У нас под полом была картошка. Этой картошки наберут, варят.
В доме человек пятьдесят, где им спать? Нам ни одной койки не давали. На койках начальники спали. Солдаты — на полу, а нам печка на четверых, на пятерых. Мы там сгорали, потому что одежей накрывались, а одежа-то нагревается. Тяжело.
Коптево освободили аккурат 7 января 1942 года, а в 1943 году пришли ко мне из райкома комсомола. И меня взяли секретарем горсовета в Чемоданово. Юхнов разбомбили, горсовет был в Чемоданове. Я одна вела учет. Народ возвращался из эвакуации, ставили на учет, карточки хлебные выписывали — иждивенцам 200, служащим 400, рабочим 500 граммов хлеба. Я лично выписывала. А летом, когда немного прогнали немцев, мы переехали в Юхнов. Его еще бомбили.
Рассказывает Михаил Петрович Анашкин (родился в 1926 году в деревне Коптево, умер в 2005 году). Запись сделана в деревне Коптево в июне 1998 года.
М. П.:В 1941 году мой отец попал в ополчение — он был непризывного возраста. На фронте обморозился, лежал в госпитале. Потом до конца войны служил в охране Московского военного округа. На Таганке. Я там бывал у него.
— Получается, и вы, и отец ваш — фронтовики?
М. П.: Да. Мы оба воевали. Он демобилизовался в 1945 году и приехал в Коптево. Был кладовщиком, председателем колхоза. Умер от воспаления легких в 60 лет.
Отец, он 1892 года рождения, когда был парнем, еще до революции, получил специальность. И уехал из деревни. После Гражданской войны, в 1921 или 1922 году, вернулся в Коптево. Ему было 30 лет. Женился. Мы народились. Когда стали народ сгонять в колхоз, отец подался в Москву, стал работать дамским мастером на улице Герцена. Оттуда Кремль виден. Я к нему ездил. Он был на хорошем счету.
К семье отец приезжал только в отпуск, мать зимой к нему ездила. Он нам деньги высылал — жили-то бедно, он нас одевал. Заработки у него по тем временам были неплохие.
Начало войны я, конечно, хорошо помню. Мы, дети, ходили смотреть на наших летчиков. Их сбили, самолет упал в болото. Весной они оттаяли. Голые. Глаза выколоты. Избавиться от этого впечатления трудно.
Подростки собирали трупы немцев. Бывало, идешь, волокешь его, а тут самолет немецкий — ту-ту-ту-ту — мы под немца голову засунем, мороженый труп пуля не пробьет.
Помню, возле нашего дома немца расстреляли. Долго лежал, потом под горку его стащили. Дело в том, что, когда пришли наши, он не успел убежать. Его поймали, ведут, он улыбается, а мы в окно глядим. Навстречу идет старшина: «Куда вы его ведете?» Конвоиры: «В штаб, на допрос». Старшина: «В какой еще штаб!» Завел между домом Ильи и нашим и расстрелял.
Во время оккупации в деревне выбирали старосту и урядника. Я помню это собрание в доме, где жила Надя Андрианова. Немцы, по-моему, не присутствовали, народ выбирал. Старосту, урядника, и еще назначили двух человек что-то возить.
— Старосту, говорят, судили?
М. П.: Судили. Но не за то, что был старостой, а за то, что дезертировал из партизанского отряда. Он деревне ничего плохого не сделал, немцы у нас не стояли, приедут, заберут по мешку картошки, еще что-то и уедут. Вот женщины наши за него и заступились. Он был не местный, по-моему, из Обидина. Он из хохлов. После освобождения Коптева он оказался в партизанском отряде. Там его отправили то ли на разведку, то ли еще куда-то, и он назад не вернулся. Говорили, что пристроился у какой-то женщины. А после войны его стала разыскивать первая жена. И его нашли. У него, кажется, и дети уже были. Так мне рассказывали наши женщины, которых вызывали в Калугу как свидетелей, сам лично я не знаю эту историю.
— Михаил Петрович, вы, наверно, на фронт попали в самом конце войны?
М. П.: Школу я закончил в Упрямове, а в 1942 году уехал в ФЗО в город Копейск Челябинской области. Нас брали туда, не спрашивая, как мобилизация. Но когда я стал рабочим, я оттуда удрал. Вернулся в деревню, пошел в военкомат, встал на учет. Меня от военкомата отправили в Кондрово учиться на шофера. Поработал три месяца на Кондровской бумажной фабрике, и взяли в армию. Так я попал на Первый Белорусский фронт — Берлинское направление. Это уже 1945 год. Успел повоевать один месяц.
На фронте у меня был студебеккер — грузовой автомобиль американского производства. Возили все: и людей и снаряды. Все подряд. Это было крупное соединение, 1000 машин. Выполняли приказы штаба фронта.
Победу я встретил в лесу под Берлином. Победу, конечно, ждали, но не верили, что война кончилась. Устроить салют боевыми патронами нам не разрешили, но речи говорили здорово! Помню, генерал выступал, еще кто-то, а потом говорил лейтенант — слеза прошибала.
На следующий день желающих повезли в Берлин к Рейхстагу. Там на стенах фамилии нацарапаны. Не помню, написал я свою фамилию или нет? А еще запомнилось вот что. Возле Рейхстага стояла немецкая пушка. Обыкновенно шофер идет к машине, артиллерист — к пушке. Дуло пушки было направлено вниз, и она выстрелила. 10 мая возле рейхстага погибло шесть человек.
По накалу перевозок мы не ощутили, что война кончилась. Нас сразу бросили в английскую зону. Потом бросили на перевозку наших девчат, угнанных в Германию. Ехали через Польшу. 1200 километров в один конец. Грузишь 25 девушек — они много вещей везли, тряпок всяких. Рейс — десять дней. Приходилось и немок перевозить.
— Чем европейские деревни отличаются от наших?
М. П.: Там в деревнях все по-городскому. Дома под черепицей. До того надоела эта черепица! Так хотелось в Россию, посмотреть на свои родные избы! Хотя в оккупационных войсках и кормили лучше, а все равно хотелось домой.
1942 год, зима. Толки, разговоры.
— С полночи немцам сообщили, что приехала красная разведка. Как они забегали! Как они забегали! «Пан, пан, красные пук, пук». Выскочили так быстро, что даже оружие бросили. Наутро их погнали.
— Наши переправляли орудия из Плюскова. Их везли на лошадях. По Угре, по льду, а снегу было дюже много. Нас поднимали ночью, и мы от дома Тани Мархуткиной и до Угры, километра два будет, чистили дорогу.
— Поле, что справа по дороге в Упрямово, все было устлано трупами наших. Они никак не могли выбить немцев из Упрямова. Идут, например, из Коптева, через лесок. А лесок там мелкий, а немцы начинают бить с колокольни упрямовской церкви — сотни наших положили.
— Мне было восемь лет, я катался на лыжах возле школы в Коптеве. Смотрю, идет отряд, человек семнадцать. Немцы. Один, помню, дал мне сырку, а сыр был с плесенью, и меня вырвало. Потом показались наши. Они не шли, а ползли. В белых халатах, с автоматами. Один подошел ко мне и говорит: «Мальчик, покажи нам дорогу на Упрямово». А у нас тут несколько дорог. Я вперед, лыжи у меня маленькие, самодельные. Повел я их от дома Сычевых, вывел между Кармановом и Коптевом и перелеском провел к церкви. Пулеметчики эту сторону не просматривали, и разведка заскочила на колокольню и сняла пулеметчиков. И наши сразу продвинулись до Требушинки и открыли дорогу на Юхнов. Без этой дороги не могли взять Юхнов.
— Когда немцы заняли нас в 1941 году, мы картошку копали, а освободили нас под Рождество. 7 января 1942 года. В Саньковом сарае стояла «катюша» — как начала лупцевать! Как начала! У меня тут орудие стояло. А немец лупцует с самолета. Наших положили возле Степанова колодца — военных, лошадей.
— За моим домом все поле было покрыто трупами. Приехали начальники, сказали: «Постарайтесь трупы немцев вобрать, все зачистите. Если вдруг мы отступим и немцы вернутся, вас всех поисказнят за убитых. Постарайтесь обязательно вобрать!» Это зима 1942 года. И весь народ, а трупы-то мерзлые, — кто на лошадях, кто волочком, на санях — и в овраг. Там, где высоковольтка, были сухие дубы. Мы их туда сваливали, обливали бензином и поджигали. И всех там пожгли.
— Наших хоронили, а немцев сжигали. За трупами наших приезжала комиссия. Вот где дом Тани Сычевой, там была могилка. Возле Александры Васильевны была могила. У нашей Нюшки на огороде была могила. Могилы раскрывали и увозили то, что осталось, и в Юхнове сделали братскую могилу. Там сейчас памятник.
Рассказывает Евдокия Васильевна Доронина (родилась в 1912 году в деревне Приселье, умерла в 2000 году). Запись сделана в деревне Коптево в декабре 1997 года.
Е. В.: Из Коптева почти все мужчины ушли на фронт. Мой был на фронте. Тимофеич был на фронте. Миша Шигаров. Николай Герасимович пришел, а живот весь распущенный. Кум Андрей раненый пришел. Миша Анашкин воевал. Там, где Валя Сережкина живет, два брата погибли. У Семиных, у Клашки Семиной, тоже брат погиб молодой. Напротив Клашки Сережа Тарасов. Тоже погиб. У Митраковых сын погиб. Ниночкин свекор погиб.
Когда немца прогнали, меня выбрали председателем колхоза. Весной. И четыре года я дубасила. Я так плакала, так не хотела: «Что ж вы меня отдаете? (Плачет навзрыд.) Братьев моих расстреляли, мать убили, а вы меня на такое тяжелое дело пихаете». Но я ведь была председателем колхоза до войны, и тут они мне говорят: «Ты работу знаешь, людей знаешь». Как прицыкнули на меня: «Ты что, хочешь немцам подражать?» Пришлось согласиться. (Плачет.) И мы сперва начали убирать трупы.
В деревне было много эвакуированных. Я замучилась их встречать и расселять. В каждом доме было по две, по три семьи — юхновские, мальцевские, устиновские, мокревские, барановские. Их немец гнал и наши выселяли, там, где бои шли. Их к нам привозили машинами. Даже с Олоньих Гор. Только приду поесть, идут: «Председатель, принимай, говори, куда ставить?» Идешь, ставишь в избы.
Я тогда баню сделала. Попросила мужчин, и они перетащили под горку амбары. Мы из двух амбаров сделали баню. Вмазали две кадушки и топили. По вторникам, пятницам и субботам. Вся деревня мылась!
У нас было четыре звена, в каждом по три быка. И еще звено из маленьких быков. На них скородили — борона полегче плуга. Плуг на один отвал был в каждом доме. И плуг и борона. И не только деревянная, но и железная. Деревянную мужики делали, и железную тоже. Они на деревянную рамку набивали клевцы, а клевцы в кузне делали.
Семена мы носили на себе. Ходили в… Ох ты господи, забыла. Надо же, на языке мотается, а не вспомню.
— В Щелканово? В Мятлево?
Е. В.: Нет, дальше.
— В Медынь?
Е. В.: Нет. Нет. Через Плюсково ходили.
— В Кондрово?
Е. В.: Да, в Кондрово и на Полотняный Завод.
— Это же десятки километров! Пешком или на машине?
Е. В.: Какая машина! Пешком, конечно. И каждый нес на себе по шестнадцать килограммов, по пуду. Через Угру на лодках переправлялись. Помню, принесли мы семена и посеяли горох. Поспел он, мы его скопнали и стали вывозить на быках, и какие бабки сядут в копну, нашелушат гороху, чтобы дома ребятишкам сварить. Эвакуированные все голодные были.
— Какие годы в деревне самые тяжелые?
Е. В.: После войны. Мы ничего не покупали, нам вместо денег палочки ставили. Потом Сталин помёр, и выбрали... как его? Вот не помню…
— Хрущева?
Е. В.: Нет, нет.
— Маленкова?
Е. В.: Маленкова. (Крестится на икону.) Маленков освободил нас от налогов. Царство ему небесное. (Крестится.) Или он жив?
— Нет, умер.
Е. В.: Да, я слышала, Маленкова, кажется, сослали на север. Ох, как мы ему благодарны были!!!
Рассказывает Зинаида Григорьевна Богомолова (родилась в деревне Коптево в 1931 году). Запись сделана в деревне Коптево в декабре 1997 года.
— Зина, ты День Победы помнишь?
З. Г.: Я стерегла колхозных свиней на Угре. Мы их в барский сад гоняли и на Угру. Свиньи привыкают в стаде ходить. У меня в руках была такая чертовинка, палочка, к ней ремень прикреплен. Хлыстик не хлыстик. Стадо большое — свиней семьдесят или девяносто. Мы вдвоем стерегли — одна впереди дорогу показывает, другая сзади идет.
В тот день мы свиней стерегли под крутой горкою, на Угре. Там еще Дубасихин луг, а мы за лугом с поросятами копались, они воду пили. Вот они накопались, улеглись спокойно, а мы? Весна, май, а по весне сороки яйца кладут, вот мы хотели тех яиц насобирать и яичницу сжарить. Голодные ведь. А яйца сорочьи вот такие, поменьше куриных. (Показывает.)
А на Дубасихином лугу паслась скотина. И вот бабы с крутой горки спускаются и кричат: «Ребяты, ребяты! Война кончилась! Война кончилась!» Мы от поросят бежим к бабам, радуемся, что отцы наши вернутся, братья, дядья. А председателем у нас Дуня Доронина была. Хорошая баба, активная. Ох, какой же она праздник сделала! На Выдровке, от Анашкиных до Шигаровых, прямо на улице поставили столы, забили быка здорового, наготовили всего. Сальники напекли — это белый хлеб. А в дом Райки Маркиной приезжал дядя Илья. На машине. Два бака водки привезли, тогда водки в бутылках не было, только разливная. Выпивали, закусывали, начальники от колхозников не отходили; все вместе гуляли на улице, праздновали День Победы.
Веселье было не всем, у кого кто-то погиб — не веселился. Мы в один день четыре извещения получили — материны братья погибли на Черном море. Ни один не вернулся. Мать плачет, не знаем, как уговорить, что сказать ей. Но все равно за столами сидели все, все — и маленькие и большие. Вся деревня вышла.
— А что было после?
З. Г.: После? Холод, голодина, ничего не уродилось, мы пухнуть начали. Есть нечего было, «мусору» из колхоза и то не давали. Мы что ели? Крапиву, липник, лебеду. Клеверная кашка у нас вместо белой муки была. Липы ободрали, все горки голые стояли. Из липового листа муку делали. А свекровь моя, она мох сушила, терла, делала муку и ела. Но мы мох не ели, мы траву ели.
Отца в конце войны в стройбат забрали. Мы остались без отца, пахали на себе. Объединялись — наша семья, Поличкины ребята, Лиза Шигарова, она одиночка была, но мы ее не бросали. Пахали Лизину усадьбу, Надечкину усадьбу, нашу усадьбу, Полечкину усадьбу. Лиза у нас за пахаря была. Мы делали такую бревнушку, длинную-длинную, и тащили плуг, считай, на своих плечах.
[1] В Книге памяти Калужской области («Из бездны небытия. Книга памяти репрессированных калужан». В 3-х томах. Составители: Ю. И. Калиниченко (редактор), В. Ю. Лисянский, Н. П. Мониковская. Калуга. 1993 — 1994) приводится иная информация: «Рябцев Митрофан Семенович, 1898 г. рожд., уроженец с. Палатки Юхновского района, работал учителем Коптевской школы, б/п, осужден по ст. 58, п. 10, ч. 2 УК РСФСР Военным трибуналом войск НКВД и охраны тыла 49 Армии 20 мая 1942 г. на 3 года ИТЛ».
[2] ФЗО — школы фабрично-заводского обучения, низшие профессиональные учебные заведения в СССР для подготовки квалифицированных рабочих.
Кабинет