Исход москвичей. Стихи

 

 

Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Автор нескольких стихотворных книг. Лауреат премии журнала “Новый мир”. Основатель поэтического фестиваля “Киевские лавры”, главный редактор “журнала культурного сопротивления” “ШО”. Живет в Киеве.
 
 

 

*    *

 *

 

Где — морковь и редис, расправляя зеленые крылья,
устремляются в сизую землю съедобным лицом,
пусть безумен полет, но — божественно это бессилье,
и нельзя — не сорвать, и нельзя — не прослыть сорванцом.

Где — напялив с грехом пополам для ныряния маску,
через толщу воды — я рассматривал рыбий альков:
суету пескарей, окуней кружевную окраску,
там, где манна небесная — горсть дождевых червяков.

И чего ни коснешься — рукою, рассеянным взглядом,
взбаламученным словом, по-детски не ведая, что — 
целый мир опрокинется, сгинет, охвачен распадом…
Помолчи, не садись на траву, не испачкай пальто.

 

*    *

 *

 

Гаснет свет, и вместо твоей груди —
я нащупываю 3D,
это выпуклый, инопланетный мир,
столько в нем рязанской тоски,
темперированный клавир,
у врагов — в два ряда соски.

Космобот становится на ребро,
в дюзах пламя растет, шипя,
и сейчас, с такою злостью, добро — 
поимеет само себя.
Но прекрасны джунгли, и я б хотел
здесь укрыться от суеты,
сорокадвухлетний, олдовый чел,
боригенкам крутить хвосты.
 
Есть такое свойство у кинолент:
всякий раз от зрителей уставать — 
нас опять послали на хеппи-энд,
намекнули: пора в кровать.
Как целебен твой кареглазый яд,
в нем — купаются воробьи,
в нем, на белых драконах, еще летят:
от одной — до другой любви.

 

В застрявшем лифте

   

Красавицу блондинку перечеркнуть,
соседа-собутыльника перечеркнуть,
залетного маньяка перечеркнуть
и даже гениального поэта перечеркнуть.
Неоновую лампочку вписать,
которая — то вспыхнет, то погаснет,
оплавленные кнопки этажей,
ключами оцарапанные стены,
подтеки по углам: “О, сцыкуны!”
И наконец, уверенно склонить
в курсиве божий одуванчик —
бабульку странную весьма.
   
Ее огромный треугольный рот 
и зубы из китайского фарфора   
на тридцать две персоны — 
для чаепитий жертвенных сияют.
Конечно, можно ей и возразить:
“Чего ты гонишь, бабушка, усохни…”
Но: 
томик Ходасевича в авоське у нее,
а меж страниц — тесак зазубренный, 
таким на Бессарабке мясники  
разделывают киевское утро.
   
А свет неоновый то вспыхнет —
вот бабулька — божий одуванчик,
а то погаснет — и бабульки нет,
лишь темнота портвейном три шестерки
со мною, запинаясь, говорит,
что этот лифт — исчадие сюжета,
он не застрял, а тронулся умом,
и что, под оболочкою бабульки,
скрываются все те, кого вначале
повествованья ты перечеркнул.

   

 

Исход москвичей

 

Вслед за Данте, по кругу МКАДа, отдав ключи — 
от квартир и дач, от кремля и от мавзолея,
уходили в небо последние москвичи,
о своей прописке больше не сожалея.

Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон —
золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:
“Кто прописан в будущем, тот спасен,
забирайте детей своих и уходите…”

Шелестит, паспортами усеянная, тропа:
что осталось в городе одиночек?
Коммунальных стен яичная скорлупа
и свиные рыльца радиоточек.

Это вам Москва метала праздничную икру — 
фонари слипались и лопались на ветру,
а теперь в конфорках горит украинский газ,
а теперь по Арбату гуляет чеченский спецназ,

лишь таджики-дворники, апологеты лопат,
вспоминая хлопок, приветствуют снегопад.
Даже воздух переживает, что он — ничей:
не осталось в городе истинных москвичей.

Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант,
у него в одной руке белеет раскаленный гидрант,
свой народ ведет в пустынные облака
и тебе лужковской кепкой машет издалека.

 

*    *

 *

 

Когда-то и я работал водителем автобуса.
О, что это был за чудесный автобус:
длинный и фиолетовый, как баклажан!
Двери его открывались почти без шипения,
кожаные сиденья еще долго хранили
оттиски пассажирских спин и седалищ,
двигатель довольно урчал.
Такое вот обычное счастье,
длинное, фиолетовое счастье быть.
Вместе мы возили инвалидов к морю.

Как говорил Лисандр, директор автобазы:
“Что нужно человеку, чтобы встретить пропасть?
Отвесные скалы, голодные волны,
чайки, раскаленные добела от злости,
и наша автобаза…”
О, эти милые существа, бывшие герои,
калеки всех возрастов и мастей!

Один безногий старикан в медной бейсболке
учил меня песням ахейского спецназа,
помню:
“Жил бы я у большой реки,
был бы я молодым и голым
и смотрел бы, как твердеют твои соски
над моим глаголом…”

Хорошо быть водителем автобуса,
роскошного автобуса для инвалидов,
особенно в Спарте.

 

*    *

 *

 

2010 год, январь, потерянность вокзала,
чему, блаженный идиот, ты улыбаешься устало?
Снег, перемешанный с золой и пахнущий копченой воблой,
вот человек — внезапно злой, вот человек — внезапно добрый,
разрушив собственный дурдом, он выбрался из-под завала,
еще не знающий о том, что жизнь его поцеловала — 
в свирепой нежности своей, как примиряющая сила,
он думал, что простился с ней, а жизнь его не отпустила.

 

Острое 

 

Оттого и паршиво, что вокруг нажива,
лишь в деревне — тишь да самогон в бокале,
иногда меня окликают точильщик Шива
и его сестра — смертоносная Кали:
“Эй, чувак, бросай дымить сигареты, 
выноси на двор тупые предметы…”
Так и брызжет слюною точильный круг,
оглянись, мой друг:

у меня не дом, а сплошные лезвия-бритвы,
вместо воздуха — острый перец, постель — в иголках, 
а из радио — на кусочки рваные ритмы,
да и сам я — весь в порезах, шрамах, наколках.
Если что и вынести, то вслепую — 
эту речь несвязную, боль тупую.

Так пускай меня, ай нэ-нэ, украдут цыгане,
продадут в бродячий цирк лилипутов,
буду ездить пьяненьким на шарабане,
всё на свете взрослое перепутав.
Воспитают заново, как младенца,
завернут в наждачные полотенца, 
вот он — ослепительный Крибли-Крабли:
руки — ножницы, ноги — кривые сабли!