Капустин Дмитрий Тимофеевич — историк, востоковед. Родился в Москве в 1942 году. Окончил Московский государственный институт международных отношений. Кандидат исторических наук. Работал в системах Министерства иностранных дел и Академии наук СССР. Преподавал в вузах Южной Кореи. Автор книг и статей по международным отношениям на Дальнем Востоке, ряда научных и научно-популярных статей, посвященных биографии и творчеству Чехова. Публиковался в “Литературной России”, журналах “Знание — сила”, “Азия и Африка сегодня”, “Москва”. Готовится к изданию книга-альбом “Антон Чехов: Путешествие вокруг Азии”. В “Новом мире” публикуется впервые. Живет в Москве.
21 апреля 1890 года красивый и молодой (всего 30 лет) Антон Чехов, с дорожной фляжкой коньяка через плечо и револьвером “Smith & Wesson” в кармане, прощался с родными и друзьями на перроне Ярославского вокзала. Он отправлялся на “край географии” — в неожиданную поездку на Сахалин и далее вокруг Азии. Среди провожающих были мать, сестра, младшие братья, Левитан, Софья Кувшинникова и ее муж доктор Дмитрий (это он подарил Чехову фляжку с наказом распить ее на берегу Великого океана, что и было в точности исполнено), музыкант Семашко, “вечный друг семьи” Иваненко, актеры Ленский и Сумбатов и две подруги — “прекрасная Лика”, из “новеньких”, и “астрономка” Ольга Кундасова, “из ветеранов”, которая неизвестно зачем увязалась за Чеховым аж до Нижнего.
Впереди было главное путешествие в биографии писателя, важнейшая веха его жизни (по собственному признанию), настоящий гражданский подвиг (по оценке потомков).
“Человек с кровью странника в жилах” — так назвал Чехова один из его биографов. И это очень верно. Он родился 17 января (29-го по новому стилю) 1860 года в вольном портовом городе Таганроге (порто-франко — свободная таможенная зона), с детства видел заморские корабли в порту и жил среди людей разных национальностей — русских и украинцев, евреев и греков, немцев и итальянцев. Но под жестким надзором отца, купца 3-й гильдии, у него “в детстве не было детства”, как с горечью вспоминал писатель. Разве иногда походы на рыбалку с братьями в Таганрогскую гавань да изредка поездки по южнорусской степи к родственникам и друзьям, у которых, между прочим, можно было неплохо поесть.
Над отцовской лавкой, где Антоша с братьями должны были торчать с рассвета до полуночи, значилось: “Чай, кофе и другие колониальные товары” — некий знак связи с широким миром. Впрочем, ненавистная лавка с ее маленькими зарешеченными окошками больше походила на тюрьму, и поэтому единственным удовольствием в свободные минуты там было чтение. И даже не чтение, а соучастие в подвигах отважных и бесшабашных мушкетеров, в подводных плаваниях гениального инженера капитана Немо, в пленяющих воображение странствиях англичанина Ливингстона в Африке, приключениях русского “Миклухи-Маклая” в тропиках Новой Гвинеи.
Особое влияние на юного Чехова оказал “Фрегат „Паллада”” И. А. Гончарова — романтизированное описание по-настоящему трудной и опасной экспедиции “к далеким берегам” под командованием вице-адмирала Е. В. Путятина (закончившейся установлением дипломатических отношений с Японией, а по пути гибелью обоих флагманов — сначала “Паллады” из-за дряхлости, а затем и “Дианы” во время цунами). Из сохранившихся писем 19-летнего Антона к брату Михаилу и 40-летнего Антона Павловича к Г. И. Россолимо, известному врачу-невропатологу, однокашнику по медицинскому факультету, известно, что “Фрегат…” на протяжении всей жизни оставался его любимым произведением, несмотря на некоторое охлаждение писателя к творчеству Гончарова в целом. Именно в этом произведении юный Антон встретил великую максиму: “Как прекрасна жизнь, между прочим и потому, что человек может путешествовать!” (курсив мой. — Д. К.).
Жажда путешествий — это, конечно, состояние души. Но также, наверное, и характер. А чеховский характер — человеческий и писательский — все современники описывали как твердый и независимый. Кажется, лучше всех о нем сказал А. С. Суворин, друг, покровитель, издатель газеты “Новое время”: “Кремень-человек”. И добавлял: “В Чехове было что-то новое, независимое, как будто совсем из другой жизни <…> как будто жестокость, но жестокость правоты и твердости”.
И эту твердость Антон проявил с самых юных лет. Почти мальчишкой, в 16 лет, он остался “на хозяйстве” в Таганроге, когда отец с семьей сбежал от долгов в Москву. Но Антон сумел как-то распродать остатки домашнего скарба, посылая вырученные рубли в Москву, окончить гимназию, а затем приехать в Москву и поступить в 1879 году в университет. Именно он, в отличие от двух старших братьев, Александра и Николая, стал опорой всей семьи, подрабатывая, в частности, написанием юморесок и рассказов для сатирических журналов. Такая внутренняя твердость стала основой характера, частью его знаменитого кредо — “по капле выдавливать из себя раба”.
После окончания университета в 1884 году путешествия, ближние или дальние, становятся необходимой частью жизни молодого доктора и литератора. В 1887 году он едет в Таганрог, и это грустное свидание с родиной выливается в шедевр — повесть “Степь”, которая возвещает, что насмешник и зубоскал Антоша Чехонте превратился в серьезного и большого писателя Антона Чехова.
Два следующих лета, проведенных с семьей в слободке Лука, близ Сум, на реке Псёл, дают возможность не только плодотворно поработать и насладиться украинской природой, но и проехаться оттуда по гоголевским местам на Полтавщине, а также совершить поездки в Крым и на Кавказ. В 1888 году вместе с сыном Суворина Алексеем предпринимается попытка первого заграничного путешествия: из Феодосии путь лежал в Новый Афон, Сухум, Батум, Тифлис и далее в Бухару и Персию. “Но судьбе угодно было повернуть мои оглобли назад”, — написал Чехов своему другу поэту А. Н. Плещееву (в Баку была получена телеграмма о смертельной болезни младшего брата его спутника). Но уже увиденное в пути было незабываемым: “Впечатления новые, резкие, до того резкие, что всё пережитое представляется мне теперь сновидением. <…> впечатлений было так много, что я решительно обалдел и не знал, о чем писать”.
В том же 1888 году, узнав о неожиданной смерти Н. М. Пржевальского накануне его пятой экспедиции в Центральную Азию и Тибет, Чехов откликается “коротким воплем” — передовой статьей в “Новом времени”. Размышляя о подобных “людях подвига” (Стэнли, Миклухо-Маклай, Ливингстон), автор статьи утверждал, что для любого общества “подвижники нужны, как солнце”, ибо они олицетворяют “высшую нравственную силу”. “Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг”, — подчеркивал он.
Поездка на Сахалин и плавание на пароходе Добровольного флота вокруг Азии в Одессу в 1890 году задумывались Чеховым вместе как единое путешествие на Восток, включая зарубежный. Хорошо известны как минимум два письма, в которых с самого начала намечался тот маршрут, который и был в целом осуществлен. Вот его окончательный вариант в письме от 16 марта 1890 года собрату по перу И. Леонтьеву (Щеглову): “Мой маршрут таков: Нижний, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, Сретенск, вниз по Амуру до Николаевска, два месяца на Сахалине, Нагасаки, Шанхай, Ханькоу, Манила, Сингапур, Мадрас, Коломбо (на Цейлоне), Аден, Порт-Саид, Константинополь, Одесса…”
Поначалу, узнав о задуманном, родные были удивлены неожиданным решением, друзья и знакомые недоумевали и отговаривали, но Чехов был непреклонен: “Я еду — это решено бесповоротно”. Путешествие было, конечно, не только сверхдальним, трудным, но и опасным, на грани “игры с костлявой”. Недаром Антон в своей шутливой манере просил друзей перед отъездом “не поминать лихом”, а в случае “утонутия или чего-нибудь вроде” называл (в письме Суворину) наследницей сестру Марию: “Она заплатит мои долги”.
Главным объектом поездки был Сахалин. Отвечая на едкие замечания того же Суворина (“что за дикая фантазия”, “Сахалин никому не нужен и не интересен”), Чехов довольно резко и определенно ответил в письме от 9 марта 1890 года: “Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов. <...> Это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. <…> В места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севастополь. Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и всё это сваливали на тюремных красноносых смотрителей”.
Дальнейший маршрут — вокруг Азии — мыслился как развлекательный, познавательный, являясь как бы “контрастом” первой части путешествия. Чехов очень хотел посетить Японию, познакомиться с великими цивилизациями Азии — китайской и индийской, побывать в тропиках — Маниле и Коломбо, вдохнуть жар Аравийской пустыни, пересечь Индийский океан
и Красное море, проплыть недавно прорытым Суэцким каналом, побродить по Константинополю — наследнику древней столицы Византии. Маршрут был так заманчив!Надо отметить, что “по частям” он был уже освоен. Хотя Транссиба тогда еще не существовало, но конно-почтовая связь была уже давно. По Сибирскому тракту (“самой большой и, кажется, самой безобразной дороге во всем свете”) перевозились грузы, спешили чиновники и офицеры, ехали переселенцы, перегонялись каторжные. В Томске издавался “Сибирский дорожник”, где можно было почерпнуть разнообразные сведения, необходимые для путешествия, вплоть до расписания пароходов и расстояний между городами. Морской же путь из Черного моря до дальневосточных портов был проложен в 1880 году судами Добровольного флота, причем ходили они на регулярной основе, не менее семи раз в год, и рейсы объявлялись заранее, в начале года. Существовал и коммерческий маршрут, по которому сибирские купцы перевозили чай из Китая до Николаевска и даже далее по Амуру и Шилке до Сретенска.
Но Чехов, кажется, был первым, кто осуществил “сквозной” вояж (не считая, конечно, И. А. Гончарова, который в 1852 — 1855 годах прошел на “Палладе” “обратным маршрутом” — вокруг Африки в Японию, затем сухопутным путем зимой (!) через Охотск, Якутск и всю Сибирь вернулся в Петербург). Чехов ехал с “корреспондентским билетом” “Нового времени”, но за свой счет. Суворин предоставил солидный кредит, а писатель обещал посылать путевые очерки в счет частичного погашения долга. Представление о расходах дает, например, тот факт, что билет на пароход вокруг Азии стоил около 500 рублей, а наем дома на Садово-Кудринской, где жила вся семья (и где ныне музей А. П. Чехова), — 650 рублей в год. Кстати, семья сразу съехала из этого дома и к возвращению Антоши сняла более скромный флигель на Малой Дмитровке.
Ко времени отъезда Антон Чехов был уже известным — как говорили в те времена — беллетристом, обладателем престижной Пушкинской премии (пополам с В. Г. Короленко), автором многих рассказов, пьесы “Иванов” и ряда водевилей, пользовавшихся популярностью на российских подмостках. Как раз в тот год некто Кактус “приложил” успешного Антона Павловича в “родных” “Осколках” четверостишьем, заканчивавшимся так: “…Пишет сценки — как рецепты, / Ставит пьесы — как компрессы”.
Но чеховская Путеводная Звезда звала вперед, убеждала его в верности принятого решения. В этом решении сошлось все, что заполняло тогда душу Чехова — душу писателя, врача и человека: чувство недовольства собой, ранняя смерть невероятно талантливого, но бесшабашного брата Николая — художника и пианиста, острый интерес к сахалинской каторге, отсутствие “кусочка общественной жизни”, желание “отдать дань медицинской науке” и, конечно, “страсть к передвижению”, то есть жажда странствий в духе Гончарова и Пржевальского.
Подготовка к своему, как оказалось, главному путешествию в жизни — отдельная глава в биографии писателя. Уже по составленному им самим списку из 65 работ, которые необходимо прочитать (книг, статей, газетных сообщений), виден тщательный и научный характер подготовки. С января 1890 года и до отъезда 21 апреля писатель практически все время сидел дома и штудировал труды. К работе были подключены друзья и родственники: Суворин слал из Петербурга атласы и редкие книги, сестра Маша и ее подруги делали нужные выписки в Румянцевской библиотеке, присылал выписки и книги старший брат Александр, актриса Клеопатра Каратыгина, одна из приятельниц писателя, делилась воспоминаниями (в длинных “письмах-романах”) о своей жизни в Сибири и на Сахалине.
В архиве Марии Павловны Чеховой в Ялте сохранилось любопытное шутливое стихотворение самого младшего из чеховской поросли — Михаила, в то время студента-юриста, об этом периоде. Вот его начало:
Войдя в Румянцевский музей,
Ты во все стороны глазей;
Там в уголку перед окном
Сидят две девы за столом
И пишут, бедные; — один
Их занимает Сахалин…
Чехова интересовало практически все, что было известно о Сахалине, — от самых первых карт освоения острова до зоологии и геологии, с упором, конечно, на “каторжный вопрос”. “Целый день сижу, читаю и делаю выписки, — сообщал он 15 февраля А. Н. Плещееву. — В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa”.
В знаменитом списке не только работы о Сахалине. В нем и самые известные на тот период публикации по освоению русскими (и не только русскими) Дальнего Востока, о кругосветных плаваниях русских моряков, художников, писателей. Только перечисление некоторых авторов чего стоит — И. Крузенштерн, Ю. Лисянский, С. Крашенинников, Лаперуз, Г. Невельской, А. Вышеславцев. Здесь же трехтомник “немца голландского подданства” Ф. Зибольда “Путешествие по Японии, или Описание Японской империи” в переводе Н. В. Строева, весьма информативное исследование К. Скальковского, присланное знакомым автором, “Русская торговля в Тихом океане (Экономические исследования русской торговли в Приморской области, Восточной Сибири, Корее, Китае, Японии и Калифорнии)” и другие известные книги и статьи. В этом же списке под номером 36 значится и любимый “Фрегат „Паллада”” И. А. Гончарова.
Чехов активно читал и использовал “Морской сборник” — ежемесячный журнал, выходивший “под наблюдением Главного морского штаба”, где можно было найти информацию о любой стране, куда заходили российские корабли. Треть чеховского списка составляют труды, выписанные им именно из “Морского сборника”, библиографический раздел которого сообщал о выходе или переиздании работ российских и иностранных авторов по мореплаванию.
Судя по переписке, Чехов знакомился с гораздо более широким кругом материалов по интересующей его тематике, чем указано в списке — этой своеобразной “выжимке” наиболее существенных публикаций. Часто упоминания этих публикаций скрыты за названием журнала или сборника, а иногда “зашифрованы” и понятны только адресатам. Так, в письме Суворину говорится о возврате “Вашей „Asie”” — как теперь установлено, тома, посвященного Азии, французской энциклопедии “Живописная вселенная” из личной библиотеки издателя. А просьба вернуть “путешествие Дарвина” владелице говорит сама за себя.
Незадолго до отъезда на Восток Антон Павлович писал Суворину (9 марта 1890 года): “Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских. Я хочу написать хоть 100 — 200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья. Быть может, я не сумею ничего написать, но все-таки поездка не теряет для меня своего аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу”.
Думается, однако, это была скромность человека, верившего в свою Путеводную Звезду.
Дорога на Сахалин в 4500 верст заняла 81 (!) день (включая 11-дневное плавание по Амуру) и была похожа на “тяжелую, затяжную болезнь”. Поначалу она была легкой и даже приятной — поездом до Ярославля, пароходом по весенним разливам Волги (“раздолье удивительное”) и Камы (“прескучнейшая река”), опять поездом через Уральские горы до Тюмени. Чехов сам выбрал такое начало, “чтобы захватить побольше Волги”. А далее началось “конно-лошадиное странствие” по Западной Сибири с холодами, поломками и опрокидываниями тарантаса, “ужасными перевозами через реки” — Иртыш, Обь, Томь, “полоскание в невылазной грязи”.
Были, конечно же, и светлые минуты, интересные встречи с местными литераторами и интеллигенцией, по-чеховски острые, с юмором наблюдения за местной жизнью и людьми. Все это отображено в письмах “друзьям-тунгусам”, то есть домашним, и в чеховских путевых заметках “Из Сибири”, которые печатались в “Новом времени” в июне — августе того же 1890 года. Заметим наперед, что опыт заметок, однако, не пришелся писателю по душе: он не включил их в свое первое (марксовское) собрание сочинений, считая слишком субъективными, беглыми. И вообще после этого никогда не писал путевых очерков о последующих дальних и ближних путешествиях, хотя они и давали Чехову “зерна” для творчества.
Настроение Чехова и тональность его впечатлений меняются с переездом в Восточную Сибирь, несмотря на “убийственную дорогу”, — здесь уже пьянящая незнакомым раздольем и “обилием зелени” весна, впрочем быстро переходящая в засушливое лето. “От Байкала начинается сибирская поэзия”, — отмечает он. Переплывая “славное море”, поражается: “И сам я видел такие глубины со скалами и горами, утонувшими в бирюзе, что мороз драл по коже”.
Путешественник останавливался, иногда не на день-два, во всех крупных городах — Томске (“скучный, нетрезвый”), Красноярске (“я не видел реки великолепнее Енисея”), Иркутске (“превосходный город <…> совсем европейский”). Знакомился с их жизнью отнюдь не из окна гостиничного номера, удивляясь, к примеру, отличному театру в Иркутске, прекрасной кондитерской или превосходным Курбатовским баням, которые не преминул посетить. Надо сказать, что и ведущие сибирские газеты и журналы (“Сибирский вестник”, “Восточное обозрение”, “Владивосток”) следили за передвижением молодого, но популярного писателя, некоторые перепечатывали его очерки из столичного “Нового времени”. И вообще проезд знаменитости всколыхнул интеллектуальную жизнь Сибири.
Менялись города, пейзажи, люди. “Китайцы начинают встречаться с Иркутска”, а “с Благовещенска начинаются японцы, или, вернее, японки”,
и далее в письме Суворину следуют подробности, не включенные в публикации сочинений Чехова ни Марией Павловной (первым публикатором шеститомника писем А. П. Чехова в 1912 — 1916 годы), ни “застенчивыми” “генералами от цензуры” двух советских переизданий Полного собрания сочинений писателя, пуще глаза оберегавшими иконообразный облик классика.
От Сретенска c 20 июня (то есть два месяца спустя после отъезда) начинается плавание по Шилке и затем по Амуру. “Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии”, — пишет Чехов друзьям. А вот важный отрывок из письма родным от 29 июня: “В каюте летают метеоры — это светящиеся жучки, похожие на электрические искры. Днем через Амур переплывают дикие козы. Мухи тут громадные. Со мною в одной каюте едет китаец Сон-Люли, который непрерывно рассказывает мне о том, как у них в Китае за всякий пустяк „голова долой”. Вчера натрескался опиума и всю ночь бредил и мешал мне спать. 27-го я гулял по китайскому городу Айгуну. Мало-помалу вступаю я в фантастический мир”.
Зарисовка, безусловно, интереснейшая, но еще она однозначно свидетельствует о том, что первой зарубежной страной, которую посетил Антон Павлович Чехов, был Китай и его маленький, но хорошо известный в истории городок Айгун. Именно здесь в 1858 году был подписан знаменитый договор между Россией и Китаем, определивший границу двух государств от реки Аргуни до устья Амура. Ныне этот городок стал районом всем известного города Хэйхэ, что напротив Благовещенска через Амур, куда местное население ездит чаще, чем москвичи на Рублевку.
11 июля пароход “Байкал” пересек Татарский пролив и к вечеру подошел к Александровскому посту. “Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах горела сахалинская тайга <...> — вспоминал позднее Чехов. — Страшная картина, грубо скроенная из потёмок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою”.
Антон Павлович практически с места в карьер принялся за работу.
“Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано <...> — писал он Суворину ровно через два месяца, переправляясь на том же „Байкале” с Северного Сахалина на Южный. — Я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд”. “Сахалин представляется мне целым адом”, — заключал он.Чехов не раз потом отмечал, что “видел все” на Сахалине, кроме смертной казни, и подчеркивал: “...cделано мною немало. Хватило бы на три диссертации”.
Написание диссертации, думается, было-таки в тайных намерениях исследователя и путешественника. В его письмах тех лет неоднократно упоминаются две диссертации — П. Грязнова “Опыт сравнительного изучения гигиенических условий крестьянского быта и медико-топография Череповецкого уезда, 1880 г.” и В. И. Никольского “Тамбовский уезд, статистика населения и болезненности, 1885 г.”. Похоже, по их образу и подобию и строились медицинские исследования Чехова на “каторжном острове”. Обе они упомянуты в “Острове Сахалин”, итоговом труде трехмесячного подвижничества (вышедшем отдельной книгой в 1895 г.). Известно также, что университетские друзья пытались представить “Остров...” в качестве диссертации, но наткнулись на “большие глаза” декана медфака университета профессора И. Ф. Клейна. “Я сообщил о своих неудачах Чехову, который в ответ расхохотался, — вспоминал Г. И. Россолимо. — С тех пор он окончательно оставил мысль об академической карьере”. “Любовница” (литература) бесповоротно взяла верх над “женой” (медициной), как определял их взаимоотношения сам Чехов.
Много лет спустя Антон Павлович фактически подтвердил замысел о диссертации в письме Сергею Дягилеву от 20 декабря 1901 г.: “„Остров Сахалин” написан в 1893 г. — это вместо диссертации, которую я замыслил написать после 1884 г. — окончания медицинского факультета”.
Труд о сахалинской каторге имел широкий резонанс в России, был замечен даже за границей. Но автор то радовался громким отзывам, то почему-то сетовал, что “книжка ни на что не пригодилась <…> никакого эффекта она не вызвала”. В конце концов, он, видимо, счел свой долг перед медициной исполненным и заключил: “Я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат. Пусть висит!”
Политизированные потомки оценили “Остров Сахалин” гораздо выше, справедливо полагая, что этот труд А. П. Чехова — начало в русской литературе темы протеста против насилия и преступлений власть предержащих, апофеозом которой стал “Архипелаг ГУЛАГ” А. И. Солженицына.
На Сахалин
Вокруг Азии
Через два месяца трудов на острове, когда Чехов перебирался с Северного Сахалина на Южный, ближе к океану и к отъезду, он в отчаянии сообщал Суворину 11 сентября: “Я здоров, хотя со всех сторон глядит на меня зелеными глазами холера, которая устроила мне ловушку. Во Владивостоке, Японии, Шанхае, Чифу (ныне г. Яньтай в КНР. — Д. К.), Суэце и, кажется, даже на Луне — всюду холера, везде карантины и страх. На Сахалине ждут холеру и держат суда в карантине. Одним словом, дело табак”.
Пленительный план путешествия вокруг Азии рушился… Возникла даже угроза “прозимовать на каторге”. “Я соскучился, и Сахалин мне надоел, — писал Чехов в письме матери 6 октября с Корсаковского поста. — Ведь вот уже три месяца, как я не вижу никого, кроме каторжных или тех, которые умеют говорить только о каторге, плетях и каторжных. Унылая жизнь. Хочется поскорее в Японию, а оттуда в Индию”.
Но в Японию Чехов не попал, хотя до конца жизни трепетно любил эту, как он говорил, “чудесную страну”. С приходом “Петербурга” стало ясно, что из-за продолжающейся эпидемии тот отправится в обратный рейс под желтым карантинным флагом с заходом в немногие порты, открытые к тому времени. Всего их оказалось только четыре (из одиннадцати, первоначально планировавшихся) — Гонконг, Сингапур, Коломбо и Порт-Саид.
“Петербург”, пароход шотландской постройки, был добротным судном (20 лет), специально переоборудованным в 1889 году для перевозки ссыльных. Конечно, не круизный лайнер, но, по отзывам специалистов, он имел хорошие мореходные качества. (Через 3 года это судно было приобретено морским ведомством и уже под другим именем пережило Первую мировую войну и Октябрьскую революцию.)
Как отмечено в вахтенном журнале “Петербурга”, судно покинуло пост Корсаковский “четверть первого” в ночь с 13 на 14 октября, а 16 — 18-го находилось в бухте Золотой Рог во Владивостоке. Здесь в городском полицейском управлении Чехов получил заграничный паспорт на имя Antonie Tschechoff для поездки “морским путем за границу”. Антон Павлович посетил Общество изучения Амурского края, делал там выписки из газеты “Владивосток”, был в госпитале, познакомился со многими людьми, просто гулял по городу. “Погода была чудесная, теплая, несмотря на октябрь, — вспоминал он в 1904 году, — по бухте ходил настоящий кит и плескал хвостищем, впечатление, одним словом, осталось роскошное — быть может, оттого, что я возвращался на родину”.
Но в целом его оценка освоения Россией Приморья осталась поистине убийственной: “О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя…”
Во Владивостоке “Петербург” принял на борт 436 “нижних чинов” военного и морского ведомств, “при них жен — 7, детей — 19”, а также немного “артиллерийского груза”. Каторжных и ссыльных в обратном рейсе не было. “Классных пассажиров” было только двое — Антон Павлович Чехов и иеромонах о. Ираклий, “родом бурят”, сахалинский миссионер. 19 октября, как записано в вахтенном журнале, “в 19 ч. 30 м. подняли якорь и дали ход”.
“Первым заграничным портом на пути моем был Гонг-Конг, — написал Чехов в знаменитом „отчетном” письме Суворину от 9 декабря 1890 года. — Бухта чудная, движение на море такое, какого я никогда не видел даже на картинках; прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады; куда ни взглянешь, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. Ездил я на дженерихче, т. е. на людях (двухместная повозка с рикшей. — Д. К.), покупал у китайцев всякую дребедень и возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплоатацию (так в подлиннике. — Д. К.) инородцев.
Я думал: да, англичанин эксплоатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплоатируете, но что вы даете?”Восхищение “колониальным оазисом” (захваченным Великобританией в “вечное владение” в 1842 году после Первой опиумной войны) было вызвано вовсе не тем, что Чехов “не видел ничего дурного в европейской эксплуатации китайцев” (как выразился один из современных исследователей), а элементарным сравнением с сахалинским “адом”. Чеховские впечатления не понравились советским “ваятелям” канонического облика “интеллигента в пенсне”.
В первом советском переиздании Полного собрания сочинений и писем писателя в 1948 — 1952 годах от них осталось лишь первых полтора предложения. Такого Чехову не могло присниться в самом фантастическом сне. Позднее, в 1963 г. в 12-томном издании сочинений и писем А. П. Чехова, предпринятом “Художественной литературой”, вся фраза была восстановлена. Надо полагать, последнему способствовала наступившая в СССР “оттепель”.Трехсуточное пребывание в колонии c 26 по 29 октября (7 — 10 ноября по новому стилю), плавание по суровым дальневосточным морям, общение с командой и пассажирами, дружба с судовым доктором А. В. Щербаком, заход в Сингапур (который Чехов “плохо помнил”, потому что при объезде ему “почему-то было грустно” и он “чуть не плакал”), похороны в морской пучине покойников — все это откладывалось в памяти путешественника.
Интересно, что Чехов, хорошо изучивший погодную карту региона по статье У. Шпиндлера “Пути тайфунов в Китайском и Японском морях” (список литературы, № 49), сумел даже предвидеть тайфун (в письме Леонтьеву-Щеглову от 16 марта 1890 года), который в действительности обрушился на пароход в Южно-Китайском море после выхода из Гонконга. Как известно, с ним связана любопытнейшая подробность, сообщенная много позднее в воспоминаниях брата Михаила Павловича. Согласно им, когда незагруженный пароход бросало как щепку, то “к брату Антону подошел командир „Петербурга” капитан Гутан и посоветовал ему все время держать в кармане наготове револьвер, чтобы успеть покончить с собой, когда пароход пойдет ко дну”.
На самом деле это был скорее “морской розыгрыш”, “прикол” капитана-одессита (хотя и уроженца Эстляндии), прознавшего про чеховский “Smith & Wesson”. Со страниц не опубликованных пока воспоминаний Сергея Гутана, младшего сына Рудольфа Егоровича, с которыми автору этих строк совсем недавно посчастливилось познакомиться, встает образ опытного капитана, хорошего семьянина и добрейшего человека, не лишенного чувства юмора. К тому же спокойные, деловые записи судового журнала тех дней свидетельствуют, что шторм не превышал 5 — 6 баллов (“сильное волнение” и “очень сильное волнение”) по 9-балльной шкале. На пароходе шли рутинные работы: в эти дни “признанные судовым врачом больными 5 быков были выброшены за борт и помещение их на верхней палубе дезинфицированы”, “клали и обтягивали найтовы на катер и шлюпки”, ежедневно “скачивали палубу”, “чистили медь” и так далее. Конечно, для новичка 6-балльный разгул стихии мог показаться предельным. Но, кстати, как признавался сам Чехов, “морской болезни я не подвержен и во время сильной качки ел с таким же аппетитом, как и в штиль”.
Кульминацией 52-дневного морского путешествия вокруг Азии стал заход на Цейлон с утра 10 до вечера 12 ноября (22 — 24 по новому стилю). “Какие бабочки, букашки, какие мушки, таракашки!” — почти по-крыловски восклицал Чехов в нескольких письмах. А в “кратчайшем отчете” Суворину написал: “Затем следует Цейлон — место, где был рай. Здесь в раю я сделал больше 100 верст по железной дороге и по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. Когда у меня будут дети, то я не без гордости скажу им: „Сукины дети, я на своем веку имел сношение с черноглазой индусской… и где же? в кокосовом лесу, в лунную ночь!””
Конечно же, последняя фраза была опущена во всех советских переизданиях собрания сочинений и писем А. П. Чехова. Она еще больше, чем впечатления о Гонконге, “диссонировала” с аскетичным образом классика (представителя “критического реализма” — по определению самого А. М. Горького). Однако умеющей читать публике эта сакраментальная фраза была давно известна. Эпизод с “индусской” не выбросила даже Мария Павловна, главный цензор самого первого сборника писем писателя 1912 — 1916 годов. По-своему блюдя нравственный облик великого брата, она по согласованию с родственниками (братом Иваном и его женой) опустила многие фрагменты или даже целиком письма, содержавшие признания “интимно мужского характера”.
Из чеховской переписки следует, что писатель относил Цейлон к Индии, а его население к “индусам” (а не сингалам), поскольку в те времена остров воспринимался как часть колониальной “британской Индии”, хотя формально был отдельной колонией с 1802 года. Кроме того, Цейлон из-за яркости впечатлений оказался как бы центром вояжа вокруг Азии (в то время как стоянка в Гонконге, например, была дольше, чем в Коломбо), а родственники впоследствии относили некоторые из общих материалов поездки (сувениры, фото) как привезенные “из поездки на Цейлон” или “в Индию”.
Остановившись в одной из гостиниц Коломбо (в какой именно, документально не установлено до сих пор), Чехов осмотрел город и тогда же впервые увидел отважную битву проворных мангустов со змеями у уличных торговцев.
“В Индии (т. е. на Цейлоне. — Д. К.) я видел диких слонов и очковых змей, видел знаменитых индусов-фокусников, которые делают буквально чудеса”, — рассказывал путешественник в письме к своему дяде М. Е. Чехову 13 марта 1891 года.Посетил он и ближний пригород, о чем свидетельствуют привезенные фотографии. На одной из них видна железная дорога, подходящая вплотную к океанскому побережью, поросшему пальмами. Такое место и по сей день единственное близ Коломбо — в получасе езды на юг. Как и сегодня, здесь находились уютные бухточки без сильных течений, с белопесочными пляжами и буйной тропической растительностью, куда приезжали иностранцы и местная знать. Здесь же “в лунную ночь” состоялось, по-видимому, и знаменитое рандеву с “черноглазой индусской”.
На другой день Чехов отправился по железной дороге в глубь острова, в Канди, последнюю (до падения в 1815 году) столицу ланкийских королей,
в 120 километрах от Коломбо. Ее главной достопримечательностью является храм Шри Далада Малигава, где хранится священная реликвия — зуб Будды, выхваченный, по преданиям, из золы погребального костра. Надо полагать, что Чехов со спутниками осмотрели знаменитый в буддийском мире храм. Но каких-то прямых воспоминаний об этом нет, поскольку экскурсанты были в рядовые дни, когда хранилище и алтарь закрыты. А грандиозные празднества с шествием слонов, выносом драгоценных реликвий и демонстрацией их публике (“Эсала Перахера” — буквально: шествие месяца эсала) проводятся только раз в году и приходятся на август (иногда июль).В самом центре Канди находится живописное озеро, на берегах которого храм и расположен. Здесь же в пределах прямой видимости от храма уже более 120 лет стоит гостиница “Queen’s Hotel”, в которой останавливался Антон Павлович. Это подтверждают недавно найденные в архивах писателя два счета отеля за 23 — 24 ноября (11 — 12 по старому стилю), выписанные на имя Чехова.
Чехов заночевал в Канди, а на следующий день возвратился в Коломбо. Вероятно, тогда же он приобрел мангустов (один из которых оказался пальмовой кошкой). Вечером пароход “Петербург” отчалил в дальнейший путь.
Но в этот день — 12 ноября 1890 года — случилось нечто более важное.
Три дня на тропическом острове вызвали у Чехова творческий всплеск. Именно здесь, по его собственному признанию, “зачат был” рассказ “Гусев”, который писатель привез из путешествия, как бы выполняя данное друзьям шутливое обещание. Более того, он проставил точную дату “зачатия” (в письме Суворину 23 декабря): “Буде пожелаете, можете для шика написать внизу: „Коломбо, 12 ноября””. Очевидно, к этому времени сахалинские и пароходные образы наложились на впечатления путешествия и сложились в рассказ, основа или план которого и были записаны на Цейлоне. А завершен он был, как представляется, далее в пути и отредактирован уже после возвращения в Москву.
В ряде современных публикаций говорится, что писатель возвращался с Сахалина очень больным, его мучили приступы удушья и кашля. Однако сам он неоднократно подчеркивал в письмах, что “чувствовал себя здоровым вполне”, “ни разу не был болен”. Мария Павловна в своих мемуарах со слов самого Антона Павловича отмечала, что первые признаки кровохарканья у него появились еще в 24 года, в студенческом возрасте. Были они и в длительном путешествии на Восток (что можно найти в письмах), хотя и не воспринимались писателем неким “зловещим заревом”. Чехов даже “занимался экстримом” в Индийском океане. М. П. Чехов так вспоминал рассказ брата: “С кормы парохода был спущен конец. Антон Павлович бросился с носа на всем ходу судна и должен был ухватиться за этот конец. Когда он был уже в воде, то собственными глазами увидел рыб-лоцманов и приближавшуюся к нему акулу”.
Как известно, эпизод с акулой вошел в “первоклассно хороший” (по словам И. А. Бунина) рассказ “Гусев” (когда покойника, завернутого в белое, сбрасывают, по морской традиции, в морскую пучину и акула, играя, подхватывает его в глубине). Так же как вошло и сочное описание поразительного по краскам заката солнца в тропиках в финале. Такой финал кажется неожиданным для трагического рассказа. По-видимому, многодневное плавание по бескрайнему океану под бездонными небесами навеяло, подсказало стиль изложения, обострив ощущение бренности человеческой жизни под шатром роскошной и равнодушной природы…
“От Цейлона безостановочно плыли 13 суток и обалдели от скуки. Жару выношу я хорошо. Красное море уныло”, — вспоминал Чехов. Правда, уже через шесть дней после выхода из Коломбо появился берег Африки — мыс Гвардафуй. А однажды в судовом журнале была сделана неожиданная запись — о крещении 20 ноября “младенца женского пола”, родившегося накануне у Авдотьи Новоселовой, жены “бессрочно-отпускного матроса Сибирского экипажа”. Эти дни, как представляется, были использованы писателем для творчества. Ведь рассказ “Гусев” был только “зачат” на Цейлоне. Но стоянка была там “три дня две ночи”. Учитывая длинные разъезды и приключения, времени для творчества особенно и не было, но в Москву Чехов приехал с почти готовым рассказом.
Без захода в знаменитый йеменский порт Аден (обязательный в обычных, не форс-мажорных обстоятельствах) “Петербург” проследовал 19 — 20 ноября Аденским заливом и вошел в Красное море. Чехов, кажется, использует всего лишь два слова в описании своих впечатлений на этом отрезке — “уныло и скучно”. Действительно, справа и слева — бесконечные пески и выжженные безжизненные скалы Аравийской пустыни и Абиссинского нагорья. Однако плавание сопровождалось по меньшей мере одним любопытным событием.
И оно зафиксировано в судовом журнале. Это — мимолетная встреча на входе в Суэцкий канал с отрядом судов во главе с красавцем фрегатом “Память Азова”, только что сошедшим со стапелей Балтийского завода, на котором российский наследник престола, будущий император Николай II, совершал кругосветное плавание из Европы на Дальний Восток.Отмечая в нескольких письмах увиденные горы Синайского полуострова, Чехов в одном из писем нашел удивительные слова: “Глядя на Синай, я умилялся”. Естественно, ему, сызмальства религиозно воспитанному человеку (но находившемуся во внутренне сложных отношениях с религией в зрелые годы), было близко понимание этого библейского места, святого для всех православных людей. Именно здесь, на вершине горы Синайской, или, как ее называют египтяне, горы Моисея, Господь, согласно преданию, вручил будущему пророку Моисею каменные доски — Скрижали веры со знаменитыми десятью заповедями. А где-то под горой на краю пустыни Бог явился Моисею, пасшему овец, сквозь горящий, но не сгоравший в святом огне терновый куст (неопалимую купину), призвав того вывести израильский народ из Египта в “землю обетованную”.
Примечательно, что накануне путешествия отец писателя Павел Егорович заказал для сына нательный крестик и попросил мастера поставить на обратной стороне дату — “1890”. Кроме того, жена Суворина Анна Ивановна также перед отъездом подарила Чехову маленькую иконку с изображением Иисуса Христа. Этот маленький золотой крестик и иконку Чехов пронес через все путешествие и хранил всю жизнь. (В настоящее время они находятся в Доме-музее А. П. Чехова в Ялте.)
Суэцкий канал, прямой, как стрела, и узкий тогда (всего 22 метра в ширину), не отразился подробно в воспоминаниях Чехова, хотя, прорытый только в 1869 году, он был все еще “на слуху” и находился в центре политических интриг за его обладание. Проход по каналу занял около двух суток, и 29 ноября 1890 года писатель прибыл в Порт-Саид, город строителей Суэцкого канала, и единожды в своей жизни ступил на землю Африки.
Заход в Порт-Саид был четвертым и последним на пути домой. Согласно судовому журналу, “Петербург” в 2.30 ночи бросил якорь напротив знаменитой башни маяка, а уже в 15.15 того же дня снялся с якоря. Тем не менее пассажиры могли поутру сойти на берег и запастись впечатлениями и сувенирами. Здесь путешественник приобрел замечательные фотографии — виды канала и окрестностей, которые, к удивлению, нигде не воспроизводились. Здесь же, вероятно, были куплены знаменитый “чернильный прибор и два подсвечника в египетском стиле”, до сих пор стоящие на столе писателя в Ялте.
Из Порт-Саида до Одессы оставалось еще четыре дня пути. На Средиземноморье уже господствовали холодные ветры, часто опускались туманы, сильно штормило. Чехов вблизи видел острова Греческого архипелага, “обедал с Дарданеллами, любовался Константинополем”. Видел и любовался, конечно же, с борта парохода. При прохождении Дарданелл и Босфора, судя по судовому журналу, “Петербург” сделал две короткие (около часа) остановки “для получения практики” (разрешения на проход через проливы) и посадки и высадки двух “гвардионов” (охранников).
На подходе к Одессе заметно похолодало, температура упала до –4[1]/2° по Реомюру (–5,6°C). Вечером 1 декабря пароход “Петербург” подошел к Одессе, но при начавшейся метели и в тумане не смог увидеть входных огней порта. Только наутро судно встало на якорь у Платоновского мола. Через три дня “обсервации”, то есть карантина, “все пассажиры и бессрочно-отпускные” были “сданы” на берег.
Главное путешествие в жизни писателя закончилось.
Вечером того же дня Чехов сел на скорый поезд в Москву. Его багаж, полный материалов и сувениров после почти восьмимесячного путешествия на Восток, был впечатляющим — 21 место. Кроме того, как писал Антон старшему брату Александру, “привез с собою миллион сто тысяч воспоминаний и трех замечательных зверей, именуемых мангусами” (т. е. мангустами). Эти любопытные зверьки, дети Цейлона, своим поведением и шкодами еще долго доставляли удовольствие, а потом и проблемы всей семье Чеховых. В конце концов в январе 1892 года они были подарены Московскому зоопарку.
Литературная Москва, а также Одесса и Петербург встретили “кругосветного путешественника” шумно, не без юмора (писали о невиданных зверьках “мангушках”, о якобы привезенных Чеховым слонах — на самом деле маленьких фигурках слоников из слонового бивня и побольше из черного эбенового дерева) и ждали рассказов, устных и печатных, об увиденном и особенно впечатлений о Сахалине. Всем было ясно, что этот вояж, говоря словами
В. И. Немировича-Данченко, “подготовил отличную почву” для нового периода творчества писателя.Несмотря на то что по приезде Чехов сильно “расклеился” (или, как он писал в те дни друзьям, “кашляю, лихоражу и изображаю собою сплошной насморк”, “мучают перебои сердца”), писатель испытывал явный эмоциональный подъем. “Скажу только, — откровенничал он тогда с собратом по перу Леонтьевым (Щегловым), — что я доволен по самое горло, сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия. Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был и в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне”.
В ответ на телеграфный запрос Суворина о рассказе для газеты Чехов немедленно ответил (17 декабря), что “есть подходящий рассказ, но он длинен и узок, как сколопендра; его нужно маленько почистить и переписать”.
Уже 23 декабря “Гусев” был послан в “Новое время” и в рождественском номере 25 декабря 1890 года появился на свет.Месяц спустя после приезда (5 января 1891 года) Чехов признавался “драгоценному” Суворину: “...после сахалинских трудов и тропиков моя московская жизнь кажется мне теперь до такой степени мещанскою и скучною, что я готов кусаться”.
Антон Павлович Чехов никогда больше не мечтал вернуться на “остров каторжных и ссыльных”, хотя посвятил много сил и времени, чтобы привлечь к нему общественное внимание, улучшить жизнь там, написал свою великую книгу “Остров Сахалин”. Однако еще долго в переписке тех лет он вспоминал Гонконг, Цейлон (или Индию), Порт-Саид и часто сравнивал с увиденным в Европе (в Австрии, Италии, Франции), где побывал уже весной следующего, 1891 года. И рвался в Азию опять: “Буду работать всю зиму не вставая, чтобы весной уехать в Чикаго (на Всемирную выставку. — Д. К.). Оттуда через Америку и В<еликий> океан в Японию и Индию. После того, что я видел и чувствовал на востоке, меня не тянет в Европу…” Это из письма Суворину от
18 октября 1892 годаА еще через 10 лет после главного путешествия своей жизни Антон Павлович Чехов написал Максиму Горькому: “Так не хотите в Индию? Напрасно. Когда в прошлом есть Индия, долгое плавание, то во время бессонницы есть о чем вспомнить”.